Редакция не слишком долго выбирала, кого послать, для того чтобы взять интервью у всемирно известного коллекционера мистера Митнеймера. На самом деле, он сам позвонил в редакцию и назвал мою фамилию. Это было чудом, так как многие репортеры годами добивались его аудиенции, но всех их ждал жесткий отказ. Для меня было сделано не просто исключение: он сам выбрал меня, чем он при этом руководствовался, для меня оставалось загадкой. Я написал не больше десятка статей для нашего ежемесячного журнала и еще не успел создать вокруг своего имени ореол таинственности или скандальности…
Поэтому в небольшой растерянности я стоял перед дверями старого загородного особняка, где обитал мой респондент. Я собрался с мыслями, вспомнил порядок вопросов, записанных в потертый коричневый блокнот, поправил волосы и нажал кнопку звонка. Возможно, звонок получился слишком требовательным – я достаточно сильно прижал подпружиненную кнопку. Но слуга, который через несколько секунд открыл мне дверь, был невозмутим. Забрал мой плащ и зонтик и показал путь в гостиную. На улице не было дождя, и даже ничто его не предвещало, но я почти всегда брал с собой плащ и зонтик: один раз я заработал воспаление легких, попав под ливень, и чуть не умер. Я учился на своих ошибках, хотя многие надо мной посмеивались.
Я прошел в большую фешенебельную комнату, отделанную, в основном, золотом и бархатом; несколько больших окон и фрамуг впускали дневной свет, отчего комната была даже совсем не мрачной. Несколько стеллажей по стенам, заставленных, видимо, дорогими книгами, два кресла, диванчик, журнальный столик, барная стойка – вот и вся мебель. От этого зала казалась огромной, хотя была и не очень большой приемной, по аристократическим меркам.
Прозрачный лазерный проигрыватель играл какую-то классическую музыку; вообще, сам я предпочтение отдавал тяжелому или легкому року, поэтому не мог оценить ее по достоинству. За журнальным столиком сидел человек в рабочем пиджаке и лиловой рубашке с расстегнутой верхней пуговицей, он листал какое-то издание, как после оказалось, наше. Мужчина читал и не обращал на меня внимания, пока я не приблизился к нему меньше чем на три метра, хотя ему, естественно, уже сообщили о моем приходе. Я нисколько не обиделся: сам поступил бы так же, вместо того чтобы вставать, встречать незнакомого человека за десять метров, изливаясь неискренними приветствиями и комплиментами, а потом все равно сесть на то же кресло…
Он привстал, протянул мне руку, она оказалась достаточно крепкой, но ненавязчивой, и предложил сесть на соседнее кресло и приготовиться к интервью.
Пока я в строгом порядке выкладывал на стол свои принадлежности: диктофон, блокнот, карандаш и любимую ручку, несколько заметок в красной папке, он не мешал мне, а листал последний номер нашего журнала. Я поставил саквояж за кресло и стал ожидать его внимания. Оно последовало немедленно.
Митнеймер отложил журнал на стол к остальным трем номерам и внимательно посмотрел мне в глаза, потом мельком осмотрел меня целиком и откинулся на спинку кресла. Если пытаться его описать, то выйдет достаточно сложно и витиевато, поэтому я поступлю проще. Представьте себе сорокалетнего Джонни Деппа с его тонкой итальянской бородкой, прибавьте несколько глубоких морщин, смените цвет глаз на серый, волосы отпустите на ладонь ниже ушей – выйдет похоже.
- Мистер Дайрект, Вы, скорее всего, недоумеваете, почему и для чего я пригласил именно Вас?! – начал он доверительным баритоном. – Этому есть причины, но мне не хотелось бы их раскрывать в самом начале разговора. Вы желаете что-нибудь выпить?!
- Томатный сок, если Вас не затруднит, - ответил я. Приказ передали дворецкому. Пока мой заказ выполняли, я попросил разрешение на несколько снимков, затем положил фотоаппарат в саквояж.
- Вы хорошо добрались? – поинтересовался мой собеседник, наблюдая за моими манипуляциями с соломинкой.
- Да, благодарю!
- Надеюсь, Вы не устали, хотя у меня и свободный график, но впустую времени тратить не люблю, поэтому боюсь, что отдых Вам предложить не могу.
- Не стоит беспокойства, я долго готовился к нашей встрече, поэтому не отложу ее ни на минуту!
- Отлично! Задавайте ваши вопросы, - он нашел более удобное положение в кресле и вновь посмотрел на меня.
- Итак! Вы известный коллекционер, в руках которого находятся величайшие шедевры мирового искусства. В основном они неизвестны широкой и даже специализированной общественности. Как Вам удается находить и приобретать их, если о них нет упоминания практически ни в одном историческом источнике или каталоге?
- Это мой талант! – улыбнулся он. – Мой божественный дар, если хотите! Видеть то, что не под силу другим.
- Но все же! – такой ответ был хорош для статьи, но не для моей.
- Собрать такую коллекцию стоит большого, даже титанического труда. Каждая работа отнимает огромное количество времени, сил и средств. Я могу конкретизировать, но только на отдельных примерах – каждое творение индивидуально.
- Каковы масштабы вашей коллекции? Многие части выставляются, но если представить ее целиком?! Почему Вы не сделаете большую выставку? – я задавал вопросы, одновременно записывая ответы собеседника в блокнот, это его забавляло. Наверное, он забыл о том, что диктофоны иногда барахлят, а потерять такое интервью было бы непростительно.
- Молодой человек, моя коллекция – это не только картины и скульптуры: огромная часть коллекции – это рукописи великих писателей и партитуры композиторов. Например, сейчас Вы слушаете неизвестный концерт Чайковского. Моя коллекция – это огромное собрание талантов, божественных искр. И их просто физически невозможно собрать в одном выставочном зале.
- Хотя бы картины…
- Это более реальное мероприятие. Если Вы возьметесь за организацию, то с удовольствием. Только жанры и авторы у картин совершенно разные: как бы нас не обвинили в эклектике! Будет необходимо около пятидесяти тысяч квадратных метров площади, может быть, даже больше – я сам планировал это несколько лет назад, но коллекция расширилась и расчет уже неверен.
- Ого! – искренне изумился я. В искусстве я давно: сразу после школы решил стать искусствоведом, поэтому и вел культурную рубрику в глянцевом журнале и примерно представлял себе объем этой коллекции шедевров.
- Да, молодой человек! Думаете, по нелепой случайности ко мне напрашиваются почти все издательства мира? – он уверенно усмехнулся. - У меня одна из самых крупных частных коллекций, именно поэтому я живу отшельником… слишком много шума вокруг, а мне нужно уединение.
- Как вы начали собирать свою коллекцию? С чего все началось?
- С чего началось?! С самого детства мне нравилось подражать, копировать, и, без ложной скромности, – это выходило просто превосходно. Это мой талант, при рождении мне выдали такую искорку, и я вовремя ее в себе открыл. Для того чтобы наложить на себя шкуру другого человека, мне не приходилось делать над собой какого-либо усилия – это происходило автоматически, и механизм все еще неясен мне. Несколько минут наблюдения, и щелк – я весь этот человек со всеми его пороками и добродетелями. Много лет понадобилось, чтобы отточить и развить это в себе.
- Как говорят, гений – это 1% таланта и 99% труда! – вставил я свою реплику, которую при интервью приходится употреблять достаточно часто, особенно, когда общаешься с посредственностями.
- Точно. Я трудился очень долго, пока не научился копировать всю сущность человека от его прошлого, до навыков и проектов. Сам процесс так и остался для меня загадкой, как и гениальный роман становится настоящим открытием для его автора, но развить талант мне удалось.
- Это все прекрасно, но при чем тут ваша коллекция? – осведомился я, согласитесь, достаточно обоснованно.
- Как Вы думаете, сколько мне лет? – он выпрямился, чтобы я мог его лучше разглядеть.
- Сорок, сорок три! – прикинул я.
- Умножьте в три с половиной раза, тогда попадете в цель! – метнул он в меня.
- Сто сорок лет! – я естественно не поверил. – Это бред!
- Не Вы первый, кто не верит мне! – пожал он плечами и раскрыл альбом, который держал неподалеку. Достал из него пожелтевшую фотографию. – Вот смотрите - слева!
Три молодых человека были в изрядном подпитии. Стоявший посередине сильно напоминал Пикассо и держал в руках табличку с малозначительной надписью на французском языке и датой «1907». Слева от него стоял субъект, как две капли воды похожий на моего собеседника, только на десять лет помоложе.
- У меня есть такие же с Эйнштейном и Ремарком! – усмехнулся я.
- Значит, мы коллеги, хотя я Вас и не помню! – вполне серьезно ответил он, но затем, просветлев, улыбнулся. – Это не фотомонтаж, как Вы могли подумать.
- Догадался, это ваш дед! – дошло до меня.
- Можете мне не верить – это был действительно я! – отмахнулся он от меня. – Это не меняет сути происходящего, и мы можем продолжить разговор.
- …На одну секунду представим, что Вы говорите правду! Вы действительно переводите воздух в углекислоту уже более ста сорока лет. Но как это стало возможно, как вы сохраняете такую форму. Вы же не Дориан Грей?
- Конечно, нет, хотя немного был знаком с его создателем, - он, похоже, просто издевался надо мной. – Я уже говорил про свой талант. Еще я много путешествовал и путешествую. Однажды я был в Тибете и познакомился там с одним монахом-отшельником. Это была судьбоносная встреча, ему было тогда около пятисот лет, а выглядел он не хуже, чем я сейчас – таков был его талант.
- То есть Вы похитили его, как Вы выражаетесь, божественную искру?! – я решил поиграть в его игру, при этом еще и записывал весь этот бред, на всякий случай.
- Ну, не так чтобы украл – его талант остался с ним, я лишь скопировал. Однако часть таланта я все-таки забираю у своих жертв. Если где-то прибывает, где-то должно убывать…
- Талантливый вампир! – неплохой каламбур.
- Вампирский талант, - поправил он меня.
- Вы уже прожили достаточно длинную жизнь, извиняюсь, упыря. Наверное, она богата на события и знакомства? Чьей талантливой крови попили вы на своем веку: Пикассо, Уайлд, Эйнштейн, кто еще? – мой рассудок отошел на задний план.
- Я действительно прожил достаточно долгую жизнь и пока не собираюсь умирать, и знаете, какой я сделал неочевидный вывод?! Зачастую настоящие гении лежат глубоко в житейской грязи. Те, что вымывает волной славы на поверхность, бывают не слишком крупны. Я знавал множество людей, умерших в бедности и безвестности, хотя их творения гениальнее того, что известно в этом мире и признается шедеврами. Случай, случай имеет большой вес в этом мире, и не всегда волна славы разумна… Это горе нашего мира – здесь брэнд решает все. Посмотрите, за моей головой висит картина, кому Вы ее припишите?!
- Если не ошибаюсь, то выше упомянутый Пикассо, его стиль и манера, но о такой работе я не слышал, - чтобы сделать подобный вывод, мне не понадобилось много времени.
- Нет, это моя картина, написанная после общения с Пабло. Когда-то я пытался продать ее под своим именем, и мне давали за нее около ста долларов. Но стоило мне скопировать на картину подпись Пикассо, как ее стоимость возросла до полумиллиона. Всего одна закорючка… В тот момент мне было очень обидно, сейчас я уже смирился.
- То есть вы подделываете картины?! – вывод напрашивался сам.
- Нет, я пишу картины и книги, используя гений уже умерших людей. Это несколько иное. Для написания картины используется мое тело и их разум, навыки. Если хотите, то я выступаю в роли медиума, хотя это и некорректное определение.
- И вас ни разу не уличали в подделке? – удивился я, припомнив мировую историю искусств.
- В какой подделке? Я ничего не подделывал, молодой человек! Хотя в данный момент и существуют некоторые трудности. Очень сложно раздобыть те краски, холсты, бумагу и инструменты, которыми пользовались великие гении прошлого… С живыми проще, но их я стараюсь не копировать.
- Разумно, - усмехнулся я.
- Более чем! – подтвердил он. Потом глубоко вздохнул и грустно добавил. – Вы не представляете, насколько тяжело бытие гения! Я видел и чувствовал многих из них, поэтому прекрасно знаю это.
- Чем же тяжела гениальность? – удивился я, представляя себе все плюсы славы и почестей.
- Гениальность – это болезнь. Все гениальные люди страдали каким-либо тяжким недугом или даже несколькими. Творить можно, только разрушая себя, - иного пути не дано.
- Гений и злодейство - две вещи несовместные! – я любил этот штамп.
- Злодейство, может быть, хотя сомнительно. Гений и болезнь – две вещи неразрывные. Все великие люди тяжело страдали. От первого до последнего. Для того чтобы творить, мне не нужно было напиваться или что-нибудь вдыхать, как это делали гении, но я чувствовал, что с ними бывает в и вне этого состояния, на грани между несколькими мирами – все они, по большому счету, несчастные люди, с тривиальной точки зрения.
- Но они готовы были жертвовать собой ради гениальных творений! Это их добровольный выбор. Я бы и сам выбрал такой путь, если бы у меня был талант к чему-либо, - когда-то я пытался пачкать холст, но получались только карикатуры.
- У Вас есть талант, хотя Вы об этом и не подозреваете, мистер Дайрект. А путь гения, пожалуй, Вы правы – они все равно бы выбрали путь болезненного творчества, нежели пустого, но сладостно легкого копирования для получения денег. Но даже если бы они захотели, то вряд ли бы смогли сойти со своего пути – у них не было иного, поэтому не стоит придаваться досужим рассуждениям о выборе и волюнтаризме. У гения нет выбора…
- Выбор есть всегда… - запротестовал я.
- Вы можете остаться при своем мнении, оно ничего не значит. Я же расскажу вам немного о своих жертвах, если их можно так назвать. Думаю, Вы знаете Сальвадора Дали, по крайней мере, по картинам. Он отрезал себе ухо, на которое дьявол нашептывал ему идеи. Но никто не верил ему, хотя я сам видел и этого дьявола и слышал его шепот. Сальвадору каждую ночь снились кошмары, он пытался бороться, но все было бесполезно, тогда он стал использовать их конструктивно - писать с них картины. Но и это не спасло, он почти перестал спать, затем его психика не выдержала, и он попал в сумасшедший дом.
- Ну, общеизвестная биография говорит несколько о другом! – решился я поправить своего собеседника: я хорошо знал «матчасть».
- Биография пишется биографами, - возбудился Митнеймер. – Я чувствовал это сам, поэтому знаю лучше, чем какой-нибудь сорбоннский профессор.
Я решил вежливо промолчать, чтобы не вызвать еще больший гнев моего респондента.
- Когда я использую его гений, то время сна превращается в дикий ужас. Сама мысль о сне приводит в панику и безумное исступление.
- Дали вообще очень эксцентрическая личность…, то есть, был ею! – поправил я сам себя.
- Далее, например, Эйнштейн. Он написал за три дня диссертацию – это говорит о многом, но мало кто знает о том, что к старости его мозг не выдержал такой нагрузки и «перегорел». Он носил дырявую грязную одежду, за что несколько раз попадал в полицию как бомж. Бросал в жену тяжелые предметы, хотя снайпер из него был никудышный. Находил он удовольствие только в том, чтобы играть ночью на скрипке и решать математические задачки школьного курса. Великий груз для интеллекта быть настолько униженным.
Я мог бы говорить о подобных случаях почти бесконечно долго: ученые, писатели, художники, скульпторы – за каждым из них тянется шлейф болезни, хотя и не всегда очевидный.
- Прошу Вас, приведите еще несколько примеров, - я не мог позволить собеседнику завершить самую интересную и, возможно, принтабельную часть интервью.
- Хорошо, немного о писателях. Эмиль Золя не мог усидеть на месте, поэтому привязывал себя к письменному столу – это был единственный способ хоть что-то написать. Стоило ему на минуту отвлечься, как он начинал пересчитывать телеграфные столбы, людей, вообще все, что попадалось на глаза. Он страдал нумероманией… Для меня это тоже было каторгой.
Селинджер все еще панически боится и ненавидит всех без исключения людей даже детей, поэтому живет за трехметровым забором и вообще не выходит за пределы своего особняка.
Ремарк так же дорого заплатил за свой гений, который родился во времена первой мировой войны; он получил ранение, но не тела. Слишком рано разбились его юношеские идеалы.
Если я буду перечислять всех своих знакомых – наше интервью затянется, а у меня, как я уже упоминал, не так много времени. Все они заплатили за свой гений болью. Боль, в основном, душевная, и есть гений, который делает их произведения гениальными. Думаю, Вам знаком герменевтический метод вчувствования во внутренний мир автора, ему учили вас в институте. Используйте его – и все поймете сами…
Я написал почти целую библиотеку, нарисовал сотни картин, если не тысячи, и понял, как все это мне надоело. Я болен, устал, потерял интерес к жизни за более чем сто лет работы не своими гениями. Именно, поэтому я позвал Вас. Я заметил в Вас искру, определенный талант, нужный мне.
- Какой?! – удивился я.
- Идти кратчайшим путем и достигать цели, проясняя положение вещей. Это видно в ваших работах. Вы не смутитесь, если я спрошу Вас, что мне делать дальше? – он внимательно посмотрел на меня.
Да, дилемма еще та, но решение пришло, как всегда, внезапно.
- Если Вас так тяготит это собрание талантов или искр, то перестаньте их собирать или похищать – дарите их тем, кому они нужны, если Вам они уже бесполезны. Если есть талант забирать, то просто смените полярность и дарите накопленные таланты другим.
- Дарить болезнь – это кощунственно. Я не уверен, что возможно дарить гений, но если даже существует такая возможность, как можно обрекать людей на страдания?! Я не возьму на себя такую ответственность.
- Думаете, неодаренный, но трудолюбивый человек не мечтает о таланте, как Сальери об участи Моцарта?! Болезнь, связанная с гением, для него пустяк, формальность. Он готов заплатить. Главное, предупредить его обо всех возможностях и опасностях, а решение останется за ним. Иначе вся ваша жизнь не имеет смысла. Гений должен принадлежать лишь одному человеку, чтобы реализоваться через него полностью, до капли…
- Я старый еврей и не знаю слов любви…, но наша встреча прошла не зря. Я правильно выбрал Вас. Можете писать в свою статью, что захотите, – Вам все равно никто не поверит, а я буду все отрицать… Но огромное Вам спасибо за помощь, мистер Дайрект! Кстати, не желаете принять участие… в Ярмарке Талантов?!
- Нет, спасибо! – ответил я и откланялся.
Мою статью развернул «главный», не желая порочить издание пахучей «уткой». Еще я получил выговор, несмотря на то, что доказал свою невиновность.
Все же справедливость восторжествовала – через несколько месяцев я написал новую статью про Митнеймера. Эксперимент его, по-видимому, не удался, и почти вся коллекция вместе с ее создателем исчезла в пожаре, возгоревшемся, возможно, из моей искры. Возможно, он похитил слишком много искр, чтобы держать их в узде, и неизвестно, какая из них стала решающей… Русский писатель Максим Горький вообще был пироманьяком и с детства таскал в кармане коробок спичек...
Только небольшая часть коллекции уцелела, так как во время пожара путешествовала по миру. Все, что осталось, было завещано, как ни странно, мне, чему я был, признаюсь, несказанно рад и удивлен. Приятно, когда твой талант оценивают, пусть он иногда и приводит к таким трагическим последствиям.
«И разве мой талант и мой душевный жар не заслужили скромный гонорар?!…»
|
|