Михаил Гнитиев
Рок-тайм
или
Патлатая трагедия
Повесть
Безликость толпы — счастье Большого Города. Нет людей, — одна окружающая среда. В транспорте, в кафе, на улице, — все обсуждают свои проблемы, не обращая внимания на посторонних. Сотовый телефон, соединяя с человеком, находящимся за сотни километров, тут же невидимой стеной отделяет от окружающих. Люди вокруг — не более чем деталь пейзажа: как лужи под ногами; как мокрые вороны на голых деревьях; как шуршащие шинами автомобили; как мусорная урна на автобусной остановке. Способность быть одиноким среди других людей, — жестокий дар жителей мегаполисов. Он защищает нас от стрессов и он же ввергает в депрессии. Расплата за комфортабельную жизнь в каменном муравейнике.
***
Дождь, конец дня. Зашел в кабак перекусить и, пережевывая ростбиф, рассеяно слушаю монотонно бубнящий телевизор и громкий разговор сидящих за моей спиной двух подруг. Слушаю не потому, что интересно: их разговор, так же как и телевизор, — тоже деталь пейзажа, тоже окружающая среда. Впрочем, для них я — не более чем жующей элемент кабацкого интерьера. Дамам слегка за тридцать: одна шатенка, другая — брюнетка. Еще не допили бутылку вина, но непринужденность и задушевность уже взяли их в свои объятия, а в пепельницу перекочевало полпачки “More” с ментолом.
— Опять Серега появился, представляешь?
Это брюнетка. Очевидно, настала ее очередь вести тему.
— Это какой Серега? Тот, что кондиционерами торгует?
— Да нет же! Ну, помнишь, из нашего класса?
— Подожди, — Серега Петров? Тот, что за тобой портфель таскал? Да ты что! И чего он?
— Представь себе, — замуж зовет!
— Да ты что! А он знает, что у тебя двое?
— А то нет! Ну, ты чего, не помнишь, как все было? У нас такая любовь была! Он в армию ушел, а я его ждала. И в кино даже ни кем не ходила, — как дура! А он отслужил, — и на тебе, — вместо Сереги письмо пришло. Мол, так и так, есть случай деньжат подработать: подработаю и через год поженимся.
— Вот подлец, — другую нашел!
— Да и я так же тогда подумала, да с горя и выскочила замуж за этого алкаша. То есть, тогда то он еще как все люди пил… А как я Вовку родила, тут он с катушек и слетел… да ты знаешь!
— Помню, помню я все, — правильно сделала, что его бросила. Ведь говорила я тогда тебе…
— Да ладно тебе… Ты слушай! Прикатил Серега прямо к офису на машине, — откуда только адрес узнал?! Цветы, то се… Жениться хочет!
— А ты?
— А что «я»? Ты же знаешь, что у меня с Василием Михайловичем все как нельзя лучше. Как квартиру новую купит, так я к нему с детьми и перееду.
— Ох, и золотой мужик твой Михалыч, Ленка! Ростом, правда, не вышел, да и волос…
Дружное хихиканье.
— Зато надежен, как танк! Серега твой, кстати, на чем приехал?
— Так, иномарка подержанная.
— Видишь, — видно птицу по полету! А Михалыч твой на новеньком «мерсе» рассекает. Ты смотри, подруга, чтобы Серега тебе снова голову не задурил!
— Ох, не говори! Знаешь, он мне ведь рассказал, что действительно тогда на заработки ездил; приехал, — а я уже замужем! Говорит, что только одну меня любил; узнал, что я теперь без мужа и жениться решил.
— Ой, Ленка, ты опять глупостей наделаешь! Держись за Михалыча, такие мужики на улице не валяются! Знаешь ведь: бабий век — тридцать лет. А тебе уже сколько? То-то!
— Да понимаю я это все, а вот увидела Серегу, — и поплыла! Знаешь, — я его, наверное, до сих пор люблю.
— Да ты что, Лен, с ума сошла?! Какая любовь?! Тебе детей устраивать, а ты… Ну где ты эту любовь видела, где?!
Шатенка обезоруживающе убедительна. Аргументы просты и весомы как лом. Этим ломом она уверенно вырубает глыбы трезвых житейских постулатов: любовь, — если она и существует, — то только в виде детской болезни у шестнадцатилетних дурочек; и вообще, что не сложилось, — вместе не сложишь!
Положа руку на сердце: у кого нет такой подруги (или друга)? Внимательные, доброжелательные, сочувствующие, всегда готовые утешить, — и что бы мы без них делали?! По-разному убедительны, но при многообразии содержания и стиля вывод всегда один: все они — сволочи (или суки), а мы — дуры (или дураки)! Короче, — пора умнеть!
А стоит ли? Как раз тот случай, когда дураком быть обидно, а умным — противно.
***
Вечный вопрос: а что такое Любовь? В наше время вечные вопросы кое-кто успешно разрешил. «Что делать?» Делать надо деньги, — и чем больше, тем лучше! «Кому на Руси жить хорошо?» Тому, кому и на Канарах неплохо живется! «В чем цель Жизни?» В добывании средств для этой самой жизни!
В компании простых и удобных истин Любовь не живет, — это не ее компания. Оттого вышеупомянутые «кое-кто» просто исключили слово «Любовь» из лексикона, — как понятие, не имеющее места в реальной жизни. Завидовать им или осуждать их? И то, и другое лишено смысла. В конце концов, каждый получает по вере своей.
А тот, кто еще не исправил свой Словарь Жизни в соответствии с модными ветрами практицизма, — как он ответит на вечный вопрос: что такое Любовь?
Помню, в годы далекой (увы!) молодости, корпя над конспектами и ужасаясь роковой близости весенней сессии, я слушал под окнами своей комнаты представление Театра шагов. Сначала в нашем тихом переулке раздавались еле слышные мягкие шаги кроссовок. Они приближались со стороны Красноармейской и затихали у меня под балконом. Затем с противоположного конца переулка, со стороны Планетной улицы возникал торопливый стук каблучков. Их размеренный «ток-ток» постепенно нарастал и вдруг превращался в нетерпеливую дробь. Я слышал только звуки шагов в гулкой тишине сонного переулка, но этого было вполне достаточно, чтобы представить: сияющая девушка с развевающимися волосами бежит навстречу своему парню. А тот стоит, широко раскинув руки, — словно собирается взлететь. И когда она, наконец, попадает в его объятия, он долго целует ее губы, раскрасневшиеся щеки и пронизанные дурманящим запахом Весны и Юности волосы.
Они стоят прямо посреди проезжей части и редкие в нашем переулке машины аккуратно их объезжают. И все они: обычно нервные владельцы «жигулей», грубые водители грузовиков, и даже находящиеся при исполнении кагэбэшники на черных «волгах» с антеннами и спецсигналами (рядом — правительственная трасса) не говорят им ни слова.
Тогда все было просто и очевидно: Любовь — это когда не в силах пройти неторопливым шагом десяток метров, отделяющих тебя от бесконечно дорогого человека.
А почему уходит Любовь? Почему бывает так: еще вчера близкие люди сегодня вдруг расходятся, — словно под воздействием центробежной силы?
Вовсе не обязательно, что это — конец Любви! Часто — всего лишь Петля Времени. Прямой и ровный Путь Жизни вдруг сворачивается в петлю и растаскивает по разные стороны части единого целого. Так бывает с целыми странами и народами, — так бывает и с любящими друг друга людьми. И важно верить, что все можно исправить, важно не пропустить момент,— и тогда непременно удастся распрямить Петлю Времени! Когда-нибудь, — но непременно удастся.
Скажете: «эк загнул! Сам то понял, чего сказал?» Не надо скепсиса и недоверия, — я знаю, что говорю!
Впрочем, надо бы по порядку: как возникает Любовь, как возникает Петля Времени… Ну, ладно, начну рассказывать, а дальше — как уж получится!
***
Все неприятности начинаются с мелких и незначи-тельных событий — факт, от которого никуда не денешься! И чем менее значительным кажется событие, тем более значительными оказываются его последствия.
Вот, к примеру, — звонок в дверь. Что может быть менее значительным? Особенно, если у тебя послезавтра экзамен по сопромату. Первое, что приходит в голову — послать к черту визитера. А поскольку он, проявляя за-видное упорство, продолжает настойчиво терзать кнопку дверного звонка, то лучше это сделать в активной форме, — и побыстрее, дабы не утратить зыбкой решимости углу-биться в пугающие дебри перерезывающих сил и изгибаю-щих моментов. И я направился к двери, встав на тропу далеко идущих последствий! Эх, знать бы мне тогда, что от этого прямая Дорога Судьбы моего друга вдруг образует Петлю Времени длиной в пятнадцать лет, - хрен бы я открыл эту проклятую дверь!
Прильнув к дверному глазку и проклиная вечно царя-щий на лестничной площадке полумрак, я попытался раз-глядеть визитера. Естественно, лица различить было не-возможно — лишь силуэт на уровне плеч и головы, что за-ставляло усиленно работать воображение и ин-туицию. На этот раз, однако, интуиция молчала, зато во-ображение услужливо обрисовало косматого сенбернара на фоне перевала Сен-Готард. Короче, визуальное опознание провали-лось, и я прибег к помощи акустического, спросив бди-тельным голосом вахтера:
— Кто?
Ответ последовал незамедлительно:
— Дед Пихто! Ты чего там, в натуре… открывай!
Альпы немедленно превратились в контур гитары, а сенбернар — в моего школьного друга Леху Попова по про-звищу «Патлатая трагедия».
Ну, вот — вы же не знаете, кто такой Леха Попов! А ведь он главный герой моего повествования. Пожалуй, сейчас мне придется отложить описание возникновения Петли Времени и погрузиться в воспоминания о тех временах, когда мы с Лехой сидели за одной партой и были закадычными друзьями. И начну я именно с того дня, когда Леха заработал это прозвище – «Патлатая Трагедия».
* * *
Следует заметить, что столь экзотическим прозви-щем Леху наградили отнюдь не юморные одноклассники, а очень даже серьезный человек — наш школьный завуч Лю-бовь Тимофеевна. Впрочем, эпитет «серьезная» не достаточно полно характеризует личность заслуженного педа-гога, воспитателя и наставника «молодых строителей ком-мунизма», «будущих членов коммунистического общества», «носителей коммунистической морали светлого Завтра» и т.д. и т.п., каким была незабвенная Любовь Тимофеевна. Поэтому «строители», «члены» и «носители» использовали в обиходе более яркие и точные определения, из которых самыми приличными были: «Железная Люба» и «Двуногая Смерть».
Для солдата наиболее страшным в психологическом плане считается момент подъема в атаку. Для учеников — потенциальных жертв Железной Любы таким моментом являлось, без сомнения, начало учебного года, а точнее — первые три-четыре недели, ко-гда Железная Люба обходила свои владения с целью при-ведения в чувство распустившихся, обленившихся и попав-ших под дурное влияние Запада «молодых строителей коммунизма».
Она внезапно появлялась на уроке, заставляя бледнеть учите-лей и впадать в ступор учеников, и внимательно осматри-вала внешний вид присутствующих. Любые проявления «капиталистического разложения», как то: серьги, кольца и следы косметики — у девушек; джинсы и намек на длин-ные волосы — у парней, немедленно пресекались путем удаления преступного элемента за пределы вверенной по-печению Железной Любы территории.
Если же по внешнему виду никто не выпадал за рамки коммунистической морали, наступала вторая стадия про-верки. Завуч медленно проходила по рядам между столами, и создавалось впечатление, что она натуральным образом «вынюхивает криминал». Однажды она «вынюхала» таким об-разом пачку сигарет, прилепленную скотчем снизу к сиде-нью стула.
Говорят, что в Таиланде для пойманных с поличным на контрабанде наркотиков обеспечен смертный приговор. Так вот — я великолепно представляю, что чувствует человек, пытающийся пройти таиландскую таможню с полным чемоданом героина!
Если мы с честью выдерживали вторую стадию проверки, то Железная Люба садилась где-нибудь в заднем ряду и мановением руки приказывала продолжить урок. Вот это и было самой страшной пыткой как для юных жертв Системы Всеобщего Образования, так и для педагогов: любые твои слово, жест и даже выражение лица могли быть истолко-ваны в русле идеологической диверсии, — особенно при прохождении «важных в идеологическом и воспитатель-ном аспекте темах». К разряду последних могло быть от-несено все что угодно — от гениальной «Войны и мира» (написанной не просто Писателем, а Зеркалом Русской Ре-волюции), до эпохальной «Малой земли» Л.И.Брежнева.
Попавшие в «черный список» на весь учебный год становились объектами интенсивной воспитательной работы Железной Любы, и поэтому безвестный острослов окрестил такие сентябрьские недели «медовым месяцем Смерти».
Обычно мы вздыхали с облегчением, если «преступник» определялся на первых двух стадиях: он принимал весь огонь на себя, и завуч редко переходила к третьей стадии. Именно таким образом однажды прервалась кампания по ис-коренению шариковых ручек: Железная Люба где-то вычи-тала, что шариковые ручки портят почерк, и решила по-святить очередной «медовый месяц Смерти» борьбе за чис-тописание. Борьба выражалась в массовом изъятии и унич-тожении шариковой заразы путем излома и последующего выбрасывания в окно. Для ликвидации металлических су-венирных ручек, выполненных в форме гвоздей, кинжалов, отбойных молотков и прочих элементов быта изобретатель-ная Двуногая Смерть использовала слесарный ручник, который таскала с собой в потертом кожаном портфеле.
Кампания прервалась на взлете. При досмотре у Се-реги Багрова была обнаружена ручка импортного производ-ства с прозрачным колпачком, в котором плавала пласт-массовая девица в пестреньком платье. Когда ручку переворачивали, девица выскакивала из платья, в чем мать ро-дила!
При виде столь вызывающего образца канцелярского разврата завуч на пару минут буквально потеряла дар речи. Она несколько раз перевернула ручку, наблюдая за бесстыжими выходками наглой девицы, затем вперилась возмущенным взглядом в полумертвого от страха перед бу-дущим Серегу и гневно выдохнула:
— Ну, Багров, вот уж от тебя я этого не ожидала! И это — лучший ученик школы!
Импортная девица стоила Сереге золотой медали. Се-регины родители протоптали к школе и к роно тропу глубже, чем тот самый император в Каноссу, но средний бал аттестата пал безвозвратно! Как об-разно заметила Железная Люба — «средний балл ат-тестата зрелости должен соответствовать не только уровню знаний, но и уровню морали выпускника». Так накрылся серегин физтех, которым он бредил с пятого класса: в первый год ему не хватило именно полбалла в аттестате, а на вто-рой… но об этом потом. А тогда мы были благо-дарны Сереге: «антишариковая» компания прервалась в самом разгаре благодаря его эротической девице, ибо последняя дала богатый материал для многочис-ленных комсомольских, пионерских, родительских, учительских и прочих собраний на целый год!
Ну, а в тот самый день первая стадия проверки не дала результата, да и вторая уже шла к завершению. Железная Люба выдвинулась к предпоследнему ряду столов, — и тут появился Леха. В тот день он дежурил по классу и за несколько минут до прибытия завуча был послан литераторшей за мелом. Я полагаю — это было сделано с тайной надеждой, что у Лехи хватит благоразумия не возвращаться до конца урока.
Проблема заключалась в следующем. Еще перед летними каникулами длина лехиных волос достигла длины, категорически не одобряемой педагогикой, а именно — они не просто лежали сзади на воротнике, но и закрывали уши таким образом, что виднелись только мочки. Заметив сей прискорбный факт слишком поздно, завуч, тем не менее, выразила уверенность в том, что «Алексей не потеряет во время каникул времени даром и позаботится о приведении в порядок головы не только изнутри, но и снаружи».
Леха, как выяснилось, действительно не потерял времени даром, но напрягся в совершенно противоположном направлении: теперь его волосы мягко курчавились на воротнике не только сзади, но и по бокам. Тем самым он, к нашей всеобщей зависти, приобрел некое сходство с легендарным Джимми Пэйджем и уже начал пожинать сладкие плоды повышенного внимания женской половины школы. Ядовитые пары славы делали свое зловещее дело и вот, — Леха невозмутимо демонстрировал свои достижения перед грозными очами Железной Любы!
Он неторопливо прошел к доске, аккуратно положил мел и стал медленно вытирать руки тряпкой — так, наверное, генерал Скобелев неторопливо счищал комочки глины с белоснежного кителя под ураганным огнем турецкой артиллерии. Впрочем, Лехе тоже недолго пришлось ждать артиллерийского залпа. Железная Люба грозно развернулась в его сторону, как орудийная башня главного калибра на линкоре «Нью-Джерси» и неторопливо произвела пристрелку:
— Так! А это что еще за Патлатая Трагедия?
Теперь ожидался жидкий ответный залп противника из легкого стрелкового оружия, за которым последовал бы ураганный огонь на поражение с последующей немедленной и полной сдачей на милость победителя. Однако Леха повел себя не как жалкий транспортник, а как до зубов вооруженный рейдер, отважно идущий на прорыв!
В те далекие времена пространство над доской в классных комнатах было принято украшать портретами отцов-основателей «величайшего из учений». В нашем классе в качестве такового использовался Карл Маркс. Случилось так, что Леха остановился прямо под портретом. Он взглянул на указующий перст Железной Любы, затем на сурового патлато-бородатого пророка коммунизма и невозмутимо ответил:
— Это? Карл Маркс!
Раздолбаи на «камчатке» весело гоготнули, остальные же встретили сей акт публичного самосожжения скорбным молчанием.
Обычно люди в приступе гнева багровеют. Железная Люба же посерела, указующий перст дрогнул и поник. Несколько секунд она дергала шеей, пытаясь выплеснуть хоть часть душившего ее гнева. Наконец, ей это удалось, и она выплюнула с шипением:
— С родителями… завтра… в школу… а сейчас — вон! Вон отсюда!
Леха с достоинством вождя могикан прошествовал к своему месту, взял потертую сумку из кожзама, небрежно накинул ее ремень на плечо и неторопливо удалился.
Железная Люба, обретая естественный цвет, повернулась к классу и распорядилась:
— Веселова! Завтра же проведи комсомольское собрание по данному факту!
И Двуногая Смерть, закончив зловещую жатву, покинула класс, — к всеобщему облегчению.
Урок был последним, и после звонка мученики науки с радостным гомоном повалили на выход. Леха стоял за углом школы и курил, прислонившись к стене.
— Ты что — чокнулся? — задал я риторический вопрос. — Если уж решил покончить жизнь самоубийством, то мог бы избрать менее мучительный способ!
— Поживем — увидим! — фаталистически ответил Леха.
Подошла Ируська Веселова.
— Разрешите прикурить, молодые люди! — И, выпустив струйку дыма, протянула, пристально глядя на Леху:
— А ты, Лешенька, оказывается у нас — личность!
Ируська стала комсоргом класса после того, как Серега Багров выпал из номенклатурной обоймы из-за случая с эротическим канцелярским сувениром. Среди учителей она была известна своим высоким моральным уровнем и принципиальностью, — однажды даже Железная Люба публично назвала ее «нашей комсомольской совестью»! В нашем же кругу Ируську ласково называли «Дикая Кошка рок-н-ролла» — за внешнее сходство с Сюзи Кватро и истовую любовь к хард-року. Кроме того, у нее всегда можно было «стрельнуть» сигарету, поскольку Железной Любе в голову не приходило подвергать обыску «комсомольскую совесть» школы!
Ируська не считалась первой красавицей — что и говорить, далеко ей было до той же Оленьки Боровской! Но она всегда становилась душой любой компании и интерес ее дорогого стоил, — таких обычно называют «обаяшка». Вспоминая Ируську, можно с полной справедливостью сказать: если красота — действительно великая сила, то обаяние — смертельное оружие!
Ируська молча курила и смотрела на Леху, затем отбросила окурок и, уходя, сказала:
— Завтра разбирать тебя будем на собрании, — готовься!
Тем временем подтягивались остальные доброжелатели, прослышавшие об отважном безумце, осмелившимся вступить в схватку с Двуногой Смертью. Даже те из местных «крутых», кто раньше Леху в упор не замечал, теперь подходили к нему, жали руку, угощали фирменными сигаретами «Marlboro» и «Camel», и выясняли его мнение по самым разным актуальным вопросам: выиграет ли завтра «Спартак» у «Динамо»; должен ли у фирменных джинсов лейбл обязательно находиться с обратной стороны ширинки; и так далее, и тому подобное…
В целом же действо чем-то напоминало прощание пилотов-камикадзе со своим товарищем, отправляющимся таранить американский авианосец.
Наконец, доступ к телу был прекращен, и мы с Лехой отправились по домам.
— Уж лучше бы ты ее по матери послал! — вздохнул я. — Знаешь ведь, что Любе Маркс дороже отца родного! Вот уж завтра она тебе вломит на собрании комъячейки… а потом на педсовете!
Но Леха все еще находился в экстатическом состоянии идущего на эшафот революционера и потому ответил афоризмом:
— Сегодня жить — умереть завтра! А посему — вдарим по пиву, Мироныч!
Мы взяли в ближайшем гастрономе по бутылке противного теплого «Славянского» и молча осушили их в ближайшем сквере.
Лишь две вещи были способны испортить мне настроение в те далекие времена — урок математики и теплое пиво. Оба этих события сегодня уже имели место быть, и поэтому я расстался с Лехой в самом мрачном расположении духа.
«У Лехи нет никаких шансов, — рассуждал я. — Вряд ли кто на собрании посмеет спорить с Железной Любой. А уж она обязательно настоит на исключении Лехи из комсомола! Ну, а там, — пошло-поехало! Коготок увяз — всей птичке пропасть!»
Тогда я еще не знал, что победу обеспечивает не столько отсутствие собственных ошибок, сколько умение воспользоваться ошибками противника. Железная Люба совершила стратегическую ошибку, определившую ход всей кампании — она не присутствовала лично на комсомольском собрании!
Невероятно, но факт — Железная Люба полностью доверила проведение столь ответственного мероприятия Ируське Веселовой и исполняющей обязанности классного руководителя Светлане Ивановне!
Вообще-то, нашим классным руководителем была препо-даватель литературы Анна Петровна по прозвищу «Баронесса». Прозвище верно передавало впечатление не-навязчивой аристократичности, отличавшей Анну Петровну. Ее внешность выпускницы Смольного института дополнялась манерой изъясняться и вести себя в соответствии с обы-чаями светских дам конца прошлого века. Все это могло являться (да и являлось) предметом злословия, но — черт возьми, — ее стоило послушать, когда она рассказы-вала о Пушкине или Толстом! Именно после рассказа Баро-нессы о Достоевском я за одну ночь прочитал «Преступление и наказание» и до сих пор считаю Достоевского более выдающимся писателем, чем Толстой.
Ну, это все к слову, а в тот день Баронессы не было, — она лежала в больнице с обострением какой-то аристократической болезни. Вместо нее занятия по русскому и литературе в нашем классе вела Светлана Ивановна, обычно занимавшаяся этим делом в младших классах. Светлана Ивановна была настолько необразованна и ограничена, насколько это позволительно преподавателю русского языка и литературы — то есть беспредельно! Вообще, три профессии комплектуются исключительно либо непроходимыми дураками, либо умными и интеллигентными людьми: политработники, сотрудники госбезопасности и преподаватели литературы. Почему так — сказать затрудняюсь, но весь мой жизненный опыт подтверждает эту удивительную закономерность!
Самое любопытное, — Светлана Ивановна мнила себя интеллигентной и начитанной особой, а также незаурядным пушкиноведом! Однажды она даже написала огромную прочувственную статью о Пушкине в школьную стенгазету. Пушкиноведческий шедевр запомнился мне одной примечательной фразой, — цитирую: «Ненависть царя преследовала великого поэта всю жизнь. Агент царской охранки реакционный писатель Булгарин с благословения Николая I организовал систематическую травлю Пушкина на страницах своего журнальчика, — царь не мог простить поэту дружбу с декабристами и, в конце концов, вложил в руки Дантеса пистолет!»
Наш отличник Леня Капустин был настолько потрясен литературно-историческими открытиями доморощеного «пушкиноведа», что счел необходимым на первом же уроке прояснить ситуацию. С настойчивостью генетического исследователя он попросил ничего не подозревавшую Светлану Ивановну объяснить некоторые неясные моменты в ее научном опусе.
— Да-да, конечно, Капустин! — благосклонно разрешила Светлана Ивановна, не разглядев за заурядной внешностью зануды—«ботаника» бесстрашного борца за научную объективность и духовного наследника Галилео Галилея и Джордано Бруно.
Капустин встал, поправил очки, и начал:
— Мне не совсем понятно, на чем базируются утверждения о реакционности Булгарина! Булгарин был связан тесной дружбой с известным декабристом Рылеевым и прогрессивным писателем Грибоедовым. После запрета комедии «Горе от ума» именно Булгарин не побоялся напечатать ее почти полностью в альманахе «Русская Талия»! Любимчиком Николая I Булгарин никогда не был, — скорее именно Пушкин пользовался благосклонностью царя, о чем говорит целый ряд фактов. Например, Пушкин не арестовывался за дружбу с декабристами, а Булгарин — арестовывался! Николай I запретил Булгарину критиковать произведения Пушкина под угрозой закрытия булгаринского журнала «Северная Пчела», в то время как Пушкин беспрепятственно в самой язвительной форме критиковал романы Булгарина. А ведь Булгарин был неслабый писатель — его роман «Иван Выжигин» выдержал за три года три издания и был переведен на шесть европейских языков! После смерти Пушкин оставил семье только кучу долгов — в основном, карточных, — и все эти долги оплатил лично Николай I! Что касается Дантеса, то…
В этот момент Светлана Ивановна, наконец, обрела дар речи:
— Откуда ты взял всю эту чушь?!
— Целый ряд источников — например, «Очерки русской цензуры и журналистики ХIХ века» Лемке, «Воспоминания Фаддея Булгарина», произведения Белинского…
— Начитался белогвардейской антисоветчины! — удовлетворенно поставила диагноз Светлана Ивановна. — Я не удивлюсь, если узнаю, что ты читаешь Солженицына и слушаешь «Голос Америки»! Придется обсудить твои, с позволения сказать, «знания» на педсовете!
Далее Светлана Ивановна основательно проехалась по «белоэмигранту и контрреволюционеру» Дантесу. Попутно выяснилось: она всерьез полагала, что Бастилию взяли штурмом парижские коммунары! Развить тему Великой французской революции ей помешал звонок, и для нас так и осталось загадкой — не считает ли она, что Робеспьера расстреляли немецко-фашистские оккупанты.
Ленчик Капустин оказался последователем Галилея, а не Джордано Бруно. На педсовете он публично покаялся в «некритическом отношении к дореволюционным источникам» и написал разоблачительное сочинение о «реакционной сущности Булгарина и Греча», чем купил себе индульгенцию на пятерку по литературе в аттестате. Впрочем, в узком кругу он продолжал недоумевать: «Конечно, Пушкин — гений и национальная гордость! Но неужели для констатации этого бесспорного факта надо мазать грязью всех, кто хоть раз с ним повздорил?!»
Надо думать, что именно заслуги Светланы Ивановны в отстаивании идеологически верных взглядов на проблемы пушкинистики заставили Железную Любу столь опрометчиво доверить ей контроль важнейшего идейно-воспитательного мероприятия. Она, видимо, полагала, что «комсомольская совесть» Веселова и «марксист-пушкинист» Светлана Ивановна дружными усилиями успешно превратят комсомольское собрание в политическое аутодафе местного значения.
Бедняжка! Она забыла, что никогда нельзя доверять дуракам и девочкам с невинным взглядом.
Итак, историческое собрание началось!
За учительским столом серьезно и торжественно восседали Ируська… пардон! — секретарь первичной комсомольской организации Веселова Ирина и и.о. классного руководителя Светлана Ивановна (убей — не помню фамилии!). Ируська сразу приступила к делу.
— Для ведения собрания необходимо избрать секретаря и председателя, — деловито сообщила Ируська. — Прошу выдвигать кандидатуры!
Ленчик Капустин привычным движением отличника поднял руку и «выдвинул» меня в секретари, а Ируську — в председатели. Приняли единогласно. Я принялся строчить протокол.
Искусство ведения протокола заключается в двух вещах. Во-первых — умудриться понять, что именно хотел сказать оратор в своей длинной речи и сформулировать это в двух-трех фразах. Во-вторых — в умении использовать шаблоны, разбавляя стандартные канцелярские обороты краткими тезисами выступлений. Я — прирожденный протоколист и ведение протокола всевозможных собраний всегда поручали мне. Мне нравилась тяжеловесная стройность канцелярита и музыка витиеватых бюрократических фраз: «в соответствие с вышеизложенным и учитывая нижеследующее…», «на ваш входящий №… отвечаем нашим исходящим №…» и так далее, и тому подобное… Одно время я даже мечтал написать «Канцелярский роман», изложенный высоким стилем думских дьяков и губернских столоначальников… черт возьми, опять я отвлекся! Вернемся к собранию!
Организационная часть успешно завершилась и Ируська перешла к делу.
— На повестке собрания один вопрос — принятие решения по факту вчерашнего инцидента, произошедшего между завучем и комсомольцем нашего класса!
Я в изумлении уставился на Ируську. Собрание должно было разбирать персональное дело с политическим душком, а Ируська одной фразой свела его к личному конфликту Лехи и Железной Любы! Ай да Ируська! Как говорит наш математик — правильно поставленная задача уже содержит в себе решение! И я аккуратно и четко вписал хитрую формулировку в протокол.
— Предлагаю предоставить слово комсомольцу Попову Алексею, чтобы он дал объяснение происшедшему, а затем каждый задаст вопросы для уточнения! — предложила Ируська и поставила вопрос на голосование. Понятно, никто возражать не стал и Леха вышел к столу решительной походкой профессионального агитатора: так, должно быть, выходили вожди Революции Ленин и Троцкий к восставшему пролетариату.
— В чем причина произошедшего вчера малоприятного события? — патетически обратился к аудитории Леха и выдержал паузу, сделавшую бы честь всему МХАТу во главе со Станиславским и Немировичем-Данченко.
— Да-да, Попов, — откликнулась Светлана Ивановна. — Как же ты мог сказать такое?
В ее голосе сквозила даже некоторая доброжелательность — она явно полагала, что Леха с места в карьер начнет каяться, посыпать голову пеплом и выклянчивать прощение. Merde! Гвардия умирает, но не сдается! И Леха ринулся на прорыв!
— Нас с детства учили глядеть в суть вещей, видеть, в первую очередь, не форму, а содержание. И это правильно! Вот Лев Толстой ходил в простой крестьянской одежде, а был великим писателем с мировым именем!
— При чем здесь Толстой? — спросила несколько сбитая с толку Светлана Ивановна.
— А при том, — пояснил Леха, — что нельзя судить о внутреннем мире человека по его одежде!
— Да при чем тут одежда! — хлопнула по столу ладонью Светлана Ивановна. — Одет ты в школьную форму, как и положено, а вот оброс как какие-нибудь «биттлзы»! А когда завуч сделала тебе замечание, ты позволил себе оскорбительный намек в адрес великого Карла Маркса!
— Вот именно! Великий основатель единственно верного учения Карл Маркс носил длинные волосы! Длинные волосы носили также руководитель штурма Зимнего дворца Антонов-Овсеенко и сподвижник вождя кубинской революции Фиделя Кастро — Эрнесто Че Гевара! Кстати, на городском конкурсе комсомольско-молодежной песни мне доверена честь представлять нашу школу и я буду исполнять песню про Че Гевару. Собственно, я волосы отрастил для того, чтобы получить внешнее сходство с великим революционером! Поэтому я так обиделся на оскорбительный эпитет от завуча — не за себя, а за великого человека, в образ которого я так вжился!
— Что за чушь? При чем тут Гевара? Конкурс какой-то! — возмутилась было Светлана Ивановна, но Ируська мастерски ее срезала.
— Не какой-то, а городской конкурс комсомольско-молодежной песни! — назидательно заметила Ируська. — Не каждой школе доверена честь участвовать в этом конкурсе! Кандидатов тщательно отбирали и Попов оказался в числе участников. Наш директор Пал Палыч придает огромное значение конкурсу как важному идейно-политическому событию! Мы даже писали две характеристики на Попова — одну от школы, а другую — от нашей комсомольской организации. Вот, кстати, у меня есть копия характеристики, утвержденной комсомольским собранием!
И Ируська огласила документ, в котором Леха характеризовался как «идейно выдержанный комсомолец, активно участвующий в общественной жизни школы, добросовестно выполняющий общественные поручения и неоднократно поощрявшийся администрацией школы и комитетом комсомола». Короче говоря, с такой характеристикой Леху можно было смело отправлять в Высшую партийную школу или в тыл к врагу!
— Такую же характеристику подписал директор и отправил в штаб конкурса! — торжествующе сообщила Ируська. — Предлагаю приобщить данную характеристику к протоколу собрания. Кто за? Прошу голосовать! Принято единогласно! Кто еще хочет выступить? Светлана Ивановна?
Куда там! Та лишь отрицательно помотала головой, — она никак не могла решить, каким будет мнение директора по данному вопросу, а потому мудро решила затаиться. В конце концов, это комсомольское собрание, так пусть сами комсомольцы и окажутся между молотом и наковальней! То есть — между директором и завучем.
Слово взял Ленчик Капустин.
— По-моему, все предельно ясно! — сказал он. — Предлагаю данное происшествие считать недоразумением!
Ируська тут же поставила предложение на голосование. Его, разумеется, приняли единогласно и я вписал столь оригинальное решение в протокол собрания.
— Повестка исчерпана, предлагаю считать собрание закрытым!
Магическая фраза вызвала, как всегда, дружное одобрение. Светлана Ивановна вышла из состояния грогги и озабочено спросила:
— Я должна что-нибудь подписывать?
— Совершенно необязательно! — заверила ее Ируська и Светлана Ивановна, облегченно вздохнув, торопливо удалилась.
— К Двуногой Смерти побежала, зараза! — сквозь зубы процедил Ленчик.
— Двуногой Смерти сейчас не до Светланы, — сказал Леха. — Она в данный момент с моими предками беседует.
— Мироныч, быстро пиши копию протокола! — распорядилась Ируська. — Я сейчас же отвезу его райком комсомола! А там — пусть бесится!
— Здесь опасно! — возразил я. — Вдруг Двуногая Смерть припрется!
— Логично! — согласилась Ируська. — Поедешь со мной в райком и там напишешь. Ладно?
Таким образом, в тот же день протокол собрания оказался в райкоме комсомола. А на следующий день, прямо с утра, в класс буквально ворвалась Двуногая Смерть.
— Веселова, где протокол собрания? — зловеще пророкотала завуч.
— Вот, пожалуйста! — с готовностью протянула копию протокола Ируська.
Завуч взяла листок и несколько раз перечитала его, не веря своим глазам. Затем она выпрямилась и, глядя в упор на Ируську, медленно разорвала протокол пополам.
— Сегодня же проведете новое собрание — в моем присутствии! — медленно отчеканила Железная Люба.
— Это невозможно, Любовь Тимофеевна! — вежливо, но твердо заявила Ируська. — Протокол собрания уже в райкоме комсомола, а вы порвали всего лишь копию! Как мы будем выглядеть, если за два дня по одному и тому же вопросу проведем два собрания с диаметрально противоположными решениями? Такое может позволить себе только сборище беспринципных и безответственных людей, а не комсомольская организация! Я, как комсорг, не могу этого допустить, а вы не имеете права, как завуч, оказывать давление на комсомольскую организацию!
Железная Люба полным боли и негодования взглядом сверлила Ируську — так, должно быть, смотрел на Брута продырявленный кинжалами заговорщиков Цезарь перед тем, как прохрипеть легендарное «И ты, Брут!».
— Вы и есть сборище беспринципных и безответственных людей! — прошипела Железная Люба. — И, как секретарь парторганизации нашей школы, я подниму вопрос об этом змеином гнезде антисоветчиков, скрывающихся под личиной комсомольцев!
Она резко повернулась и чуть не налетела на директора, который, появившись по своему обыкновению незаметно, внимательно выслушал весь разговор. Он озабоченно посмотрел вслед разъяренной Железной Любе и повернулся к нам:
— Всех попрошу в класс, — звонок уже прозвенел!
Директора школы Пал Палыча Червонникова мы за глаза звали, естественно, «Червонец» — и почти любили. Да и как было не любить, постоянно сравнивая его с Железной Любой! Он никогда не повышал голос, никогда не позволял себе оскорбительных высказываний в адрес учеников — вещь, согласитесь, сама по себе весьма необычная для советского педагога! Однако он имел очень опасную для нас привычку незаметно и неожиданно появляться в самые неподходящие моменты в самых укромных местах.
Например, соберутся ученики спокойно покурить в тиши туалета, только задымят украденными у отцов и старших братьев сигаретами, только завяжется интересная беседа, и тут — бац! Вдруг как из-под земли вырастает Червонец! Тут только и успеваешь спрятать руку с дымящейся сигаретой в карман пиджака! А Червонец, зараза этакая, остановится перед тобой и с вечной благостной улыбкой на устах начинает душеспасительную беседу.
— Здрасьте, Пал Палыч!
— Здравствуйте, здравствуйте! А кто это тут накурил так, хоть топор вешай — уж не вы ли?
— Да что вы, Пал Палыч! Как можно! Мы и в рот не возьмем эту гадость! Да это военрук с трудовиком заходили, они и накурили!
— А-а, ну и хорошо! А то ведь как эта гадость здоровье подрывает — это ж страшное дело! Я вот сколько прожил, а ни одной папиросы не выкурил. А сколько людей в моем возрасте из больниц не вылезают — и все из-за курения!
— Да-да, верно, Пал Палыч! — нетерпеливо поддакиваем мы, с ужасом чувствуя, как проклятая сигарета прожигает подкладку пиджака. Наконец, Червонец неторопливо удаляется и возле умывальников возникает давка — незадачливые курильщики торопливо заливают дымящиеся карманы пиджаков. Позже некоторые не в меру бдительные родители обнаружат прожженные в пиджаках дыры с характерным табачным запахом, который не способен заглушить даже ядовитый как иприт одеколон «Шипр», — и устроят воспитательную Варфоломеевскую ночь своим великовозрастным чадам!
Во всех прочих случаях наведение дисциплины Червонец поручал проверенному блюстителю коммунистической морали — Железной Любе. Она «приводила в чувство» не в меру разыгравшихся на перемене первоклашек, а также при содействии милиции отправляла в колонию неоднократно пойманных на воровстве и вандализме «отморозков». Последние, впрочем, не вызывали сочувствия даже у нас — некоторые из жертв юных последователей Аль Капоне и Диллинджера даже сожалели, что Железная Люба не имеет полномочий расстреливать всем надоевших обалдуев перед строем на школьной линейке!
Как и положено крупному руководителю, Червонец занимался стратегией, доверяя тактику преподавательскому коллективу во главе с Железной Любой и вмешивался лишь в исключительных случаях. Его внеплановое появление в нашем классе говорило о том, что такой случай наступил!
Каждый человек имеет свою миссию на земле. Как полагал Червонец, его миссия — сделать нашу школу самой образцовой школой страны, а может быть (чем черт не шутит!) и всего мира! Ко времени описываемых событий он добился признания школы лучшей в районе и активно готовил почву для присвоения школе звания лучшей в городе. Учитывая тот факт, что школа находилась на окраине города, задачу следовало признать почти невыполнимой!
Однако Червонец свято верил в свою миссию и в правильность избранных методов, и с упорством монаха-отшельника шел по предначертанному пути. А методы его заключались в следующем.
В любом классе с течением времени определяется балласт в виде безнадежных в плане учебы и поведения учеников — обычно это либо заслуживающие сочувствия абсолютно неспособные к учебе люди, либо заслуживающие пожизненного заключения абсолютно асоциальные типы. Такой балласт катастрофически сказывается на среднем балле выпускников школы, являющемся одним из основных показателей качества обучения. Поэтому Червонец решал проблему просто и эффективно.
Перед началом учебного года он вызывал к себе на беседу родителей подобных «подарков», дотянутых за уши до восьмого класса благодаря советскому всеобучу, и ставил вопрос ребром — либо родители дают торжественное обещание освободить школу от своего чада взамен на обещание Червонца выдать означенному чаду свидетельство об окончании восьми классов, либо… Впрочем, до последнего «либо» дело обычно не доходило, — весь район знал, что идти наперекор Червонцу не просто бесполезно, но и опасно: горе-ученик в таком случае поручался непосредственной опеке Железной Любы, а родители получали соответствующие письма по месту работы и жительства, после чего становились объектами пристального внимания парткомов, месткомов и участковых. В случае же принятия предложения: на год учебы в восьмом классе отщепенец и его родители со вздохом облегчения просто забывали о школе, а школа — о них; и трудно сказать, чей вздох облегчения был более глубоким!
Другим важнейшим направлением деятельности Червонца являлось создание образцово-показательных кабинетов. В то время таких кабинетов было несколько: кабинеты химии, физики, биологии и военного дела. На очереди стояли кабинеты английского и литературы, но тут дело шло туго по независящим от Червонца причинам. Даже несмотря на то, что финансирование школы находилось на высоком уровне (лучшая школа района!), «пробить» в роно современный лингафонный класс Червонцу пока не удавалось — не английская спецшкола, видите ли! Ну, а создавать «несовременный» класс Червонец считал ниже своего достоинства (и ведь был прав, как ни крути)!
Что касается кабинета литературы, то тут непреодолимым препятствием являлась наша Баронесса — со своим аристократическим вкусом! Она, видите ли, полагала, что в принципе не существует образцовой и необразцовой литературы, а есть лишь Литература и Макулатура — третьего не дано! Ученики должны читать великие литературные произведения, а не таращиться на портреты классиков! С Баронессой было трудно спорить — среди ее воспитанников (как следовало из содержимого стенда «Наши достижения») числилось два члена Союза писателей, семь журналистов и один член-корреспондент Академии Наук! Ну, о стенде следует рассказать отдельно, а пока остановимся подробнее на существовавших образцовых кабинетах.
Обычно отвечавший за образцовый класс преподаватель набирал себе двух-трех внештатных лаборантов из числа старшеклассников. Как правило, один раз в два-три года Червонец «бухал» большую часть школьных денег на организацию нового или модернизацию старого учебного кабинета. Выглядело это следующим образом: преподаватель со своими внештатными лаборантами ехал в магазин школьных принадлежностей и по «безналичке» выгребал все мало-мальски пригодное для кабинета оборудование. Затем лаборанты-старшеклассники грузили все это хозяйство в машину, затем — из машины в кабинет, затем демонтировали старое и устанавливали новое, и так далее… И все — после уроков!
Зачем подобные мучения — спросите вы? Во имя чего?!
Ну, разумеется не во имя торжества науки или построения коммунизма! Бесплатный труд хорош раз в год на субботнике по уборке мусора, но для серьезного дела и работы с дорогостоящим оборудованием — ни в коем случае!
В добровольцах для лаборантов—внештатников никогда недостатка не было, поскольку для них существовал целый ряд льгот и привилегий. Приведу пример — вот, мы с Ленчиком Капустиным числились внештатными лаборантами у нашего физика Михаила Соломоновича (в просторечии — «Соломон»).
В наши обязанности входило: выполнение всех работ по оборудованию и переоборудованию кабинета, мелкий ремонт и наладка лабораторных приборов, изготовление небольших самодельных приборов и подготовка лабораторного оборудования к занятиям. Из всех этих пунктов только последний требовал практически ежедневных затрат времени — полчаса, максимум — час после уроков или перед уроками. Это вовсе не было для нас обременительно, — ведь среди физических приборов встречались довольно занятные штуки! Например, ультразвуковой генератор, смешивающий в суспензию масло и воду, а на пределе мощности — и воду со ртутью! Или терменвокс — как электроорган, только не жмешь на клавиши, а просто двигаешь рукой в воздухе!
Все измерительные приборы — вольтметры, амперметры, омметры и даже осциллограф, — были в нашем с Ленчиком распоряжении. Именно в кабинете физики Ленчик собрал для Лехи Попова ревербератор — предмет зависти всех окрестных бардов! А однажды Соломон разрешил Ленчику взять себе старый списанный тестер, который Ленчик сам отремонтировал.
Ну и, разумеется, были разные мелкие радости: физик мог снять нас с какого-нибудь скучного урока ради срочной наладки упрямого прибора или демонстрации сложного опыта; во время большой перемены именно мы гоняли из радиоузла современную (конечно, для того времени) музыку — «Биттлз», «Дип Перпл», «Юрай Хип», великих «Лед Зеппелин» и, само собой, тухмановский топ конца семидесятых — «По волне моей памяти»! Для того чтобы усыпить революционную бдительность Железной Любы, мы еженедельно утверждали репертуар у директора, а в стенгазете публиковали заметку об очередной рок-группе с непременным доказательством антиимпериалистической направленности ее творчества и пролетарского происхождения музыкантов.
Излишне упоминать, что такая работа расценивалась как большая общественная нагрузка и, практически автоматом, гарантировала отличные характеристики и благосклонное отношение преподавателей. Но, конечно, в любом деле бывают издержки, и работа внештатных лаборантов порождала иной раз проблемы.
Например, наш предшественник на посту внештатного лаборанта-физика Витька Петров был с позором изгнан после причинения им материального ущерба. А дело было так.
Однажды Витька сидел в подсобке физического кабинета, служившей одновременно школьной радиорубкой и изнывал от скуки. Тут нелегкая подсунула ему под руки задачник Демковича, где помимо задач были и разные простенькие опыты. Витька наугад раскрыл задачник и прочитал фразу, сразу его заинтересовавшую: «подключите динамик к розетке с напряжением 220 вольт». Интуитивно полагая, что профессор Демкович плохого не посоветует, Витька быстро вставил шнур от трансляционной колонки номинальной мощностью в тридцать ватт в розетку: дело в том, что колонки были выпущены еще в период первой (ну, самое позднее, — второй пятилетки) и подключались к усилителю обычной электрической вилкой. Последовавший за этим мощный хлопок и поваливший из колонки дым заронили смутное подозрение в Витькину душу, что такой результат вряд ли предполагался автором задачника. Что блестяще и подтвердилось, когда Витька прочитал вторую часть фразы: «…через понижающий трансформатор»!
Впрочем, это печальное событие имело и приятные последствия, — Соломону пришлось извлечь из своего «загашника» и установить отличные новые колонки!
Теперь перейдем к химическому кабинету.
Химичка отказалась от услуг внештатных лаборантов после того, как однажды застукала своих добровольных помощников за проведением подозрительного химического опыта: юные менделеевы кидали медные двухкопеечные монеты в какой-то химический раствор, после чего их поверхность (монет, естественно) покрывалась серебристым налетом. Конечно, в этом не было никакого преступления, но бдительную химичку смутило количество экспериментального материала — не меньше чем рубля на три! Представили, сколько это двухкопеечных монет? Случайно накопить такое количество мелочи трудно, и наша «Шерлок Холмс от химии» решила проследить путь посеребренных монет.
Путь закончился на местном рынке, где менее чем за час, внештатные химики при помощи десятка малолетних приятелей реализовали почти весь запас двушек, — практически неотличимых, благодаря достижениям современной науки, от гривенников! Естественно, обозначенный на монетах номинал остался прежним, поэтому своими жертвами «бендеры от химии» выбрали подслеповатых бабок, торгующих семечками по цене гривенник — стакан.
Должен сказать, что ничего особо противозаконного я в этом не вижу, поскольку все эти бабки с семечками — еще то жулье! Мало того, что они пользуются стограммовыми стаканами вместо утвержденных традицией двухсотграммовых, так еще эти стаканы — так называемые «ереванские», — то есть с очень толстыми донышками и стенками, и вмещающие, соответственно, на двадцать пять граммов меньше узаконенной традицией емкости!
Однако щепетильная химичка восприняла такой вид наказания хапужничества необычайно болезненно! Прежде всего, она притащила за шиворот и заставила каяться незадачливых «бендеров» перед своими «жертвами», а затем из своего кармана возместила торговкам предположительный ущерб. Впрочем, бабки отреагировали на аттракцион неслыханной честности весьма своеобразным комментарием: «Вроде такая приличная женщина, а чем занимается! И еще детей этому учит!».
Каждый волен интерпретировать эти слова в соответствие со своим филологическим вкусом, однако сдается мне, что бабки, руководствуясь парадоксальной базарной логикой, приняли химичку за организатора всей этой аферы! Во всяком случае, после описанного инцидента все рыночные торгаши драли за свой товар с наивной химички втридорога, да еще долго мяли и с подозрением разглядывали на свет полученные от нее купюры.
Однако идиотско-донкихотский поступок оказался не последней глупостью химички! Она торжественно объявила, что отрешает от химии лиц с криминальными наклонностями и берет себе другого внештатного лаборанта. Все вроде бы правильно, да вот только год для химии выдался неудачный: никто из старшеклассников не собирался посвятить себя служению науке колб и пробирок. Только острой нуждой и отсутствием выбора можно объяснить тот факт, что химичка взяла себе в помощники столь фатально опасную личность, как Саня Ермилов!
Саня в нашем кругу носил прозвище «Петарда», которое приобрел из-за маниакальной страсти к всевозможным пиротехническим штучкам. Известность он получил благодаря уникальным дымовухам, которые изготавливал из обычной селитры, купленной в хозяйственном магазине. Санины дымовухи горели интенсивным голубым пламенем, изрыгая восхитительно густой белый дым.
Как прирожденный бизнесмен, Саня по умеренной цене снабжал учеников дымовухами, пользовавшимися бешенным успехом. Дымовуху можно было запалить во дворе — для собственного удовольствия, а также подложить под дверь нелюбимому педагогу или вредному соседу — в порядке личной мести. Конечно, мы проследили визиты Петарды в хозяйственный магазин. Однако наши пиротехнические устройства отказывались гореть: при попытке их поджечь зловредные дымовухи вместо вожделенного дыма изрыгали несколько чахлых искорок, — и все!
Саня бдительно хранил свое «ноу-хау». Когда мы исчерпали все возможности промышленного шпионажа, в ход пошло физическое убеждение. Под угрозой насилия прижатый к стене Петарда был вынужден раскрыть свой секрет, который оказался на удивление прост, — для обеспечения устойчивого горения он добавлял к селитре немного сахарного песка!
После того, как секрет изготовления дымовух стал достоянием общественности, окрестности в буквальном смысле слова заволокло дымом!
Биологичке Зое Александровне кто-то засунул дымовуху прямо в скважину дверного замка. Результат дымовой атаки: сердечный приступ у ее мужа и замена дверного замка — расплавленная селитра наглухо запечатала замковый механизм!
В школе несколько раз срывались занятия: кто-то забрасывал горящие дымовухи на крышу и пожарные машины слетались на дым, как мухи на мед! Кончилось тем, что учителя стали обыскивать подозреваемых на входе в школу: найденная дымовуха гарантировала кучу неприятностей — вплоть до постановки на учет в детской комнате милиции и возмещения материального ущерба пострадавшим от дымового терроризма.
Но это все были цветочки!
В седьмом классе родичи имели неосторожность пода-рить Петарде набор «Юный химик» и тот на солидной научной основе занялся в прямом смысле «подрывной» деятельностью. Начав с изготовления пироксилина (представляющего собой обычную хлопчатобумажную вату, подвергнутую нитрованию) Петарда перешел к изготовлению экзотических взрывчатых веществ из внешне безобидных материалов — аптечного средства от простуды «кальцекс», обычного нафталина и еще бог знает чего!
Вначале Петарда взрывал старые пни в ближайшем лесо-парке, затем вознамерился сравнять с землей полуразрушенную будку путевого обходчика у заброшенной железнодорожной ветки. Поначалу мы принимали участие в его экспериментах; но после того, как Ленчика здорово долбануло обломком отлетевшего при взрыве кирпича, до нас, наконец, дошло, что дружба с Петардой просто опасна для жизни.
И вот такую личность химичка, по своей наивности, решила допустить к лабораторному Клондайку!
Примерно с месяц Петарда добросовестно мыл колбы и пробирки, готовил реактивы для вполне легальных школьных опытов и химичка нахвалиться на него не могла! Тем временем в обстановке строгой секретности, достойной бойцов «Красных бригад» и «Ирландской республиканской армии», Петарда готовил газовую атаку.
Как Петарда потом уверял, он всего лишь хотел сделать оружие самообороны для защиты от шпаны, а испытания проводить только на специально разводимых им белых мышах. Но его подвела жажда славы!
Однажды он, буквально лопаясь от гордости, продемонстрировал в школьном туалете своим товарищам большую колбу, заполненную зловещего вида парами. По его уверению, это был слезоточивый газ бромацетон. Колба пошла по рукам и, понятное дело, кто-то в конце концов грохнул ее на пол. Я, к сожалению, не участвовал лично в описываемом событии, и не могу утверждать, что бромацетон произвел приписываемое ему слезоточивое действие. Однако, как психологическое оружие, он, безусловно, оказался на высоте!
Разбегающиеся из туалета жертвы газовой атаки разнесли панику по всей школе — трудно представить более удобный повод для отказа присутствовать на уроке! Директор вызвал дегазаторов из гражданской обороны, а занятия в тот день оказались сорваны по всей школе.
Дело получило слишком широкую огласку и Железной Любе без труда удалось настоять на исключении Петарды из школы. Директор, скрепя сердце, отозвал кандидатуру несостоявшегося гения оборонной химии из списков участников городской химической олимпиады.
Но больше всех пострадала химичка!
От внештатных лаборантов была еще одна маленькая, но весьма ощутимая польза: после каждого занятия они бдительно проверяли вверенный им инвентарь на предмет повреждений — любая посторонняя надпись на столах и любой сломанный прибор немедленно обнаруживались, и нарушитель легко вычислялся. Отсутствие внештатных лаборантов в самый короткий срок и самым плачевным образом сказались на состоянии химического кабинета: столы на глазах покрывались надписями и рисунками в стиле «сортирное граффити»; газовые краны стремительно теряли входящие детали, а стройные ряды пробирок и колб редели после каждого урока подобно пехоте, идущей в психическую атаку под ураганным огнем противника. И если раньше химики-надомники лишь тайком пытались отлить кислоты или отсыпать серы, то теперь они попросту прихватывали целые банки реактивов!
Спорадические обыски и персональные допросы разбивались о стену полной «несознанки» и круговой поруки и, в конце концов, Червонец со вздохом сожаления вычеркнул кабинет химии из списка образцовых. Напрасно химичка доказывала важность химии для народного хозяйства, ссылалась на постановления партии и правительства, жаловалась в роно, — и даже плакала! Но мудрый Червонец больше не давал на химкабинет ни копейки.
Единственным человеком, умудрявшимся поддерживать кабинет в более или менее образцовом виде без помощи внештатных лаборантов, была биологичка Зоя Александровна. Она считала, что все без исключения учащиеся — банда генетических вандалов и в гордом одиночестве стояла на страже биологических и ботанических святынь.
По окончании урока она вначале обходила весь класс, внимательно осматривая инвентарь. Если она обнаруживала хоть намек на свежую царапину, осквернившую девственно чистую поверхность стола, то сидевший за ним ученик оставался после уроков собственноручно красить стол специальной быстросохнущей эмалью. На следующий день он должен был принести банку такой же эмали, иначе в школу вызывались родители «вандала» и составлялся акт о порче школьного инвентаря с угрозой последующей передачи в органы милиции. Что до наглядных пособий — скелета в углу или разных там банок с заспиртованной нечистью, то их мы не то что боялись тронуть, но даже избегали пристально разглядывать, дабы не возбуждать лишних подозрений!
Учащиеся звали Зою Александровну за глаза просто «Зараза», большинство откровенно ненавидело и считало за честь устроить ей какую-нибудь пакость. Про дымовые атаки я уже рассказывал, но наиболее чувствительный удар был нанесен в самое уязвимое место.
Таким местом у Заразы были кактусы.
Заядлая кактусистка, она украсила кабинет великолепной коллекцией кактусов во главе с чуть ли не метровой длины любимцем, который гордо возвышался на специальной подставке подобно украшенному колючками предмету фаллического культа.
И вот, с некоторых пор кактусы поразила загадочная и жуткая болезнь: зеленые любимцы без всяких видимых причин стали покрываться дырами, в некоторые из которых свободно проходил палец! Кактусы сохли и тихо умирали, — и вместе с ними сохла Зараза.
Когда болезнь докатилась до фаллического гиганта, Зараза медленно и торжественно извлекла его из горшка и тщательно упаковала останки любимца в картонную коробку. Мы подумали, что она собирается устроить кактусиному королю царские похороны и даже спорили — будет ли он предан земле или же подвергнут кремации. Однако, как оказалось, Зараза отправила его на исследование специалисту по кактусиным болезням.
Через неделю специалист с коробкой под мышкой заявился прямо на урок. Он быстро прошел к столу, за которым сидела Зараза, и с криком: «Какой же негодяй до этого додумался?!» вывалил на стол два десятка разнокалиберных проволочных скобок.
«Кактусиный доктор» блестяще разоблачил иезуитский план уничтожения кактусиного племени, разработанный лучшими специалистами нашей школы по антиучительской борьбе. Проволочные скобки выстреливались при помощи тонкой белой резинки, в просторечии называемой «венгеркой», которая закреплялась между двумя пальцами. После попадания в цель на кактусе появлялась практически незаметная ярко зеленая полоска, превращавшаяся на следующий день во все более увеличивающуюся дыру.
Специалист, пылая негодованием, объяснил потрясенной Заразе механизм кактусиной псевдоболезни. Зараза обвела нас взглядом смертельно раненой газели, который постепенно превратился в яростный взор подстреленного тигра.
Она хрястнула указкой по столу и срывающимся от гнева голосом скомандовала:
— Немедленно! Вещи — к досмотру! Карманы — вывернуть! Быстро, негодяи!
Досмотр нас совершенно не беспокоил, — еще не расстрелянный запас скобок обычно распихивался во всевозможные щели в столах, стульях и полу, а затем извлекался по мере надобности; резинка, как правило, пряталась в корешок учебника, а то и просто в рот. Еще более разозленная отрицательным результатом «шмона» Зараза произнесла речь, гвоздем которой являлась довольно банальная мысль: «Те, кто сегодня стреляет в беззащитные растения, завтра непременно будут стрелять в живых людей!»
Впрочем, если бы кому-нибудь из нас действительно пришло бы в голову открыть стрельбу по прохожим из окна школьного кабинета, то это наверняка расстроило бы Заразу гораздо меньше, чем факт расстрела кактусов!
Конечно, по большому счету Зараза спровоцировала народ на теракт сама: своим хамским отношением к нам как к личностям, и нежеланием набирать внештатных лаборантов. Последнее особенно важно — ничто так не провоцирует на преступление, как беззащитность жертвы и видимая безнадзорность, заманчиво обещающие полную безнаказанность! Внештатники никогда не допустили бы подобного беспредела на своей территории, а если что и случись — сами разобрались бы с виновником или «заложили» бы его директору без зазрения совести: «сдать» властям покусившегося на твою, можно сказать, собственность — не доносительство, а священный акт мести!
Впрочем, наиболее впечатлительные из нас испытывали определенные угрызения совести. Как тонко чувствующий романтик, Леха переживал больше всех. Однажды он подошел к Ируське и сказал:
— А мы все-таки здорово виноваты перед биологичкой!
— Это точно! — мрачно согласилась Ируська. — Директор предложил извиниться перед Заразой, а наши козлы все друг на друга кивают. А Червонец пригрозил: не извинитесь в течение недели — приму меры! В общем, договорились — извиняться от имени коллектива пойдут комсорги старших классов. Представляешь?! Унижаться перед этой Заразой! Ох, я бы тому, кто первым до этого додумался, все эти кактусы в жопу затолкала!
Дикая Кошка рок-н-ролла в гневе обычно не выбирала выражения.
— Разве дело в этом? — возразил Леха. — Ведь она даже мужа, наверное, так не любит, как эти кактусы! Мы же над самой ее святыней надругались!
— Нашел святыню — кактусы! — фыркнула Ируська.
— У каждого — свое понятие о святом! — упрямо гнул свою линию Леха. — В общем, предлагаю сброситься и купить ей хоть один коллекционный кактус — вот тогда это и будет похоже на извинение!
— Это будет похоже на подхалимаж, и уж тогда она нам точно на шею сядет! — отрезала Ируська. — Пойми ты, дурья башка, никого твое чувство вины не волнует! Червонцу нужно не наше раскаяние, а лишь ритуал покаяния — чтобы считать инцидент исчерпанным! И все!
— Тогда я это сам сделаю! Один! — запальчиво заявил Леха.
— Ради бога! — передернула плечами Ируська. — Только это будет выглядеть как откровенный подхалимаж и предательство коллектива. Так что — подумай!
Конечно, Ируська была права на все сто, но Лехина совесть всегда толкала его на странные, а то и просто опасные поступки. Он собрал свои наличные деньги, откладываемые на покупку фирменной электрогитары, да еще у меня одолжил четвертной, который я собирался истратить на приобретение лучшего диска группы URIAH HEEP — ‘WONDERWORLD’. На образовавшуюся сумму Леха приобрел целую коробку каких-то редких кактусов, отдалив тем самым сладкий миг свидания с хиповским шедевром — для меня, и существенно приблизив миг встречи с серьезными неприятностями — для себя. Что я имею в виду? Сейчас увидите!
В тот же вечер Леха поперся с этими дурацкими кактусами к Заразе, да еще потащил меня с собой в качестве свидетеля. Впрочем, я чувствовал себя как Сен-Жюст на эшафоте: всем нужна голова Робеспьера, а тебя прихватили вроде как за компанию!
Леха поднялся к квартире Заразы, а я остался на лестнице этажом ниже. Я услышал глухой стук, — это Леха поставил коробку на пол, затем музыкально затренькал звонок. Я затаил дыхание, ожидая щелканья замка и скрипа двери, — и в этот момент нервы у Лехи не выдержали и он стремительно помчался вниз, прыгая сразу через несколько ступенек. Я и оглянуться не успел, как он уже пролетел мимо! Наверху, наконец, защелкал замок и я побежал вслед за Лехой.
Мы выскочили из подъезда, свернули за угол, — и нос к носу столкнулись с компанией бдительных одноклассников. Это были: Ленчик Капустин, Серега Багров и местный авторитет Федя Петухов. Как ни странно, Петухова звали не «Петух», а просто — Федя.
О Феде я хочу сказать особо.
Федя был типичным героем-одиночкой в духе вестернов. Он никогда не приводил на расправу с недругами компании приятелей — разве что, когда ему требовались свидетели. Даже самые отчаянные головы не рисковали связываться с Федей, памятуя его мстительный нрав и незаурядную физическую силу. А был Федя уже к выпускному классу ростом под метр девяносто и шире любого из нас в плечах раза в два!
При всем при этом Федя неплохо учился, ненавидел местную полууголовную шпану и мечтал работать в КГБ. Подругой его была весьма сексапильная и очень порядоч-ная девушка почти пуританских взглядов. По вечерам она под руку с Федей чинно прогуливалась в парке. В это время из парка всю шпану как ветром выдувало: все помнили, как Федя одним ударом ноги опрокинул скамейку с сидев-шей на ней развеселой компанией юных матерщинников, а потом пинками и оплеухами разогнал их в три минуты, оставив в качестве трофеев два ножа и один шипастый кастет. Так что понятно, что поссориться с Федей вряд ли отважился бы даже законченный мазохист. Однако даже здесь Леха сумел отличиться!
Однажды он умудрился вызвать неудовольствие всей мужской половины класса: правда, все потом забыли это. Все — кроме Феди! А дело было так.
Шел урок по НВП. Официально НВП расшифровывалось как «Начальная Военная Подготовка», а неофициально — «Наша Верная Погибель». НВП вел суровый грузин с профилем Багратиона и густыми сталинскими усами. Звали его — Ираклий Константинович Думбадзе, а обращаться к нему надо было — «товарищ майор». Между собой мы звали его просто «Ираклий».
Биография Ираклия была проста, как у большинства из его поколения: голодное военное отрочество, плохое образование, приписанные года в метрике — чтобы попасть на фронт, военное училище ускоренного выпуска и немного войны — слишком мало, чтобы увешать грудь иконостасом наград, но вполне достаточно, чтобы понять — что это такое! Выйдя в запас, он пришел продолжить службу Армии в школу, — потому, что ничего другого в жизни не знал и не умел; и потому, что искренне считал — ничего важнее Службы в жизни нет и не может быть! И вот, он с достойным Сизифа упорством делал из раздолбаев защитников Родины!
Говорил Ираклий по-русски почти без акцента, но безбожно путая окончания, что часто нас развлекало. В тот день Ираклий торжественно сообщил:
— Наша школа будет участвовать в военно-спортивный игра «Орленок»! Нужны добровольцы! Вам предоставляется великий честь — защищать честь нашей школы! Пусть добровольцы будут называть свои фамилии, а я их буду записать!
Он приготовил ручку и листок бумаги, но «записать» было некого, — ажиотажа в массах столь сомнительное предложение не вызвало. Только Гриша Воробьев спросил:
— А готовиться к этой… игре мы будем вместо занятий?
Сидеть на уроках для Гриши было пыткой: он с радостью согласился бы провести это время в тюрьме, — лишь бы не в школе! Однако он никогда не прогуливал уроки: мать за малейшую провинность до сих пор лупцевала его ремнем, а безотцовщина сделала Гришу бесхребетным. Именно поэтому он проявил такой живейший интерес к «Орленку» — как к отличному предлогу не посещать занятия.
— Нет! — решительно отрезал Ираклий.
Гриша разочарованно вздохнул.
— Я жду добровольцев! — грозно сообщил Ираклий, но все молчали. Дальнейшее развитие событий не трудно было предугадать: Ираклий призовет на помощь директора, а Червонец в принудительном порядке составит список «добровольцев» из числа будущих абитуриентов, для которых очень важен средний балл аттестата. Но тут вдруг встал Леха и сказал:
— Мужики! Ну, чего вы! Нам же всем в армии служить! Давайте сейчас покажем, на что мы годимся, — да и в армии легче будет! Товарищ майор, запишите меня!
Леха сел на место под удивленными и неприязненными взглядами мужской половины и любопытными — женской.
— Вот правильно, Алексей! — обрадовался Ираклий и внес Леху в список. — Вот с тобой бы я в разведку пошел! Кто следующий? Есть еще настоящие мужчины?
Эту фразу от Ираклия мы бы еще стерпели, но в следующий момент Оленька Боровская насмешливо произнесла:
— А уже все записались, товарищ майор! У нас тут, кроме вас, только один мужчина и нашелся!
Мужская половина (вся без исключения тайно или явно сохнувшая по Оленьке) зашевелилась и через десять минут сияющий от удовольствия Ираклий внес в список нас всех!
После уроков Ираклий выстроил «добровольцев» возле кабинета и сказал, что из нашего класса — один лишний, так как вместе с параллельным классом нас уже набралось двадцать один человек, а в команде должно быть не более двадцати. Поэтому он сегодня проведет практический отбор, в ходе которого мы будем бороться за участие в «Орленке». Мы тут же оживились — правда, наше понимание того, за что надо бороться, было диаметрально противоположным.
Ираклий достал из оружейной комнаты два учебных АКМ со спиленными бойками, четыре мелкокалиберные винтовки и зеленую герметически запаянную коробку, после чего мы отправились в соседнюю школу, — поскольку в нашей школе тира не было.
К соседней школе мы вышли с тыла и попытались проникнуть в подвал через заднюю дверь, однако она оказалась заперта. Ираклий в недоумении сдвинул фуражку на лоб и озадаченно почесал затылок. Мы воспрянули было духом — похоже, мероприятие срывалось; но двое местных аборигенов из пятого класса, курившие за углом, разъяснили, что вход в тир — в вестибюле под лестницей.
— Не с того двери! — догадался Ираклий и повел нас к «тому» двери.
В тире он облобызался с местным подполковником-военруком, затем вскрыл зеленую металлическую коробку: в ней оказались маленькие коробочки с мелкокалиберными патронами. Ираклий роздал нам по пять патронов каждому — для пристрелки. Далее тренировка протекала следующим образом: четверо стреляют из «мелкашек», а остальные тренируются по очереди в разборке-сборке автомата. Когда все оказались при деле, Ираклий уселся с подполковником в углу и принялся оживленно обсуждать политику президента Форда, не обращая внимания на ход пристрелки.
Я поступил как все — выстрелил пару патронов, а оставшиеся три украдкой сунул в карман. Когда все отстрелялись, Ираклий роздал нам по три патрона для зачетной стрельбы. После подведения итогов оказалось, что только двое вообще не попали в черные круги на мишени — я и Леха. Я думал, что нам с ним предстоит побороться за право быть недопущенным к игре, но тут Ираклий достал из кармана трехкопеечную монету и положил ее на мою мишень. Монета полностью закрыла все три отверстия от пуль.
— Какой кучность! — похвалил Ираклий и обратился к Лешке.
— Мне очень жаль, но ты не будешь участвовать в «Орленке»!
У нас челюсти отвисли при виде такой шутки судьбы! Леха был явно огорчен, но некоторые тут же затаили на него в душах по увесистому кирпичу. Оставалось ждать взрыва. И он последовал уже на следующий день!
Ираклий устроил нам для начала бег в противогазах, затем заставил одевать мерзко воняющие резиной и тальком костюмы химзащиты. Когда мы немного приблизились к нормативу, Ираклий начал тренаж по установке палатки на время. Мы уже устали, бестолково суетились и ругались друг на друга. Ираклий с секундомером подбадривал нас:
— Давай, давай! Уже хорошо!
Когда мы, почти уложившись в норматив, поставили палатку, то Федя случайно сбил стойку, и все сооружение обвалилось прямо на него.
— Придется снова повторить! — безжалостно констатировал Ираклий. Мы понуро столпились вокруг палатки, а запутавшийся в ткани Федя ворочался в ней как слон под парусом.
— Десять минут отдых! — сжалился Ираклий.
Мы помогли Феде выбраться из палатки, отошли в сторону покурить и тут заметили выходящего из школы Леху.
— Подбил всех на эту авантюру, а сам отвалил в сторону, гад! — злобно проворчал Федя.
— Да он специально все пули в «молоко» отправил! — поддакнул Ленчик Капустин, безуспешно пытаясь оттереть слипшийся тальк с очков. Все дружно поддержали его, — лишь я промолчал.
Федя бросил недокуренную сигарету и быстрыми шагами направился к Лехе. Я секунду помедлил и тоже двинулся следом. Федя подошел к Лехе и прошипел:
— Ну, что, вояка хренов! Втравил нас в это дело, а сам отвалил, сука?! А мы тут мучайся!
И он съездил Лехе по роже. Потом еще раз.
Я был готов кинуться на Федю, хотя он играючи справился бы с нами обоими! Но для этого Леха должен был ответить ударом на удар. Но Леха даже не попытался!
Он молча вытер кровь с разбитой губы и ушел, не сказав ни слова. Я стоял в полной растерянности — Федя, впрочем, тоже. Затем он плюнул Лехе в след и сказал презрительно:
— Слабак!
Вечером я пришел к Лехе домой лишь с одной целью — выяснить, все ли в порядке у него с головой.
— Ты понимаешь, что ты повел себя как последний трус? — спросил я его. — Ты мог Феде хотя бы раз по морде съездить?
Леха потрогал распухшую губу и проворчал:
— Федя прав! Я первый подбил всех на это и единственный остался за бортом. Не объяснишь же всем, что я совсем не нарочно отправил все пули в «молоко»! Понимаешь, там прицел…
— Тьфу! — плюнул я. — Я ему про Фому, а он мне про Ерему! Дело же не в том, прав Федя или нет! Ты, придурок, свой авторитет уронил, свое место в коллективе потерял! Теперь тебя каждая «шестерка» будет на прочность проверять! Тот, кто себя позволяет за дело бить, — тот и не за дело битье стерпит!
— Ты-то что переживаешь? — раздраженно спросил Леха. — Не тебя же бить будут!
— Между прочим, я для ребят не только «хороший парень Мироныч», но и «Лехин дружбан»! — разъяснил я. — В каком свете ты меня выставляешь? Тебя бить будут, а я что — смотреть должен на это? В общем: кончай пороть чушь про «прав — не прав», — прав всегда тот, кто бьет первым! Делай выводы и исправляй положение: ты оставил без ответа Федин «наезд» — завтра будешь драться со всей школой!
Я, конечно, как в воду глядел — не только Федя при случае «цеплялся» теперь к Лехе, но и даже разная мелкая шушера начала выказывать ему свое пренебрежение.
Индикатором табели о рангах всегда служили утренние встречи перед школой. Мы встречались, обменивались рукопожатиями, перебрасывались новостями, торопливо перекуривали и бежали на урок. Так вот, — на утреннем ритуале рукопожатия Федя и целый ряд авторитетов перестали здороваться за руку с Лехой, а в лучшем случае еле заметно кивали головой. Это был тревожный симптом, — теперь следовало ждать прямых «наездов». И они не замедлили начаться!
Первым «наехал» Вовчик из параллельного класса. Он сцепился на перемене с Лехой из-за какой-то ерунды, а после уроков встретил нас рядом со школой. С ним было трое приятелей. Вовчик неторопливо направился к Лехе, в то время как другой зашел сзади.
— Ну, что, Попов, — грубить стал, как я погляжу? Давно по роже не получал? Сейчас обеспечим!
— Сзади! — крикнул я Лехе. Леха успел ударить первым Вовчика и увернуться от нападавшего сзади. Мне повезло меньше, — ближайшему я успел въехать в глаз, но в следующий момент сам оказался сбит с ног прямым ударом в нос. Попытавшись подняться, я получил вскользь удар за ухо — туда, где находится какой-то нервный узел. Мне показалось, что голова у меня взорвалась и загорелась как танкер с высокооктановым бензином. Я потерял на миг ориентировку и повалился на траву.
Сколько продолжался этот «миг», сказать трудно — наверное, не больше минуты. Когда я поднялся, все четверо активно метелили Леху. Я мельком увидел поодаль несколько человек из нашего класса, в том числе и Федю: они молча, не вмешиваясь, наблюдали за происходящим.
Я выругался и снова кинулся в драку.
Победа оказалась на стороне врага. Напоследок мы, уже лежа, получили несколько ударов ногами по ребрам — не очень сильных, но достаточно болезненных для нашего самолюбия. После чего противник удалился в блеске славы.
У меня текла из носа кровь, а вся левая сторона лица горела как в огне. Мимо прошли наши одноклассники. Федя подошел ко мне и, не говоря ни слова, помог подняться. Леху все игнорировали. Я посмотрел на него: Лехина губа пострадала вторично, бровь над правым глазом была рассечена.
Я сплюнул сгусток крови и сказал:
— Все, пора перестать валять дурака! Или ты не согласен?
Леха мрачно кивнул в ответ.
— Пошли!
Я примерно знал, где живет Вовчик. В тот район мы и направились, — Вовчика стоило взять врасплох, пока он в эйфории победы утратил бдительность. Нам повезло: мы встретили пятиклассника — «шестерку» Вовчика, и при помощи затрещины и пары пинков быстро выяснили, где живет Вовчик.
Леха и я укрылись по соседству за забором стройки. Часа через два Вовчик вышел из подъезда с хозяйственной сумкой и, насвистывая, направился к булочной. Победа далась ему нелегко: под его правым глазом намечался приличный фонарь.
— Пошли, организуем ему симметрию! — предложил я, и мы преградили дорогу Вовчику.
Он явно не ожидал нападения и в растерянности остановился: я быстро зашел сзади, отрезая ему путь к отступлению.
— Что ты так шустро усвистел? — спросил его Леха. — Мы ведь не закончили разговор!
— Двое на одного, да? — пробубнил Вовчик. — Нечестно это!
— Почему? — удивился Леха. — То же соотношение, что четверо на двоих. Так что — продолжим дискуссию!
Вовчик попытался ударить первым, но я толкнул его в спину, а Леха встретил его ударом головы в переносицу. Вовчик упал на колени, держась за лицо руками. Я поднял его за волосы: Вовчик завыл и открыл лицо, — Леха ударил его, метя в левый глаз. Вовчик упал прямо в лужу.
— Пошли? — спросил меня Леха.
— Погоди! Чуть не забыл! — я подошел к вылезающему на четвереньках из лужи Вовчику и от души саданул его ногой под ребра. Вовчик скорчился от боли и повалился обратно в лужу.
— Ну, вот! — удовлетворенно сообщил я. — Теперь мы квиты!
И мы быстренько отвалили: все-таки это был двор Вовчика.
На следующий день перед последним уроком я заметил подозрительное скопление незнакомых парней в школьном дворе, — их было человек двадцать. Возле них ошивался Вовчик, гневно светя расцветающими под глазами фонарями.
— Видал? — спросил я Леху. — По нашу душу!
— Пойду, у трудовика ножовку одолжу, — предложил Леха. — Выпилим решетку в туалете и отвалим потихоньку. А там что-нибудь придумаем!
Я согласился.
Но пилить решетку не пришлось: после урока толпа вдруг исчезла. Недоумевая, мы с Лехой стояли у окна, тщетно высматривая карательный отряд: он как сквозь землю провалился!
Ко мне подошел Серега Багров и отвел меня в сторону:
— Идите спокойно, — сказал он. — Вовчик увел своих.
— Почему? — удивился я.
— Федя сказал Вовчику: тронешь Мироныча — убью! — усмехнулся Серега.
Так и закончилось! Лехе удалось отстоять свое место в иерархии, но Федя историю с «Орленком», видимо, ему так и не простил.
И вот, сегодня он решил воспользоваться случаем и еще раз наехать на Леху.
Федя сграбастал Леху за грудки и грозно спросил:
— Ну, что — к Заразе бегал и сдал нас, гад?
— По себе судишь, что ли? — не остался в долгу Леха. — Я в жизни никого не заложил! И никогда никого не заложу! Понял? И руки убери — своих шестерок лапай, понял? А то без рук остаться недолго!
— Хамишь, сука? — изумился Федя, и хотел съездить Лехе по роже, но Серега ухватил его за руку.
— Ладно, хватит! Никого он не заложил — и не зало-жит!
— А ты откуда знаешь? — подозрительно спросил Федя.
— Серега прав! — вмешался Ленчик. — Если бы он со-бирался кого-то заложить, то не потащил бы с собой Ми-роныча. Предательство — дело деликатное, и не терпит свидетелей!
— Ладно, заглохни, — психолог! — недовольно сказал Федя. Ему явно хотелось подраться.
Ленчик почему-то обиделся на «психолога» и провор-чал:
— Ну да, правильно — как контрольные списывать, так Ленчик, а как умную вещь скажешь, так — психолог! Я у тебя в шестерках не хожу, чтобы ты на меня покрики-вал!
— Тьфу, связался тоже! — плюнул в сердцах Федя и с сожалением отпустил Леху.
— Ладно, свободен пока! И ты, Мироныч, иди, но смотрите — я хоть и справедлив, но суров!
— Спасибо, благодетель! — с иронией отозвался я.
— Не, я щас кому-то точно втоплю! — повернулся ко мне Федя, но Серега ухватил его за плечи и потащил прочь, уговаривая по дороге:
— Ну, чего ты завелся? Предупредил, — и ладно! Они теперь оба под подозрением, в случае чего — пусть на себя пеняют!
— Козлы! — проворчал им в след Леха.
— Заткнулся бы ты! - посоветовал ему я. — И козел здесь только один — ты! Ну, чего ты добился? Теперь все на нас коситься будут! Кстати, а коробку с кактусами ты куда дел?
— У двери оставил, — угрюмо ответил Леха. — Не мог я ничего сказать, понимаешь, — как позвонил в дверь — все слова из башки вылетели!
— Во-во, а Зараза коробку, небось, открыть боится — думает, что там бомба! — съехидничал я.
Леха промолчал. Потом вдруг остановился и повернулся ко мне:
— Ты прав — любое дело надо доводить до конца! Мироныч, я тебя как друга прошу: если я еще какое дело до конца не доведу — дай мне в рожу, ладно?
— Я охотно тебе прямо сейчас съезжу — авансом! — в сердцах предложил я.
— Я не шучу! — серьезно сказал Леха, и я понял — не шутит.
***
Вот этот случай я и вспомнил, когда завертелась вся эта история с «патлатой трагедией»: Леха держал слово и отступать не собирался. Железная Люба, впрочем, — тоже!
Так что единственный шанс — сыграть на нерушимом прагматизме Червонца. Именно поэтому мы с замиранием сердца ждали, что скажет Червонец — неспро-ста он так вот вдруг посетил наш класс!
— Я долго вас не задержу, буквально — пять минут, — сообщил Червонец. Все настороженно замерли.
— Хочу поздравить ваш класс с радостным событием! Ваш товарищ, Попов Алексей, официально допущен к уча-стию в городском конкурсе комсомольско-молодежной песни, — торжественно объявил Червонец. — Поздравляю вас всех и лично Алексея!
Вздох облегчения еле слышно пронесся по классу; только особо тупые недоуменно переглядывались.
— Алексей будет исполнять песню про замечательного человека, выдающегося революционера и деятеля мирового коммунистического движения Эрнесто Гевара Серна! — тор-жественно сообщил Червонец, пристально глядя на Леху. Мы все раскрыли рты от изумления, — даже наш местный эн-циклопедист Ленчик Капустин не знал полного имени Че Гевары!
— Кстати, именно для успешного создания сцениче-ского образа Че Гевары я разрешил Алексею отрастить во-лосы до необходимой длины, — как бы между делом сообщил Червонец. — Разумеется, по окончании конкурса он сде-лает нормальную короткую аккуратную стрижку! Я считаю необходимым подчеркнуть это, поскольку некоторые уче-ники начали потихоньку отращивать волосы. Я напоминаю вам, что это категорически запрещено и виновные будут серьезно наказаны — вплоть до исключения!
— Пал Палыч, а почему мы не можем носить такую же прическу, как Че Гевара? — спросил дотошный Ленчик.
Однако Червонца было невозможно застигнуть врасплох. И он снисходительно и терпеливо объяснил Ленчику, — так объясняют маленькому ребенку, почему нельзя пить воду из лужи:
— В походных условиях, в горах и джунглях, партизанам тяжело поддерживать определенный уровень быта, поскольку парикмахерских там нет. У нас же с парикмахерскими дело обстоит замечательно, так что — милости прошу! Вопросы есть? Вопросов нет. Очень хорошо. Тогда все!
Червонец повернулся и пошел к выходу, но я чувствовал, что это еще не все — Червонец все важные вещи говорил в конце, как бы между делом. Так оно и получилось!
Уже в дверях Червонец остановился и, полуобернувшись, бросил:
— Да, вот еще что… Попов, Веселова и Миронов — зайдите ко мне на минуту. У меня есть небольшой вопрос по протоколу собрания!
Ну, конечно, так мы и поверили! Червонцу протокол комсомольского собрания до фени! Нет, тут что-то другое!
Когда мы втроем зашли в кабинет директора, он задумчиво смотрел в окно. Увидев нас, Червонец уселся в кресло и сказал сердито:
— Что это вы там наплели? Тебе что, Попов, Маркса мало? Теперь еще и за Че Гевару решил взяться?
— Ну, как же, Пал Палыч! — выразил удивление Леха, — Вы же сами говорили, что к конкурсу песни надо отнестись ответственно — вот я и решил исполнить песню про замечательного…
— Да что это тебе, детский сад, что ли? — раздраженно спросил Червонец. — Мы уже заявили совсем другую песню! И потом, — если уж тебе ближе революционная тематика, то спел бы песню про Котовского или, там… про Чапаева!
— Да как же вы не понимаете! — разгорячился Леха, — Ведь Че Гевара — наш современник, он жил в одно время с нами, дышал тем же воздухом, что и мы! А что он чувствовал? Чем он жил? Кому, как не нам, его современникам, понять его и спеть про это? Но почему-то никто не написал про него песню! И я решил это сделать сам!
— Только не говори, что ты собираешься петь песню собственного сочинения! — поднял руку Червонец. — Это абсолютно неприемлемо!
— Но почему? — поразился Леха. — Вот я вам сейчас напою — эх, жалко, гитары нет…
— Песня должна быть написана членом Союза писателей, а музыка — членом Союза композиторов! — объяснил Червонец. — Иначе нас могут просто не допустить к конкурсу!
— Да, за месяц я, пожалуй, не успею! — озабоченно почесал в затылке Леха.
— Что не успеешь? — не понял Червонец.
— В Союз композиторов не успею вступить! — пояснил Леха. — Союз писателей — это еще куда бы ни шло, но в Союз композиторов — нет, не успею!
Менее выдержанный человек давно бы выгнал Леху за его дурацкие шуточки, но Червонец только поморщился и недовольно произнес:
— Все шутки шутишь, а вопрос очень серьезный — мы не можем, просто не имеем права пропустить столь ответственное мероприятие!
Он встал и подошел к окну. Потом повернулся и сказал Лехе:
— Вообще-то, мне нравится твоя идея насчет песни про Че Гевару, хотя я прекрасно осведомлен об истинных причинах появления этой идеи!
Леха хотел что-то сказать, но Червонец прервал его:
— Не надо лишних слов! Если ты полагаешь, что на этом твой конфликт с Любовью Тимофеевной завершился, то ты глубоко ошибаешься! Впрочем, об этом поговорим в другое время: как говорят англичане — “Don’t trouble trouble till trouble troubles you”!
Я был потрясен, — наш Червонец по инглишу чешет не хуже «англичанки»! Потом я случайно узнал, что Червонец выписывал в записную книжку разные афоризмы, крылатые выражения и выучивал их, чтобы блеснуть при случае интеллектом. Именно в силу этой привычки он и слыл очень образованным человеком с широким кругозором. Я заимствовал эту полезную привычку и она помогала производить впечатление на девушек — ну, конечно, не только на девушек, но — что может быть в молодости важнее девушек!
Успешно подавив нас интеллектом, Червонец сказал Лехе:
— У меня есть один знакомый композитор. Завтра заедем к нему, поговорим — что он посоветует.
Потом он повернулся к нам с Ируськой и сказал:
— А вы теперь в одной связке с ним. Посмотрим, сумеете ли вы пройти до конца вместе!
Тогда я не понял, что Червонец имел в виду. А он в своей обычной манере посоветовал Лехе, между делом, когда тот был уже в дверях:
— Да, Алексей! Ты захвати, на всякий случай, свои стихи. Ну и гитару, конечно!
Леха продолжал чудить — он высказал желание, чтобы я поехал с ним.
— Зачем? — удивился я. — Что мне там делать? Ведь это тебя собираются смотреть, слушать и обнюхивать! Да и Червонец будет возражать! Не поеду я!
— Ты мне друг или — кто? — спросил Леха.
— Ask! — ответил я. — Конечно, я — друг, но…
— Тогда никаких «но»! — решительно заявил Леха. — Вперед!
Что мне оставалось делать? И, вот, после уроков я стоял в условленном месте вместе с Лехой и чувствовал себя в роли приглашенного на светский прием биндюжника — короче говоря, полным идиотом!
Наконец, подкатил Червонец на своем желтом ушастом «Запорожце». Остановившись, он театральным жестом распахнул правую дверцу. Леха откинул спинку переднего сиденья, чтобы я мог просочиться на заднее.
— На переднее садись! — сказал Лехе Червонец.
— Мироныч поедет с нами! — сообщил Леха.
— Я думаю, что у Миронова есть другие дела! — интеллигентно послал меня Червонец и подковырнул Леху:
— Или ты боишься один ехать?
— Я без Мироныча не поеду! — упрямо заявил Леха.
— Ну, ладно — раз так, — вздохнул Червонец. — Залезай, Миронов! Будешь за группу поддержки!
Червонец никогда не ограничивал нас в мелочах. Это было его жизненным кредо: если хочешь, чтобы люди тебя любили — никогда не ограничивай их в Мелочах, и тогда они с легким сердцем простят тебе ограничения в Главном!
Композитор жил, как и следовало ожидать, в большом композиторском доме в стиле «сталинский модерн» — широкая гулкая лестница с двумя параллельными маршами и старый скрипучий лифт с зеркалом и диванчиком, обитым потертым малиновым плюшем. Лестничные площадки были огромными, с таким количеством ниш и закуточков, что там спокойно мог оперировать целый партизанский отряд.
Композитор оказался коренастым лысеньким мужиком, довольно живым и жизнерадостным на вид. Он радостно облапил Червонца и бодро пожал руки нам с Лехой.
— Проходите ко мне в кабинет — сначала «Чайковского» погоняем!
— В смысле — Чайковского сыграть надо? — не понял Леха. Он всегда в незнакомых компаниях чувствовал себя стесненно и, казалось, внезапно тупел.
— В смысле — чаю попить! — улыбнулся композитор.
— Да нет, что ты! — замахал руками Червонец. — Мы уж как-нибудь на кухне чаю выпьем!
— На кухне как раз и нельзя — там у меня поэт-песенник в творческий процесс погружен! — сообщил композитор.
— А почему — на кухне? — удивился Леха.
— Потому, что там на двери задвижка со стороны коридора. Я его на кухне запираю, пока он мне слова к новой песне не напишет. А то ведь сбежит — молодой, погулять охота! А аванс уже прогулял — вот и сидит, пишет! — доходчиво пояснил композитор.
В просторной кухне маялся парень лет двадцати пяти. Он меланхолически помешивал в чашке давно остывший чай и тупо смотрел на разбросанные перед ним листки с густо почерканными фразами. Судя по всему, сегодня муза если и посетила его, то совсем не надолго.
— Андрюшенька! — ласково сказал композитор. — Это тот самый молодой человек, о котором я тебе говорил!
Андрюшенька поднял на нас мутный взгляд. Я понял, что муза ушла от него, не выдержав запаха перегара.
Он долго переводил взгляд с меня на Леху, а затем обратно и, наконец, спросил:
— А почему вы говорите о них в единственном числе — или это у меня после вчерашнего?
— Вот наш начинающий поэт — Попов Алексей! — начал пояснять Червонец. — А это — его друг!
Меня он даже не счел нужным представить по имени — мол, знай сверчок свой шесток!
— Сейчас я чайку налажу, — сказал композитор. — А потом, Алексей, вы нам покажете свою работу! Хорошо?
Лешка пожал плечами. Поэт тоже отнесся к чаю без энтузиазма и выдвинул встречное предложение:
— А, может, я сбегаю?
— Нет, нет! — запротестовал Червонец. — Вы уж мне молодежь не спаивайте — рано им еще!
Композитор был с ним вполне солидарен.
— Сиди уж! — осадил он поэта. — Ты уже вышел три дня назад за сигаретами — и только сегодня утром вернулся!
— У меня творческий кризис! — парировал тот. — А спиртные напитки даже классики воспевали в своих произведениях. Вспомните Роберта Бернса, — как он виски восславил! А «Застольная» Бетховена — «налей-ка нам грога стакан», тарам-парам-ра… «бездельник — кто с нами не пьет»… Вот даже как! А Моцарт… А, кстати, — что пил Моцарт, кто знает?
— Что ему Сальери наливал, то и пил! — брякнул я. Скажу честно, эту шутку я заимствовал у поэта Михаила Светлова, — но успех она имела колоссальный! Композитор громко расхохотался, даже Червонец улыбнулся; а поэт так и зашелся минут на пять, — аж до слез!
— Ну ты даешь, брат! Давно я так не смеялся! — сказал он, вытирая слезы, и я скромно промолчал про Светлова, дабы не портить впечатление.
— Вы сегодня песню слушать будете, или — как? — мрачно осведомился Леха.
— Алексей! — укоризненно покачал головой Червонец.
— А чего, Пал Палыч? — удивился Леха. — У меня, конечно, времени полно, а вот у товарища композитора, я думаю, со временем напряг!
— Ну и словечки же у тебя, Алексей! — начал было отчитывать его Червонец, но поэт поддержал Леху:
— Молодец, юный! В корень зришь! Давай, лабай, что приволок! Правильно, Алексан Константиныч?
Композитор поддержал его — правда, менее экспрессивно.
И Леха «слабал»! Кстати, песню до этого я не слышал и мне было интересно, с чем Леха срифмовал слово «Гевара». Сколько я сам, ради интереса, не пытался подобрать рифму, ничего, кроме «гитара» в голову не приходило — ну, прямо как у Козьмы Пруткова, помните? Нет рифмы на «Европа» кроме слова…
А Леха подобрал! Мне запомнился припев, — уж больно классный он получился:
Оставил нам пламя
Душевного жара,
Мы приняли знамя,
Команданте Че Гевара!
Когда Леха закончил, композитор сказал:
— Недурно, право — недурно. Но — очень сыро! Очень! Музыкальная тема однообразная и нечеткая. Так что выступать перед публикой с таким материалом, по-моему, преждевременно!
— Вот Алексей и хочет вас попросить поработать с его… м-мм… произведением! — воскликнул Червонец и выразительно взглянул на Леху. Леха мрачно промолчал.
— Ну-у… не знаю, не знаю! — протянул в задумчивости композитор. — Много работы — очень много работы! Ну, а что сам молодой человек скажет?
«Молодой человек» искоса взглянул на Червонца. Взгляд Червонца был более чем выразителен, — зрачки его глаз напоминали стволы пулеметов заградотряда! Затем он перевел взгляд на меня, — я понял команду и пнул сзади Леху. Такой двойной прессинг Леха не смог выдержать! И он понуро промямлил:
— Да, я вас прошу… очень прошу — поставьте свое имя!
— Что? — переспросил композитор. Он то ли действительно не понял, то ли был шокирован формой просьбы.
Червонец пришел на выручку.
— Я тебя прошу! Ведь нельзя же с этим выходить на конкурс — позору не оберешься!
— Так возьмите другую песню, — предложил композитор.
— Да я же тебе рассказывал, откуда у этой истории ноги растут! — с досадой напомнил Червонец.
— Ах, да! — вспомнил композитор. — Так это тот самый молодой человек?
— Какой такой человек? — очнулся поэт.
— Который Маркса «Патлатой трагедией» обозвал! — вполголоса сообщил композитор.
— И вовсе не так было! — запротестовал Леха, но его уже никто не слышал — завязался спор. Композитор колебался — не будет ли использование музыкальной темы расценено как плагиат? Не дай бог, узнают в Союзе композиторов, — со свету сживут! Поэт сгоряча сказал, что он никогда в жизни не поставит свою подпись под чужими стихами, — тем более под такими слабыми! Вот такого Леха точно не мог выдержать, — он вскочил и, не прощаясь, ринулся к выходу. Я рванул за ним, — впрочем, успев извиниться.
Леху я догнал только во дворе.
— Ты чего, дурак? — накинулся я на него. — Они же для тебя стараются!
— Я почти смирился с тем, что меня лишают моего детища! — несколько напыщенно, но вполне искренно заявил Леха. — Но при этом еще и хаять его, — этого я не позволю!
— Да ты спасибо Червонцу скажи, что он тебя сюда притащил; возится как с малым ребенком! Другой бы на его месте плюнул на конкурс, да дал бы тебе пинка под зад, — пусть с тобой Железная Люба разбирается! Вот тут уж будь спок, — она бы не успокоилась, пока тебя в Лефортово не спровадила бы! Ты на Червонца и на эту музбанду молиться должен, — а ты такие закидоны устраиваешь! Чего добиваешься — чтобы Двуногая Смерть победительницей осталась? Думаешь, она только об тебя ноги вытрет? Да она об нас всех ноги вытрет, — и об меня, и об Ируську! Ведь мы для нее не люди, а эти… как их… «молодые строители коммунизма»! Так что давай, вали! Слабак ты, Леха, слабак, раз через гонор свой переступить не можешь!
Наконец, я оторался. Леха мрачно ковырял носком ботинка землю. Потом он поднял голову и, взглянув мне в глаза, сказал:
— Значит, я сегодня, по-твоему, свою песню продать должен — для спокойствия и душевного комфорта! А если завтра я для спокойствия и душевного комфорта тебя продам — что ты тогда скажешь?
— За все на свете, Леша, надо платить! И иногда даже кровью! — заметил я. — А уж как платить — своей кровью или чужой, — каждый решает сам в меру своей испорченности. Вот так, — и не иначе!
— Спасибо за лекцию, Мироныч! — невесело ответил Леха. — Ладно, пойду, пораскину мозгами — чего еще на продажу выставить! Может, совесть? Вроде бы пока есть она где-то там, внутри.
— Не драматизируй! — посоветовал я. — Даже в шахматах жертвуют фигуры, чтобы получить инициативу.
— Ничего ты не понимаешь, — махнул рукой Леха, — эта песня — часть меня самого! Если я ее вот так отдам, — я другим стану! Вот этого я и боюсь. А ты — «гонор»!
— Ладно, оставь философию на потом! — прервал его я. — Вон, Червонец идет!
В общем, Червонец сошелся с деятелями культуры на следующем: композитор напишет музыку на предложенную музыкальную тему, а поэт пригладит стихи — они пойдут как перевод с испанского.
— А никак нельзя Леху упомянуть, — хоть где-то? — осторожно поинтересовался я.
— Нельзя! — строго отрезал Червонец.
Очень скоро я понял, почему — «нельзя»!
Прошло недели три — четыре. Железная Люба в упор не замечала Леху, Леха отвечал тем же — короче, «на Западном фронте без перемен»! Но, как известно, самая тихая тишина бывает перед бурей, — так оно и получилось!
В тот день Леха вдруг взял и не появился на уроке физики. Тем более было странно, что на предыдущем уроке он был, и ни словом не обмолвился, что ему куда-то надо «свалить»! Я вдруг явственно почувствовал приближение больших неприятностей: это было непередаваемое ощущение, что что-то должно произойти со мной еще до конца урока. «Предчувствия его не обманули», — где-то в середине урока наш секретарь Наташа просунула голову в дверь и прокричала:
— Миронов! К директору, — немедленно!
Я под любопытными взглядами соплеменников потащился к выходу.
В кабинете у Червонца я увидел Леху. Тот сидел напротив директорского стола белый как бумага и время от времени нервно сглатывал слюну. Что было уж совсем необычно, — и эта необычность не сулила ничего хорошего, — Червонец расположился в кресле сбоку от стола, а за столом на директорском месте восседал плотный мужчина средних лет с глубокими просеками залысин в некогда, по-видимому, буйной кудрявой шевелюре.
— А вот и Миронов! — поспешно сообщил Червонец. Его тон мне совершенно не понравился, — сердце екнуло и забилось быстрей. А в следующий момент оно вообще упало в пятки и надолго застряло там, потому что Червонец произнес:
— А это — Сергей Иванович Ковров из Управления Комитета государственной безопасности.
— Очень приятно! — растерянно пробормотал я. Гэбэшный Сергей Иванович поднял голову и окинул меня взглядом; Червонец посмотрел на меня как на полного идиота.
— Раз все в сборе, то можно ехать! — сказал Сергей Иванович и встал.
У меня закружилась голова от ужаса.
— А куда ехать? — услышал я как будто из далека свой голос.
— В управление, — будничным голосом ответил Сергей Иванович и, взглянув на меня, счел необходимым уточнить:
— Да вы не волнуйтесь так! Дадите показания — и обратно. Паспорт у вас с собой?
Паспорта, конечно, не оказалось и нам пришлось ехать вместе с Червонцем ко мне домой, а затем уж в Управление. Ехали на «Запорожце» Червонца и всю дорогу молчали.
Наконец, мы очутились в кабинете Сергея Ивановича. Сначала зашли Червонец с Лехой, а я минут сорок сидел в коридоре. Потом вызвали и меня.
— Садитесь, молодой человек, — указал мне Сергей Иванович на стул рядом с Лехой, — боюсь, что наша встреча будет не такой приятной, как вам кажется!
Последней фразой он окончательно вогнал меня в полуобморочное состояние. Я бессильно рухнул на стул, покорный судьбе, как кусок ветчины.
— Вы вели протокол этого собрания? — протянул мне листок бумаги Сергей Иванович.
Никаких сомнений — это был тот самый наш легендарный протокол! Я утвердительно кивнул.
— А что вы постановили считать «недоразумением»? Расскажите об этом.
Я вздохнул и рассказал. Сергей Иванович быстро записывал за мной. Когда я закончил, он поднял голову и спросил:
— Применительно к кому были адресованы слова завуча — «патлатая трагедия»?
Вопрос был чисто риторический, — я покосился на Лехины патлы и ответил:
— Ну, конечно к Лехе… ой! К Попову Алексею то есть.
— То есть вам было очевидно, что это — ироническое обращение в форме вопроса? — уточнил Сергей Иванович.
— Да, конечно!
— А Попов умышленно сделал вид, что вопрос относится к портрету Карла Маркса? — коварно наехал чекист.
— Да это же была шутка, — просто шутка! — воскликнул я. — Все это так и восприняли!
— То есть, — это вы лично так восприняли? — подчеркнул Сергей Иванович.
— Ну, конечно, а как же еще?! — недоуменно пожал плечами я.
— По прежним временам такая, с позволения сказать, «шутка» тянула лет на десять! — заметил Сергей Иванович и взглянул на Червонца: тот закивал головой и вздохнул.
— А с портретом Леонида Ильича Брежнева, — тоже была шутка? — поинтересовался Сергей Иванович, пристально глядя мне в глаза.
Вот этого вопроса я никак не ждал! Честно говоря, я уже забыл о том происшествии, но КГБ, как видно, помнил.
Случилось это в прошлом году на первомайской демонстрации. Мы выдвигались в колонну района. Я нес портрет Брежнева, а Леха на пару с Серегой Багровым — транспарант с лозунгом. Случилась какая-то заминка, мы остановились отдохнуть, — как раз возле пивной. Понятно, пивная была закрыта, но возле нее уже тусовались алкаши. Мы вначале даже не поняли, почему внезапно появившаяся Железная Люба гневно накинулась на Леху с Серегой.
Лишь когда она воскликнула: «А что, если какой-нибудь иностранец это сфотографирует?!» и простерла указующий перст в сторону прислоненного к стене пивняка транспаранта, до нас дошло, что именно вызвало искреннее возмущение старой партийки.
Под красным полотнищем с надписью «Ленин с нами!» вдумчиво и серьезно похмелялись «Кавказом» небритые помятые личности.
Ясное дело, все покатились со смеху, а разъяренная Железная Люба, вытурив из колонны Серегу с Лехой и, пообещав разобраться с ними после праздников, забрала транспарант и удалилась. Леха, конечно, не мог расстаться с другом (то есть — со мной) и потихоньку втерся обратно в колонну. Сначала он вел себя пристойно, потом скуки ради стал наступать мне на ногу. Когда после очередной попытки он больно отдавил мне палец, я рассердился и двинул его древком от портрета. В завязавшейся дружеской потасовке Леха отобрал у меня портрет «дорогого Леонида Ильича» и стукнул меня им по голове. Образ генсека дал трещину и Леха, не долго думая, забросил порванный портрет в проезжавший мимо грузовик.
— Ты чего сделал, козел? — накинулся я на него.
— Да на фига тебе рваный Брежнев? — удивился Леха.
— А что я после демонстрации сдавать завхозу буду?
— Ерунда! — беспечно отозвался Леха. — Да и как же ты его рваным сдал бы? Это же — гарантированные неприятности! Вот после праздников я тебе куплю новый — его и сдашь!
Ну что тут возразишь?
Логичный Лехин план нарушила бдительная Железная Люба. Возвращение Лехи в колонну демонстрантов не прошло для Любы незамеченным и мы, оказывается, на протяжении всего инцидента находились под ее наблюдением!
Короче, после праздников Леху исключили из школы на неделю, а меня — на три дня.
Что я мог ответить дотошному гэбэшнику? Собравшись духом, я промямлил:
— Понимаете, это случайно получилось…
— Кто порвал портрет? — прервал меня Сергей Иванович.
Я замер, боясь взглянуть на Леху. Но посмотреть в глаза настырному чекисту было выше моих сил — все равно, что Одиссею играть в гляделки с Медузой-Горгоной. На счастье, я вспомнил, что в какой-то книге было написано: если смотреть собеседнику в переносицу, то можно выдержать любой взгляд! И я сосредоточился на мясистом носу Сергея Ивановича.
Сначала я обратил внимание на торчащий из правой ноздри жесткий, как китовый ус, волос. Затем разглядел крошечную бородавку слева. Все эти подробности могут вызвать справедливое раздражение читателя, но — черт возьми, я запомнил чекистский нос на всю жизнь!
Процесс изысканий прервал Лехин голос:
— Да я это сделал! Я дал ему по голове портретом… сгоряча… а он возьми, да порвись!
Я вздрогнул и встретился взглядом с Сергеем Ивановичем.
— Это так? — спросил он.
— Да, — подтвердил я.
Сергей Иванович дописал последнюю фразу в протокол и протянул мне.
— Прочитайте, внизу напишите: «с моих слов записано верно», поставьте число и подпись.
Я так и сделал. Возвращая протокол Сергею Ивановичу, я спросил:
— А… что теперь будет?
— Вы имеете в виду последствия? — уточнил Сергей Иванович. — Естественно, райкому комсомола будет указано на слабую идеологическую работу в первичных организациях, — так что с вами разберется комсомол. Честно говоря, в первомайской истории вы, скорее, пострадавшая сторона! Что касается вашего товарища…
И он повернулся к Лехе.
— Вы не собираетесь поступать в режимную организацию или в МГИМО? Если нет, то, считайте, дешево отделались! Сделайте только для себя выводы на будущее, — и держитесь подальше от… вы понимаете, кого я имею в виду? А пока… идите! Давайте ваши пропуска, я сделаю отметку.
Мы с радостью покинули здание самой серьезной организации и Червонец отвез нас в школу. Он опять упорно молчал всю дорогу и лишь, подъезжая к школе, сказал:
— Об этом вам лучше не распространяться. Я думаю, что все утрясется. Свое, конечно, получите, но — от комсомола! Ну, а пока чтобы — тише воды, ниже травы! Ясно?
— О чем речь, Пал Палыч! — бодро заверил его я. Ко мне уже вернулось присутствие духа, поскольку призрак Лефортова рассеялся как дым.
На урок мы, конечно, не пошли, а отправились в «курилку».
— Какая же скотина настучала в органы? — подумал я вслух, с наслаждением затягиваясь крепкой кубинской сигаретой «Троя».
— Железная Люба! — мрачно ответил Леха.
— Да ну, не может быть! — усомнился я. — Не может быть! Ты то откуда знаешь?
— Да мне чекист сам лично писульку от Железной Любы показал! — сообщил Леха. — Ты бы видел, что эта сука там понаписала! Да он же и вопросы тебе прямо по доносу задавал.
— Зачем она это сделала? — продолжал удивляться я. У меня в голове не укладывалось — взять и написать донос на человека, твоего ученика! Не потому, что он — агент ЦРУ, а потому, что носит длинные волосы, любит острое слово и случайно порвал портрет — пусть портрет Главного партийного босса, но, все-таки, всего лишь — портрет! Я впервые столкнулся с политическим доносом в реальности и эта, обычно скрытая, сторона нашей жизни, внезапно открывшаяся так близко, потрясла меня до глубины души!
— Почему она так поступила?
Леха пожал плечами и ответил:
— Нам не понять таких людей. Может быть, это — болезнь?
По логике, Ируську с Лехой должны были вызвать в райком комсомола для разбора персонального дела, но вызова не было: Лехе явно светил, как минимум «строгач», — а кто же его допустит до конкурса с запятнанной учетной карточкой?! Видимо, Червонец надавил на невидимые рычаги и Леха благополучно «доплыл» до конкурса.
«Сценический образ» не подкачал! Лехин дядя подарил ему маскировочный комбинезон «коммандос», который привез из командировки в Сирию (Леха клялся, что дядьке этот комбинезон вручил лично президент Сирии Хафез Асад). Когда Леха вышел на сцену в этом комбинезоне и черном берете, из-под которого изящной волной ниспадали его легендарные патлы, — это было что-то! Все жюри сразу проснулось, а комсомольские активистки в зале начали валиться в штабеля у подножия воплощенного революционного секс символа, — или символа самого сексуального революционера, — не знаю, как уж там правильнее! Но я думаю, что вряд ли самому Че Геваре удавалось когда-нибудь покорить столько женских сердец одновременно!
Понятно, первое место занял какой-то горластый тип с песней про Брежнева, ну а уж второе было Лехино, — железно! Полная победа! Червонец аж прослезился, лобзая Леху, а на следующий день лично поместил Лехин диплом на доску школьных достижений. В пожарном порядке выпустили стенгазету, посвященную лехиному успеху, — Червонец лично всю ночь печатал для нее фотографии. В общем, натурально — всенародный праздник. До сих пор удивляюсь, как Червонец в честь этого события не отменил все занятия!
Через неделю, когда малость улеглась шумиха, Леху с Ируськой вызвали в райком комсомола: для разбора лехиного персонального дела. Как это часто бывает, свидетель превратился в обвиняемого, и Ируська тоже вернулась с выговором в учетной карточке: «за слабую идейно-воспитательную работу с комсомольцами». Впрочем, комсорг Веселова держалась молодцом и не плакала, а Дикой Кошке рок-н-ролла было вообще наплевать на выговоры, учетные карточки, да и на сам Ленинский комсомол.
Итак, при помощи Лехи Червонец еще на шаг продвинулся по Великому Пути к званию Лучшей школы города. В знак признания заслуг Лехе на педсовете решили дать спокойно доучиться до аттестата. Дабы Железная Люба не испытала соблазна выступить против коллектива в целом, и директора — в частности, Червонец уложил ее на обследование в Кремлевскую больницу. Для организации столь непростого мероприятия Червонец привел в действие все свои связи: от участкового терапевта до работника аппарата ЦК КПСС. А по выходу из больницы Железной Любы отправил ее поправлять здоровье в санаторий ВЦСПС, — в Пицунде! Затем Червонец заслал ее на какую-то учительскую конференцию, а потом — с делегацией по обмену опытом в Казахстан… в общем, все складывалось как нельзя лучше!
Как известно, по настоящему людей сплотить только две вещи — общая беда и общий враг. У Лехи с Ируськой за время «патлатой» эпопеи оказалось в наличии и то и другое, — так что неудивительно, что они стали неразлейвода! А под покровом дружбы уже медленно, но верно прорастала Любовь!
Наконец, мы расстались со школой и пошли каждый своим путем. На выпускном вечере мы гуляли допоздна: пили шампанское до икоты, танцевали с девушками до гула в ногах, гуляли по ночному городу.
Под утро мы с Лехой оказались на Котельнической набережной вдвоем, — Ируська где-то потерялась с компанией подруг. Мы долго смотрели на реку, на молчаливые и гулкие громады домов с редкими огоньками, молча курили, а затем побрели к Таганке. Когда мы уже подходили к Таганской площади, я спросил Леху:
— Чем заняться думаешь?
Леха ответил в своем обычном стиле:
— Наш путь предначертан. Надо идти своей Дорогой Судьбы, - вот и все!
— Ну, ты даешь! — усмехнулся я.
— А что? — удивился Леха. — Каждый человек имеет определенные взгляды, убеждения, привычки. И если он поступает в соответствии с внутренним голосом, то он идет Своим Путем! Разве не так?
— Так, так! — зевнув, согласился я. Мне совсем не хотелось спорить. — И какой же твой предначертанный путь?
— Путь наш во мраке, — серьезно ответил Леха, — и единственный свет на этом пути исходит от нас самих. Поступай, как велит тебе совесть, — и никогда не будешь ни о чем жалеть!
— Это все Философия, — возразил я, — а еще есть Жизнь!
— Это — Философия жизни! — уверенно заявил Леха.
Размеренная школьная жизнь окончилась, — забурлил сумасшедший водоворот взрослых забот и проблем. Я недобрал балл при поступлении в институт и пошел работать на завод. Поначалу брала тоска, затем втянулся и вдруг обнаружил, что полюбил производство: кислый запах металла в механическом цеху, аромат самолетного салона и хищные профили новейших истребителей на сборке. Меня по-детски удивляло, как из набора отдельных металлических профилей и листов, болтов, гаек и заклепок, хитро выгнутых и выфрезерованных шпангоутов и кронштейнов рождается грозный крылатый дракон двадцатого века — боевой истребитель, или всевидящий охотник за подводными лодками. Мне казалось все это чудом! Чудом, в котором я был в роли молодого волшебника. Не удивительно, что по выходным я просиживал над учебниками и упорно решал ненавистные мне задачи по геометрии и алгебре, — математика всегда была моим слабым местом, а при конкурсе семь человек на место тройка по математической дисциплине была верной смертью!
Так что Лехой я почти не виделся - не было времени. Да и Леха полностью ушел в музыкальные дела: создавал группу, доставал аппаратуру. В общем, круг его общения стал совершенно другим. Родители видели его студентом престижного ВУЗа, но Леха категорически отказался куда-либо поступать, вдрызг разругался с отцом и практически не бывал дома. Он ночевал по студенческим и рабочим общагам, пока его матушка не сняла для него комнату на Планетной. Я к этому времени перебрался поближе к институту — чтобы тратить меньше времени на дорогу: мой любезный дядюшка, уезжая в длительную загранкомандировку, предоставил в полное мое распоряжение принадлежащую ему комнату в малонаселенке на Эльдорадовском.
Так что мы с Лехой вновь оказались соседями, чему несказанно обрадовались. В честь этого события Леха устроил маленький сабантуйчик, затянувшийся до утра. Мы пили грузинский коньяк московского разлива и обсуждали последние события. Как и положено у русских, по мере опустошения бутылки разговор с бытовых вопросов плавно перешел на глобальную политику.
К этому времени наши парни уже гибли в Афгане, но «самая правдивая» пресса ни слова не писала об этом. «Черный тюльпан» со зловещей регулярностью доставлял «груз 200», который еще вчера был нашими сверстниками, — а мы даже не знали об этом! Не знали, потому что было запрещено об этом сообщать. Героев хоронили украдкой, на памятниках нельзя было написать, как погиб молодой солдат или офицер, — как будто они отдали жизни не за интересы Родины, а в пьяной драке. Коллективный маразм группы геронтократов под названием «Политбюро» потрясал: можно отправить молодых парней на смерть, но нельзя рассказать, как и за что они умерли!
Конечно, тогда такие мысли лишь смутно проявлялись в наших головах, вызывая не столько гнев, сколько досаду и раздражение.
Как только в разговоре всплыла тема Афгана, я спросил Леху:
— А как ты думаешь, поехал бы Че Гевара сражаться в Афган?
— Поскольку Пакистан поддерживает душманов, а США, в свою очередь, поддерживают Пакистан, то налицо прямое вмешательство американского империализма в дела революционного Афганистана! — подумав, ответил Леха. — Так что, я полагаю, Че Гевара безусловно поехал бы сражаться за афганскую революцию!
И я с ним согласился, — да мы все тогда так думали!
Я решил подначить Леху и спросил:
— А сам ты не хочешь заменить Че Гевару в Афгане?
И тут выяснилось, что Леха уже был в военном комиссариате и подал рапорт с просьбой направить его воевать в Афганистане. Я чуть со стула не упал от этого известия!
— И чего?
— Да мне девятнадцать только в июле исполнится! — объяснил Леха. — Сказали: в июле приходи, со спецнабором отправим!
— Я тебя уважаю, Леха! — прочувственно сказал я. В самом деле, я преклонялся перед его патриотизмом и решимостью. И мы выпили за Леху.
Леха не попал в Афган. В Афган попал Серега Багров — он родился в феврале и ушел с весенним призывом, так и не успев во второй раз попытать счастья в физтехе.
А Леха так и не попал в армию. Вообще! Когда он добросовестно явился в военкомат в июле, то там его встретили более чем странно: отправили по начальникам, а потом сам военком посоветовал ждать ему повестки. Леха вначале ждал, потом еще раз ходил в военкомат, а потом… Потом из Афгана вернулся Серега Багров!
Когда Леха сказал мне об этом, я очень удивился:
— Погоди, ему же еще полгода служить!
— А он был ранен, лежал в Бурденко, а теперь, наверное, комиссовали его по ранению, — пояснил Леха.
— Так он ранен! Тогда надо бы его навестить! — предложил я. Леха со мной согласился, и на следующий день мы поехали навещать Серегу.
Дверь открыла его мать. Она нас сразу узнала, а мы ее — с трудом: я видел ее последний раз года два назад, - за это время она постарела лет на двадцать! Пышная сексапильная блондинка лет сорока превратилась в изможденную пожилую женщину. Сказать, что я был поражен — это не то слово. Я просто потерял дар речи и у меня мороз побежал по коже от прикосновения к чужой трагедии!
Она явно обрадовалась, что кто-то вспомнил о ее сыне, и засуетилась:
— Пришли Сережу навестить — вот молодцы! Сереженька, к тебе товарищи! Проходите, проходите в комнату — да не надо обувь снимать, что вы! Вот я сейчас чайку вам сделаю!
Мы с Лехой протопали в комнату. Не знаю, что я собирался увидеть — наверное, как сцену из старого фильма, что-то вроде фронтовика в отпуске после ранения: ну, знаете — сидит в окружении семьи боец с элегантной повязкой на голове или руке и неторопливо пьет чай, рассказывая о своих подвигах. Поэтому представшая перед нами сцена подействовала на меня как внезапный горный обвал на жителя равнины.
Серега лежал в постели, бледный той особой бледностью, которая отличает длительно лежащих больных. Некогда жизнерадостный и пышущий здоровьем крепыш усох как мумия, а одеяло предательски выдавало пугающе короткие обрубки ног. Но самое тягостное впечатление оставляли его глаза — запавшие, обведенные тенью и совсем другие! Я не знаю, как передать этот взгляд: так на нас смотрит война, а у войны — тысяча лиц. Я чувствовал, что с Лехой творится то же самое, что и со мной.
Мы поздоровались преувеличенно бодро.
— Садитесь, мужики — спасибо, что зашли! — сказал Серега.
Мы уселись на стулья и не знали, о чем говорить. Серега пришел нам на помощь и стал спрашивать о наших одноклассниках, об учителях. Мы отвечали, но разговор не клеился. Я ужасно боялся, что он спросит о Галке, с которой он гулял еще в школе, — я знал, что она писала ему письма в армию, а сама встречалась с мужиком лет на пятнадцать ее старше. Но Серега так и не спросил.
Потом мы пили чай и беседа вяло текла в том же духе. Затем пришел Серегин отец и мы облегченно откланялись — Серегу пора было мыть и эта процедура явно не предназначалась для посторонних глаз. Его мать проводила нас до дверей, непрерывно благодаря непонятно за что. Мы ретировались, пообещав еще зайти, но сами прекрасно осознавали, что вряд ли сдержим обещание. Между нами и Серегой встала незримая стена. Он ушел в другой мир, в котором налить самому себе чай — подвиг, а способность добраться самостоятельно до туалета — маленькая победа.
Мы просто не знали, чем ему помочь — и нам было стыдно и мерзко за свое бессилие.
Во дворе мы уселись под детским грибочком и закурили. Я открыл сумку и достал бутылку шампанского, которую мы собирались распить в честь серегиного возвращения.
— Может, надо было оставить ее у Сереги? — неуверенно спросил я.
— А что им отмечать? — ответил Леха. — У них теперь нет праздников. Ну-ка, дай ее сюда!
Он забрал у меня бутылку и, размахнувшись, швырнул ее в бетонный забор. Бутылка разбилось и шипящая жидкость почти мгновенно впиталась в землю.
— Поехали! — сказал Леха. И мы отправились колесить по городу. Я ни о чем не спрашивал, — куда едем, зачем. Я задал этот вопрос лишь через час, когда мы оказались вблизи платформы Гражданская, подразумевая — к нему или ко мне.
— У тебя деньги есть? — спросил Леха.
— Рублей пять.
— И у меня трояк. Давай свою пятерку!
Я покорно отдал и Леха исчез в гастрономе. Оттуда он появился минут через десять с тремя бутылками семьдесят второго портвейна и банкой кильки.
— Повезло! — сообщил Леха. — По два пятьдесят из-под полы.
— Ну и пойло! — недовольно поморщился я.
— Я нажраться хочу! — объяснил Леха. — Так надо, Мироныч.
— И где ты будешь проводить портвейнотерапию? — поинтересовался я.
— Есть одно место, — туманно ответил Леха.
И он отвел меня в подвал дома на Коккинаки. Дверь в подвал открыл давно нечесаный парень в рваных джинсах и грязной ковбойке. Леха представил нас друг другу, но поскольку его имя начисто выветрилось из моей памяти, я буду называть его по профессии — Скульптор.
Мы вошли, и я огляделся. Помещение было просторным, но довольно захламленным, впрочем, для подвала — в самый раз! Недалеко от входа в ряд расположились три запыленных, в ржавых потеках унитаза — следы бывшего туалета. У дальней стены были свалены в кучу транспаранты и прочая наглядная агитация. На верхнем транспаранте, наполовину прикрытом доской с членами Политбюро, виднелся лозунг: «Спасибо родной партии за наше счастливое детство!»
— Это что за гадюшник? — брезгливо осведомился я.
— Это не гадюшник, а моя студия! — обиделся Скульптор, возмущенно тряся патлами. Он еще хотел чего-то сказать, но Леха примирительно хлопнул его по плечу:
— Да не обижайся ты на него! Что он может понимать в проблемах людей искусства — технарь поганый. Ты давай лучше стаканы и чем жестянку открыть.
Скульптор исчез в каком-то закутке. Я сгреб Леху за шиворот:
— Значит, я — «технарь поганый»? А ты тогда кто — богема вшивая?
— Смотри, — и этот обиделся! — удивился Леха. — Да отпусти ты воротник, я потом извинюсь, когда в настроении буду. Лады?
Я плюнул и отпустил Леху. Тем временем Скульптор принес три мутных стакана и ржавый консервный нож: наверное, он их нашел при расчистке подвала от мусора. Леха выставил портвейн и начал срывать ножом пластмассовую пробку. Я с подозрением осмотрел поставленный мне стакан. Так и есть, — залапан донельзя, на дне остались следы какой-то жидкости с прилипшей к ней дохлой мухой. Я порадовался своей предусмотрительности и потихоньку достал из сумки стакан, прихваченный мною из автомата с газированной водой.
Леха плеснул каждому по полстакана портвейна.
— За что будем пить? — осведомился Скульптор.
Леха уставился на лозунг у стены и процедил:
— За наше счастливое детство!
Мы выпили и Леха немедленно налил по новой.
— А теперь — за нашу проклятую юность!
Скульптор недоуменно взглянул на меня и спросил:
— Чего это с ним?
— Переживает! — пояснил я. — Наш одноклассник вернулся из Афгана без ног.
Скульптор помялся, не зная, что сказать: Леха тем временем налил еще и залпом выпил.
— Ну, ничего, сделают протезы — и плясать даже будет, как Маресьев! — сказал, наконец, Скульптор.
— Не будет, — мрачно ответил Леха, наливая себе еще. — Слишком высокая ампутация!
— Ну и что! — не согласился Скульптор. — Я вот помню, — в книге читал…
— У тебя книга есть?! — издевательски изумился Леха. Он стремительно пьянел.
Скульптор с досадой махнул рукой и замолчал. Леха снова поднял стакан и сказал:
— Давайте — за Серегу Багрова! Он там, в Афгане… а мы тут… эх!
И Леха снова до дна махнул стакан.
— Да ладно тебе, — сказал я, — и мы бы там были, если бы послали.
— Однако ты здесь — на брони отсиживаешься! — с пьяной запальчивостью кинул Леха.
— Эх, дал бы я тебе по роже, — с чувством сказал я, — да пьяного дурака бить — только кулаки отобьешь! Я после института обязательно в армию пойду, а ты так и будешь здесь бормотуху по подвалам жрать, да чужих баб трахать!
— Я заявление писал военкому, чтобы меня в Афган послали! — крикнул Леха, сжимая кулаки. — Меня кагэбэшники в Афган не пускают!
— Да тебя даже в стройбат не берут, — ты и на стройке в тылу чего-нибудь отмочишь! — махнул рукой я. — Тебе лопату доверить нельзя: потому, что от тебя — один шум, да поза. Ишь — в Афган его! Да ты автомат не знаешь, с какой стороны держать! В «Орленке» Серега лучше всех из автомата стрелял, — его и послали в Афган. А ты от «Орленка» закосил, а теперь КГБ, видишь ли, виноват, что тебе не дают тропой Че Гевары идти! Да ты гранату в свой собственный окоп бросишь! Так что молчи — патриот хренов!
Леха полез было в драку, но Скульптор быстро разнял нас.
— Ну-ка, закончили, мужики! Заводят друг друга, а для чего — непонятно!
Леха успокоился — во хмелю он всегда был склонен к самокопанию. Вот и сейчас он, уставившись на портреты членов Политбюро, грустно сказал:
— А если честно — ты прав, Мироныч! Стрелять я толком не умею. Впрочем, если надо — научусь! А вот — надо ли? И, вообще, зачем все это? Зачем наших парней посылают умирать? Во время Отечественной войны — понятно. Тогда враг топтал нашу землю, защищать свой дом — святое дело! А Афган — что нам там нужно?
— Кто не может воевать на чужой земле — тот и свою отстоять не сумеет. Этому нас история учит! — возразил я. — Суворов не побил французов в Европе, так они в Москву пришли. Не остановили немцев в Испании в тридцать шестом — опять то же самое. И сейчас нас в Афгане на прочность пробуют, а не справимся там, — будем воевать здесь, в Союзе — сначала в Таджикистане, а потом в Казахстане, а дальше уж и представить страшно!
— Ну ты и загнул! — рассмеялся Скульптор. Впрочем, в восемьдесят втором такое предположение всем казалось полным бредом.
— Может быт, ты и прав, — вдруг согласился со мной Леха, — но пусть нам тогда это объяснят! Что же они с нами в кошки-мышки играют? Мы же знаем, что наших ребят там убивают — почему от нас это скрывают? Почему про какой-то интернациональный долг рассказывают, если у нас там свои интересы? Почему фильмы про героев этой войны не снимают, а показывают чушь собачью вроде «В зоне особого внимания»? Почему пионеров не организуют для помощи семьям погибших на этой войне, — вспомни тимуровцев! Ни одна сволочь нам правды сказать не хочет, — за что воюем и с кем!
Леха замолчал.
— Ладно! — сказал я. — Высказался — и хватит! За что сейчас пить будем?
— За наше счастливое детство! — провозгласил Леха и осушил стакан.
— За это уже пили! — напомнил Скульптор, но Леха не обратил внимания. Он встал и, бормоча: «за наше счастливое детство спасибо» направился к стенду с Политбюро. По дороге он прихватил лежавший на верстаке топорик и, приговаривая: «за наше счастливое детство спасибо партии родной» начал рубить стенд. Мы со Скульптором отобрали у него топор и осторожно отнесли на диван.
— Пусть проспится! — сказал я. — Придется у тебя оставить, ничего?
— Да, конечно! — согласился Скульптор и предложил, показывая на портвейн:
— Допьем?
— А-а, давай! — махнул я рукой. — Не пропадать же добру!
Мы выпили еще по полстакана и я спросил его, давясь килькой:
— А чем, вообще, ты тут занимаешься?
— Работаю! — ответил Скульптор. — Я тут классный заказец отхватил, — делаю быка для одного колхоза.
— Ага, все живые передохли, так они для комиссии решили статую в стойло поставить! — рассмеялся я.
— Да нет! — не поддержал шутки Скульптор. — В ознаменование трудовых свершений и к пятидесятилетию основания колхоза правление постановило: установить памятник быку-производителю Пахому возле сельсовета. У меня с ними договор, аванс получил, в творческую командировку съездил, — в общем, все как положено.
— А куда командировка — на Багамы, что ли? — подначил я непризнанного Вучетича.
— Да нет, какие Багамы — я же не акулу для Багамского рыбхоза лепить собираюсь! Туда, в колхоз. Я там все лето жил, — а они платили мне, как в командировке. Ну и места там, скажу тебе! А рыбалка! Вот такую щуку поймал, — аж мох у нее на голове, чес слово!
«Да, наша так называемая творческая интеллигенция всегда умела неплохо пожить за счет народа!» — подумал я и спросил:
— Так ты чего, быка там с натуры лепил, что ли?
— Да нет же! — начал объяснять Скульптор. — Пахом уже помер давно, поэтому я делаю эскизы, чтобы создать собирательный образ. Вот, смотри!
И он принялся раскладывать передо мной фотографии быков в разных ракурсах.
— Этот вот — Василий. Добродушный такой! Я его из рук кормил. А этот вот — Боря. Ох и крутой! С ним ухо востро держи. А вот, интересно! Посмотри, — в соседнем колхозе снял, — Иннокентий. Он сниматься не хотел, в первый раз меня на дерево загнал — вот даже как! А потом привык и я его снял, — а он даже вроде как позировал! Видишь?
Я зевнул и бесцеремонно прервал его увлеченный рассказ:
— И чего, так всю жизнь и будешь лепить собирательные образы быков?
Скульптор внимательно посмотрел на меня и усмехнулся:
— А кормить ты меня будешь? Я этим на жизнь зарабатываю!
— А как же Искусство, — которое с большой буквы? — продолжал я подначивать его. — Или Искусство теперь только в Третьяковке осталось?
Скульптор решительно поднялся.
— Пошли! — велел он мне.
— Куда?
— На Искусство посмотришь. Убедишься заодно, что оно не только в Третьяковке или Эрмитаже осталось. Давай, вставай!
Скульптор провел меня в какой-то темный уголок, долго возился с замком и, наконец, распахнул дверь.
Это была маленькая каморка без окон. Под потолком висела яркая лампа в металлическом тарельчатом плафоне, под ней — верстак с чем-то большим, накрытым тряпкой. И все.
— Смотри! Никому не показываю, а тебе почему-то решил показать, — наверное за то, что правду сказал насчет всей этой бычьей лабуды. Смотри!
И Скульптор сдернул тряпку с верстака.
Это было отлитое из металла скульптурное изображе-ние самолета Як-3 (не знаю, как насчет искусства, но уж в этом-то я разбираюсь). Самолет врезался носом в землю, из-под крыльев тянулись шлейфы дыма и выбивались языки пламени. Я никогда не думал, что простым куском свинца можно так передать дым, пламя и даже ощущение, что че-рез мгновение рванет боезапас с остатками топлива в ба-ках, и самолет исчезнет во вспышке взрыва!
Я обошел скульптуру и увидел, что из-под самолета взмывает в небо крест с распятым на нем Христом. Хри-стос был спокоен и сосредоточен — таким же спокойным и сосредоточенным, наверное, был и летчик, направивший свой самолет в последний таран.
— А почему — Христос? — спросил я.
— Летчик отдал свою жизнь, спасая наши жизни, а Христос погиб на кресте, спасая наши души, — просто и серьезно объяснил Скульптор.
— Ты веришь в Бога? — удивился я. Тогда это вызывало у меня удивление: и не мудрено — ведь нас с детства окружала атмосфера воинствующего атеизма, под которым зачастую скрывалось элементарное бескультурье.
— Конечно! — удивился, в свою очередь, Скульптор. — Только с Богом можно понять, что есть Добро и что есть Зло!
— Очень часто добро для одних — это зло для других! — возразил я.
— Ты говоришь о бытовом восприятии добра и зла! — не согласился Скульптор.
— Так ведь и правда — у каждого своя!
— Верно! Правда у каждого своя, — удобная и выгодная, а вот Истина — одна! — снисходительно объяснил Скульптор.
— Истина непознаваема! — безапелляционно заявил я.
— Разумом — конечно! — согласился Скульптор. — Истина познается только Верой. Так же, как Добро и Зло.
Я решил познать Добро и Зло,
Чтоб отличить Добро от Зла.
Сто тысяч лет прошло с тех пор —
Я не заметил — как! — процитировал со смехом я, исказив популярную песню «Воскресенья».
— Добро — там, где Бог, а не там, где медовые реки и кисельные берега! — сказал Скульптор. — Только так — и не иначе!
Я ничего не ответил, — тогда он показался мне смешным и наивным. Теперь смешным кажусь я, — тогдашний.
— Ну, мне пора. Удачи тебе, Скульптор!
Мы пожали друг другу руки и я ушел, оставляя Скульптора наедине с его шедевром и повседневной лепней, а также с храпящим на диване Лехой.
Жизнь снова пошла обычным чередом. Леха с головой погрузился в музыкальные дела. Он с какими-то ребятами при поддержке пробивного парня организовал группу и даже начал давать концерты в подвалах и периферийных ДК. Андерграунд набирал обороты.
Название группе дал Леха. По аналогии с Uriah Heep он решил назвать группу «Давид Копперфилд», но потом зачем-то перевел фамилию диккенсовского героя на русский язык и получилось очаровательно-психоделическое “Медное поле”, вызывающее ностальгические ассоциации со “Свинцовым дирижаблем”.
Аналогия с «хипами» не случайна — Леха был страстным поклонником Uriah Heep. Не просто поклонником, а настоящим ценителем! Спроси какого-нибудь рок-н-ролльного лоха о лучшем диске «хипов» — и он назовет “Salisbury” или “Demons And Wizards”; критик уверенно заявит — это “Magician’s Birthday” и лишь настоящий ценитель скажет без малейшей тени сомнений, — конечно же “Wonder World”!
Я такой же страстный поклонник Led Zeppelin и могу констатировать: любой, слышавший краем уха о «цеппелинах», начнет хвалить на все лады “Лестницу в небо”, хотя, может быть, и не слышал остальных песен с “Zeppelin 4”; какой-нибудь критикастый рок-зубр вроде Артема Троицкого небрежно заметит об эстетичности и эпохальности “Houses Of the Holy”; но «цеппелиновский» фан совершенно искренне разорвется между “Zeppelin 1” и “Zeppelin 2”!
Минуту! Что это я на «цеппелинов» переключился? Я ведь хотел рассказать о «Медном поле»! Конечно, это далеко не «цеппелины» или «хипы», но «меднопольский» вокалист все-таки мой друг — в отличие, скажем, от обожаемого мной Роберта Планта. Итак, к делу!
Однажды Леха притащил мне пачку билетов на концерт своего детища. Дома меня в тот момент не было и он передал их через соседку. К билетам Леха приложил подробный план, — как добраться до Богом забытого областного очага культуры, который «Медное поле» решило осчастливить своим концертом.
Как только я уразумел, что ради такого счастья придется покинуть пределы Кольцевой дороги, желание присутствовать на бенефисе друга несколько поостыло. «Гостеприимство» областных жителей к москвичам носило весьма своеобразный характер, — в памяти еще были свежи воспоминания друзей о легендарном концерте группы «Машина Времени» в Дедовске. Сам я не присутствовал на данном мероприятии, но по рассказам очевидцев дело было так.
Властитель дум поколения, — Андрюша Макаревич со товарищи, — решил порадовать дедовских парней своим концертом. Местные хлопцы боялись поверить своему счастью, — и не зря! Хоть концерт и должен был состояться в Дедовске, однако билеты распространялись по линии МГК ВЛКСМ. Понятно, что львиная доля из более чем полутысячи билетов осела в недрах московских ВУЗов. Поэтому в самый, без преувеличения, значительный в истории Дедовска день раздосадованные дедовские парни с ненавистью наблюдали за тем, как подъезжающие электрички выплевывали волну за волной толпу счастливых москвичей. Можно было, конечно, утешаться философскими сентенциями типа «вечная история — на всех не хватает!» или «книга — праздник, который всегда с тобой!», но что это за русский человек, который хоть раз в жизни не попытался восстановить справедливость! С концертом, конечно, дедовцы пролетели, но зато получить моральную компенсацию никогда не поздно!
Для борьбы с превосходящими силами московских оккупантов дедовцы избрали традиционную тактику партизанской войны. Они создали оперативную группу из полусотни самых крепких парней и перекрыли дозорами все дальние и ближние подступы к вокзалу. А дальше все оказалось предельно просто.
После концерта москвичи расходились небольшими группами по десять-пятнадцать человек. Дозор, завидев очередную группу, вызывал ударную группировку, которая быстро окружала, рассекала и уничтожала силы противника. Внезапность делала свое дело — ошеломленные неожиданным организованным нападением, москвичи пытались прорваться к вокзалу или просто спастись бегством. Однако пройти на вокзал целым и невредимым из полутысячи москвичей не удалось никому!
Лишь человек двадцать, ведомые студентом МАИ — нахабинским уроженцем, сумели окольными путями выбраться из Дедовска и уехать в Москву через Нахабино.
Понятное дело, наслушавшись подобных историй, как-то не очень хочется выбираться на концерт за пределы Кольцевой дороги, — если ты, конечно, не десантник-спецназовец!
Однако Леху огорчать не хотелось и я принялся названивать приятелям. Первому я, конечно, позвонил Феде, — его широкая спина всегда внушала мне светлое чувство оптимизма в самых рискованных мероприятиях. Федя высказал живейший энтузиазм в деле приобщения к современной культуре и я, вполне обнадеженный, за какой-нибудь час сколотил крепкую компанию из двенадцати человек.
На следующий вечер мы, следуя лехиным инструкциям, добрались до ДК.
Что радовало, находился он недалеко от Кольцевой автодороги — это вам не Дедовск! Выйдя из автобуса, мы слились с группами таких же, как и мы поклонников рок-музыки, перешли по виадуку Кольцевую, поднялись в гору и нашему взору открылось длинное приземистое здание, напоминающее нечто среднее между свинофермой и купеческим лабазом, — это и была цель нашего путешествия.
На входе стояли дружинники с красными повязками на рукавах и отбирали входные билеты. Мы вошли в ДК и я отправился первым делом искать туалет. В процессе поисков я забрел к запасному выходу и увидел там внушающую тревогу картину — дружинник передавал отобранные на входе билеты каким-то парням. До меня вдруг дошло, что при такой системе многократной реализации билетов вполне можно остаться без места и я резво побежал в зал.
Зал уже был забит под завязку. Я поискал глазами своих, но их нигде не было видно. Я протолкался в конец зала и в последнем ряду обнаружил незанятое место. С огромным облегчением я плюхнулся на ободранное сиденье и стал ждать начала.
Прямо за моей спиной стоял теннисный стол, на котором расположилась веселая компания, состоявшая из четырех парней и ящика портвейна. Они времени зря явно не теряли — у меня под ногами перекатывалась пустая бутылка из-под портвейна, парни цвели ядреным румянцем и бодро орали: «давай, начинай!». Я оглядел зал: да — дружинники поработали на славу в деле двойной реализации! Народ уже сидел и стоял в проходах — плюнуть негде. Невероятно, но факт — работала вентиляция! Да, пожалуй и правда — пора бы начать.
По обычаю тех идейных времен основной частью программы, как правило, был концерт никому не известного артиста филармонии, а самодеятельные рок-группы, ради которых и шел народ, являлись вроде как довеском и даже не упоминались в афишах. Слава Богу, артистам филармонии не приходило в голову приезжать на выступление — видимо, они скромно ограничивались получением гонорара.
Вот и сейчас, на сцену вышел какой-то тип и объявил, что артист филармонии такой-то задерживается и предлагает первой частью программы прослушать выступление группы «Минное поле». Из зала грубо поправили:
— Какое еще «минное»! «Медное поле»! В бумажку загляни, козел!
Тип обиделся и строгим голосом предупредил насчет распития и курения в зале. Тот же голос под дружный одобрительный смех ответил:
— Какие еще «распитие» и «курение»! Ты что, не видишь — тут же одни баптисты!
Все формальности были соблюдены и тип ретировался. Свет в зале погасили и наступила кромешная тьма. Леха предупреждал, что их группа выступает с пироэффектами и я с опасением ждал какого-нибудь взрыва. Оставалось лишь надеяться, что для организации пироэффектов Леха пригласил не Петарду, — в противном случае нам отсюда живыми не уйти!
Задник сцены окрасился в темно-синий цвет, создавая впечатление рассвета, и на сцене под тихую органную музыку появилось смутно сияющее привидение. Зал ободряюще засвистел и зааплодировал. В это время какой-то придурок открыл дверь в коридор и на сцену упал параллелепипед света. Привидение остановилось и недовольно сказало Лехиным голосом:
— Эй, ты там, — дверь закрой! Здесь все-таки концерт, а не пивная!
Обращение возымело действие и дверь немедленно закрылась. Органная музыка с фуги Баха перешла на бешеные аккорды Джона Лорда, задник сцены засветился оранжевым, обрушились ослепительные импульсы стробоскопа и Леха залился интенсивным шлягером в духе своего кумира Дэвида Байрона. В целом действо выглядело неплохо, особенно в конце песни, когда взорвались петарды, а со сцены волнами начал сползать дым.
Появление дыма все почему-то восприняли как разрешение курить и в зале затлели красные огоньки сигарет. Ребята на теннисном столе уже до ушей залились портвейном и принялись лихо отплясывать под ударные ритмы хард-рока. В середине концерта стол обвалился и ребята угомонились, — я даже подумал, что их придавило насмерть обломками стола, но когда под мои ноги начала натекать лужа портвейна, я понял причину их трагического молчания.
Потом в соседнем ряду принялись буянить девицы лет шестнадцати. Они начали орать: «Кончай херню пороть! Диско хотим!» — оказывается, какой-то негодяй гнусно обманул девушек, сказав им при продаже билетов, что «Медное поле» — это вроде “Boney M”. Расстроенных девиц вывели дружинники.
Концерт завершился убойным хитом «Я болею за Спартак!», который вызвал бурю восторга как у спартаковских фанатов, так и у всех остальных. Народ вскакивал на сиденья, к потолку летели горящие окурки, — один даже упал мне в капюшон куртки, но я, к счастью, это вовремя заметил.
Честно говоря, зря они спели насчет «Спартака»! Но об этом — потом.
После концерта я устремился на поиски туалета. Минут через пятнадцать, после тщетных усилий я укрепился в подозрении, что строители данного очага культуры сочли туалет архитектурным излишеством и поэтому с чистой совестью отправил нужду за углом, — по примеру других страстотерпцев.
Между тем, основная масса меломанов уже двинулась по дороге к виадуку. Решив, что мои приятели тоже находились среди них, я направился следом. На виадуке я заметил какое-то странное броуновское движение, и только подойдя ближе я понял, что там идет крутая «мочиловка», причем кто кого месит и за что — не понятно!
Я остановился, не зная, что предпринять. Виадук обойти — кучу времени потеряешь, да и переться наугад по кустам в темноте — удовольствие ниже среднего! С другой стороны, пытаться пройти через гущу дерущихся, — все равно, что бежать под дождем, пытаясь увернуться от капель!
Мои гамлетовские размышления прервали трое парней, внезапно появившиеся передо мной. Один из них, не говоря худого слова, подпрыгнул и в броске, достойном Брюса Ли, попытался заехать мне ногой в челюсть. Я успел увернуться и парень полетел на асфальт. Тогда остальные с довольным криком «ах, сволочь! Наших бить!» набросились на меня. Я успел встретить одного ударом в глаз, затем получил удар в пах, потом — в спину и упал. Они еще немного попинали меня ногами, а потом им кто-то свистнул и они переместились в другое место театра боевых действий.
Я встал и через кусты продрался к Кольцевой, где с трудом умудрился перебежать дорогу перед непрерывным потоком машин. Наконец, я добрался до автобусной остановки, где встретил своих. Они, в основном, добрались благополучно — лишь случайно отставшим Ленчику Капустину и Ромке Дмитриенко тоже досталось: Ленчику расквасили губу и сломали зуб, а Ромке разбили в кровь голову. Феди почему-то не было видно.
Приехав домой, я поужинал и позвонил Феде. Федя уже был дома и не в лучшем настроении. На вопрос «как добрался?» он ответил отборными ругательствами минут на пять. Когда он, наконец, сделал паузу для вдоха, я спросил:
— А что за товарищи месиловку устроили?
— Да фанаты футбольные! — раздраженно ответил Федя и грубо выразился в адрес коллективной матери всех футбол-фанов. — Они, наверное, решили, что на концерт собрались одни спартаковские фанаты, — все из-за этой дурацкой лехиной песни! Они же все чокнутые настолько, что даже руки об них марать не хочется!
И Федя рассказал мне свою историю.
После концерта он пошел было поздравить Леху, но дружинники не пустили его за кулисы. В другое время Федя просто отодвинул бы их плечом, но была одна важная причина, по которой Федя в тот день не хотел встревать в драку: он нес с собой в сумке только что приобретенный у приятеля диск Led Zeppelin “In Through The Out Door”. Диск был не просто новый — запечатанный! Феде повезло, — он отдал за диск полсотни, хотя на рынке тот стоил минимум семьдесят рублей! Для примера скажу: в те времена я получал стипендию пятьдесят пять рублей в месяц.
Понятно, любое столкновение несло определенную угрозу целостности драгоценного диска и Федя нес его бережнее, чем водитель ведет груженый нитроглицерином грузовик, — кто смотрел фильм «Плата за страх», тот может себе представить!
Поэтому Федя не стал воспитывать, по своему обыкновению, грубых защитников правопорядка, а молча ушел, повредив несколько свое чувство собственного достоинства, но сохраняя в целостности драгоценный груз.
Хотя кулачная забава была в самом разгаре, Федя беспрепятственно добрался до виадука — благодаря своей внушительной фигуре. По виадуку он пробирался вдоль перил, предусмотрительно неся сумку с диском со стороны ограждения. Так он дошел до середины виадука и тут нарвался на какого-то отморозка, который с налета врезал ногой по бесценной сумке. Удар пришелся в ребро диска и Федя с ужасом почувствовал, что край виниловой пластины обломился, — загнувшийся под прямым углом картон обложки неумолимо свидетельствовал об этом. Тут Федя уже не мог удержаться! Он сгреб преступника за грудки и перегнул его через перила с твердым намерением сбросить под колеса мчащихся по Кольцевой автомашин. Но дальше случилось то, что потрясло его больше, чем дисковая трагедия.
— Представляешь, Мироныч! — говорил Федя. — Перекидываю я этого гада через перила и говорю: «Конец тебе, сволочь, можешь последнее слово сказать!», а он знаешь что сказал?
— Попросил прощения или позвал маму? — предположил я.
— А вот хрен-то! Он сказал: «за какую команду болеешь?» — можешь себе представить?! Человека убивают, в натуре, а он — «за какую команду болеешь»!
— И чего дальше? — полюбопытствовал я.
— Да ничего! Дал ему по роже — он и с копыт, а я дальше пошел!
Федя огорченно посопел в трубку, потом добавил:
— Я ведь диск хотел тебе на день рождения подарить — от всех нас. Я то знаю, что ты от «цеппелинов» тащишься! Чего теперь делать?
— Ты знаешь чего? — посоветовал я. — Достань вкладку из диска и потри мокрой тряпкой!
— Это еще зачем? — удивился Федя.
— Ну, она ведь черно-белая, а потрешь мокрой тряпкой — станет цветной!
— Хорош издеваться! — обиделся Федя и бросил трубку.
А я и не думал издеваться. Я слышал, что если вкладку этого диска потереть влажной тряпкой, то рисунок из черно-белого станет цветным, — мне давно хотелось в этом убедиться!
Потом пришел Леха. Войдя, он сразу сказал:
— Я вижу, — и тебя тоже побили?
— А ты откуда знаешь? — удивился я. — Вроде, видимых повреждений нет!
Леха молча показал на висящую на вешалке куртку. На светлой плащевке отчетливо отпечатался рубчатый след от ботинка.
— Да так, пустяки, — отмахнулся я, — пара синяков — и все! Ромке просто кожу на голове рассекли; а что касается Ленчикиного зуба, — так его все равно надо было удалять. Вот с Федей хуже — ему диск сломали!
— В позвоночнике?! — ужаснулся Леха.
— Да нет, в сумке! — успокоил я. — Он в сумке нес запечатанный диск «цеппелинов» — хотел подарить мне на день рождения, да вот…
Леха почесал затылок и грустно сказал:
— А я ведь хотел удовольствие друзьям доставить, — а вон чего вышло!
— Ничего, мы привыкли, — утешил его я, — ведь ты у нас, все-таки, — Патлатая трагедия!
Может, я был жесток? Может быть, — однако, после всего вышеизложенного, я думаю, всем ясно, что легче быть напарником вечно курящего на динамитном складе бравого солдата Швейка, чем Лехиным другом.
Именно поэтому я так неохотно впустил его в то утро к себе, — и вовсе не из-за сопромата! Просто длительный опыт общения с Лехой выработал во мне острое ощущение неприятностей, которые следовали за ним, как Ад за всадником Апокалипсиса. И вот, в то самое утро, поворачивая ручку замка, я ощутил именно это чувство — так бывалый подпольщик, идя на конспиративную встречу, вдруг ощущает, что явка провалена. Но я впустил Леху — и события пошли предопределенным им чередом!
Вот мы и пробежались от Начала истории до Петли Времени, — я вновь возвращаюсь к отправной точке повествования.
* * *
Выслушав фразу о «деде Пихто» и о том, что я — «в натуре», я впустил Леху в прихожую. Кроме гитары Леха притащил полиэтиленовый пакет. Он сразу извлек бутылку коньяка, — в пакете еще оставался длинный бумажный сверток, но Леха не стал его разворачивать, а бережно поставил в угол.
— Это в честь чего? — со вздохом спросил я. Только пьянки мне сейчас не доставало!
— В честь прощания с Жизнью! — мрачно-торжественно сообщил Леха.
— С какой жизнью? — оторопев, переспросил я.
— С этой Жизнью! — уточнил Леха и прошел в комнату.
Я поспешил за ним в смятении. Это можно было воспринять, как нездоровый Лехин юмор, если бы не одно «но»: в прошлом году бас-гитарист из лехиной группы, будучи в абсолютно трезвом состоянии, вышел на балкон и сиганул с двенадцатого этажа! Чуда не произошло.
На столе он оставил записку с одной единственной фразой: «В новую жизнь!». Ну, ничего себе богемные нравы?!
Леха залез в бар, достал пару рюмок и сноровисто разлил по рюмкам коньяк.
— За что будем пить? — спросил я.
— За новую жизнь! — ответил Леха и залпом осушил рюмку.
Тост поверг меня в состояние полного смятения. Вот она, богемная жизнь! Довела Леху до края! А, может, он и ширяться стал в духе рок-кумиров? Да нет же — он сам говорил, что после смертей Тэйна и Бонэма даже «роллинги» завязали с наркотой и, дескать, это уже не в моде. Но к чему тогда разговор о новой жизни? Тут я вспомнил, что Леха в последнее время без конца толковал про инкарнации и жизнь после смерти. Неужели он всерьез уверовал в это? Или у него действительно большие неприятности, переросшие в скрытую депрессию?
— У тебя чего, — неприятности на музыкальном фронте? — в лоб спросил я. Хватит юлить вокруг да около — в конце концов речь идет о жизни моего друга!
— Неприятности? — усмехнулся Леха, наливая по новой. — Ты же сам говорил, что неприятности — мое имя! Да я уже разругался со всеми, с кем можно! Особенно с этим козлом Игорьком.
— Это который при вас вроде Джорджа Мартина и Брайана Эпстайна вместе взятых? — уточнил я.
— Вот именно! Возомнил себя черт знает кем! Ты представляешь, — он не дает мне играть! Говорит, что мое дело — вокал. Я понимаю, что пока я, конечно, не Ричи Блэкмор и не Эдди Ван Хален, но ведь — и не дерьмо собачье! Я говорю — что, я такой уж слабый гитарист? А он мне — дескать, гитарист ты неплохой, но в твой сценический образ не вписывается гитара. Каково?! Я говорю, — да наплевать мне на такой сценический образ! А он говорит, — да я вас в люди из дерьма вывел, вы лишь со мной в первый раз перед публикой работать стали, а до этого вас даже ни в одну занюханную дискотеку не впускали! А, каков гад?
— Ну, в отношении последнего он прав! — опрометчиво ляпнул я. — До него у вас даже усилителя приличного не было, и кроме как во дворах и подвалах вы нигде не выступали.
Леха чуть коньяком не подавился. Его лицо побагровело, он яростно замахал руками.
— Да кто же нас куда с паршивой аппаратурой пустит?! А он в нас просто бабки вложил, — сколько концертов дали, а еле концы с концами сводим! А он нам даже не говорит, сколько за концерт взял. А как заикнешься — начинает орать, сколько денег комсомольским боссам уходит, чтобы нас вообще не прикрыли, а сам он вообще с нас ни фига не имеет, а живет со спекуляции дисками и продажей кассет!
— Ну, сейчас, действительно, опять гонения на рок-музыку пошли, — робко вставил я, — я тут в комитете комсомола у нас в институте видел список запрещенных к прослушиванию на дискотеках групп, — прислан, между прочим, из ЦК!
— Да? И кто там запрещен из известных? — заинтересовался Леха.
— Ну, Kiss, например.
— Господи, да чем же «киссы» комсомолу не угодили?! — поразился Леха.
— У них в названии нацистская символика! — попытался объяснить я парадоксальную логику идеологического маразма. — В смысле, что две рунические “S” — это эмблема эсэсовцев.
— Козлы! — проворчал Леха. — В мозгах у них нацистская символика, - вместо извилин! Опять начнут облавы делать у «Мелодии» и в НАТИ, а потом конфискованные диски нам же перепродавать будут!
— Се ля ви! — философски ответил я, подливая коньяк.
— Не, я больше не буду! — решительно заявил Леха. — Мне сегодня вообще не надо бы пить!
— Почему? — насторожился я. И не напрасно! Дальнейшие слова Лехи сделали мои растущие подозрения убеждением.
Леха откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и рассеяно произнес:
— Чтобы предстать…, чтобы предстать пред очами трезвым…, иначе… иначе нехорошо!
У меня холодок пробежал от этих его слов! Я попытался успокоить его:
— Ну… повздорил с Игорем, — бывает! Любое дело не идет без конфликтов. Успокоишься и снова… вы же не подрались, в конце концов!
— Нет, не подрались, — согласился Леха. — Я ему в рожу плюнул.
— Как?! — ужаснулся я. — Плюнул в лицо?! Так и…
— Да нет же! В переносном смысле! — пояснил Леха. — Просто сказал, что плюю на него, подонка и пусть он подавится деньгами, что зажухал от нас… ну и еще кое-чего. Хотя надо было действительно плюнуть ему в харю!
— Ну, ладно! — решительно сказал я. — Сколько тебе там не хватает на приличную гитару? Мы с мужиками скинемся, организуешь новый группешник; Ленчик тебе такой усилок спаяет — стены рухнут! Сколько ты уже денег скопил?
— Сейчас гитара уже не актуальна, — грустно улыбнулся Леха. — А деньги… эти деньги пойдут на другое!
Моя растерянность стремительно перерастала в панику. Вывести творческого человека из состояния душевного кризиса — это не то, что алкоголика вывести из запоя! Друга на глазах пожирает депрессия, уже рожки да ножки остались, а что я могу сделать? Разве что ножи попрятать, да забить гвоздями балконную дверь!
И тут раздался звонок в дверь. Я вначале не отреагировал — мало ли, кого носит, но звонок опять зазвонил, долго и требовательно. После третьего звонка я пошел открывать.
На пороге стоял парень лет двадцати. Он приветливо улыбнулся и сказал:
— Я от Виктора Ивановича!
И вошел. Я не сделал ни малейшей попытки ему помешать, — настолько мне надоело оставаться наедине с Лехой и его депрессией. Парень поставил сумку на стул рядом с телефонной полкой и деловито осведомился:
— Где у вас можно помыть руки?
Я молча указал на дверь ванной. Что меня поразило, — он достал из сумки белоснежное вафельное полотенце! С этим полотенцем он скрылся за дверью ванной комнаты, — через мгновение раздался звук струящейся воды.
Я вернулся в комнату к Лехе.
— Кто это там? — спросил Леха.
— Да так, один чувак.
— А чего ему надо?
— Понятия не имею! Сейчас узнаем.
Парень вошел в комнату. Увидев Леху, он немного растерялся и спросил:
— Так, а с кого начнем?
— А что начнем? — вопросом на вопрос ответил я.
— Как что?! — поразился парень. — Я же — от Виктора Ивановича! Он мне ваш адрес дал.
— Ну-ка, покажи!
И он протянул мне кусочек бумаги с коряво и бледно записанными шариковой ручкой буквами и цифрами. Номер дома был написан совершенно неразборчиво.
— Я думаю, что ты ошибся адресом, — сказал я, возвращая листок, — номер дома перепутал.
— Как так?! — растерялся парень. Потом он вдруг улыбнулся и понимающе покивал головой.
— А-а, это розыгрыш! Понял.
И он принялся доставать из сумки одно за другим: ножницы, опасную бритву, накрахмаленную салфетку и еще кучу разной мелочи.
— Ты что, парикмахер? — догадался я.
— Я — мастер! — по-булгаковски обиделся парень и важно уточнил: — Мастер по индивидуальным стрижкам! Я стригу на дому по персональным заявкам и в соответствие с особенностями внешности клиента. Это вам не групповая стрижка в парикмахерских, где всех лепят под образцы!
— А я думал, что групповая стрижка бывает только у овец! — поделился мыслями Леха.
— Это оттого, что ты сто лет не стригся! — заверил его надомный парикмахер.
— Ну, ладно! — прервал я их интеллектуальный разговор. — Садись, Брадобрей, выпьешь с нами.
— Да мне клиента разыскать надо, — заколебался Брадобрей.
— А мы что — не люди, что ли? Выпьем, а потом пострижешь… ну, к примеру, - меня! — предложил я.
— Ну, что ж! — согласился Брадобрей и уселся за стол. — А насчет верности руки не сомневайтесь, — я никогда не пьянею! Даже наоборот, — алкоголь придает мне особую твердость руки и четкость движений!
Я быстренько разлил коньяк на троих и мы выпили за знакомство, а затем сразу же — за славную профессию мастера по индивидуальным стрижкам.
— И что, ты так и ходишь по квартирам и стрижешь? — заинтересовался Леха. Алкоголь успешно начал действовать — Леха уже не вспоминал, что ему пора идти к новой жизни. Я убрал опустевшую бутылку и тут же достал новую из бара, — чего, впрочем, никто не заметил. Что и было мне на руку, — я свято верил в способность алкоголя снимать стрессовые и депрессивные состояния. Решив напоить Леху, я руководствовался благими намерениями — освободить его от давящих мыслей. Проспится, — и взглянет на все проблемы по иному!
Не думайте, что я решил опробовать на Лехе столь радикальный метод лечения стрессов, — я уже ранее успешно опробовал его на себе. Это было, когда меня покинула подруга — я страшно переживал, целый день ничего не мог есть, представляете?! В общем — ужас! Вот что с нами делает прекрасная половина человечества! Ну, а потом я пришел домой и начал пить: хмель долго меня не брал, а потом вдруг бац — и отключился! А утром встал, пивка натощак в «Семи дорогах», то се… в общем, к вечеру как огурчик — и снова жизнь прекрасна!
Кстати, на чем я остановился? А, ну да, - Леха расспрашивает Брадобрея об особенностях его нелегкого труда.
— У меня есть клиенты, — начал объяснять Брадобрей, — которые рекомендуют меня своим знакомым, а те, в свою очередь, другим, — так что клиентуры у меня хватает! Поэтому беру недорого: от трех до пяти рублей с мужиков и по рублю-полтора за детей. С женщинами тоже работаю, но ними сложнее, поэтому привлекаю еще знакомую из «Чародейки». Понятно, с женщин беру больше, но им обычно и химию надо, и покраска — а тут уж без импортных средств не обойтись, а стоят они дорого, поэтому на круг выходит немногим выгоднее работать с женщинами, чем с мужиками. К тому же, женщины привередливы, а часто вообще прижимисты, — особенно жены больших начальников! Поэтому я больше с мужиками работать люблю — с ними и поговорить интереснее, и забот меньше.
— И давно этим занимаешься? — спросил я, радуясь, что разговор идет на далекую от музыкальных проблем тему.
— Да уж лет пять! — сказал Брадобрей. — Сразу после училища приглянулся я одному деду. В парикмахерской, где я работал, он лет пятьдесят оттрубил. Еще до войны он разных там шишек стриг, так что клиентуры у него было хоть отбавляй! Но он уж старый стал, руки уже не те, вот он и стал себе замену искать, — ну и меня, значит, выбрал!
— А почему тебя? — поинтересовался Леха.
— А он во мне способности разглядел, — важно сообщил Брадобрей, — Мастером родиться надо! Я вот филировку бритвой делаю, так волосок к волоску лежит, без разницы — что жесткий волос, что мягкий.
Мы выпили за великое искусство Брадобрея.
— Хорошие вы ребята! — расчувствовался Брадобрей. — Давайте, я вас бесплатно постригу. Вот тебя, например — ну на фига тебе такие патлы! Сейчас длинный хэйр уже не в моде.
Леха чуть не подавился коньяком и закашлялся от возмущения. Я похлопал его по спине и укоризненно сказал Брадобрею:
— С ума сошел? Он же — рок-певец, это его сценический образ такой!
— Ну и что? — возразил Брадобрей. — Я и народных артистов стриг! Этого, к примеру, как его… ну поет еще: «из полей доносится — налей!»… или как там…
— Он еще сам и сочиняет! — гордо сообщил я. — Он про нас песню сочинил — всегда на «сейшенах» поем. Слышь, Леха! Ну-ка, врежь нашу!
Леха еще был в состоянии отличить гитару от стула и с удовольствием «врезал». Мне нравилась эта песня, особенно последний оптимистический куплет:
И пусть порой с усмешкой
Жизнь на нас глядит,
И радость вперемежку
С обидами дарит.
И пусть с тобой при «бабках»
Бываем иногда,
Но каждый день встречаем
С улыбкою всегда!
И припев:
Эх, чао, «бабки», чао!
Красотки пьют вино,
Мироныч пьет какао,
А мне уж все равно!
Эх, чао, «бабки», чао!
Красотки пьют вино,
Мироныч пьет какао,
А мне
уж
все
рав
но!
Вот такую развеселую песню сочинил про нас Леха! Было это в одной компании, когда все парни уже отключились, и лишь мы с Лехой держались молодцами. Мне страшно хотелось чаю, но чая не было и пришлось пить какао, — вот тут Леха и сочинил эту песню в один присест.
— Видал — миндал?! — победно воскликнул я, обращаясь к Брадобрею. — Он тоже Мастер! Какую песню душевную сочинил!
— Нормально! — согласился Брадобрей. — Я только не пойму, почему ты там с деньгами прощаешься?
— Так если с чувихами гулять идешь, лучше сразу «бабкам» прости-прощай сказать! — авторитетно разъяснил я и предложил выпить за женщин. Тост был принят и, ясное дело, успешно осуществлен.
— Вообще, — задумчиво сказал Брадобрей, — бывает, что и женщина может деньги сэкономить. Я вот, помню, у меня подруга была, так у нее полно талонов на такси было, — ее папаша снабжал. Таксисты, конечно, при виде талонов рожи корчили еще те, поэтому тачку всегда она ловила. Но уж покатались мы — всласть! Один раз на дачу поехали, — пятнадцать рублей в один конец! И талонами расплатились, — таксист нас чуть не убил!
Мы выпили за улучшение нравов в среде таксистов.
— Да, низок еще культурный уровень среди определенных категорий населения! — сокрушенно покачал головой Леха. — Даже среди интеллигенции такие встречаются субъекты, что становится страшно за будущее нашей культуры!
— Особенно, когда это происходит на фоне обострения международной обстановки! — подлил я масла в огонь.
— Вот именно! — подтвердил Леха. В нем явно проснулся дух Че Гевары. — А ведь именно интеллигенция должна идти в авангарде борьбы с империализмом! А для этого необходим достаточно высокий культурный уровень, — ведь именно он определяет наличие достаточных морально-этических принципов!
— Для чего — достаточных? — не понял Брадобрей.
— Достаточных для внедрения в сознание народов! — пояснил Леха. — Чтобы народы дружили, а не воевали!
— С кем дружили? — спросил Брадобрей: он явно не улавливал логической цепи.
— Ну, с нами, например!
— А если они не захотят с нами дружить? — продолжал гнуть оппортунистскую линию Брадобрей.
Этот вопрос застал Леху врасплох: ему явно не приходило в голову, что какой-либо народ может не захотеть с нами дружить — ведь мы такие классные ребята! Он задумался, а потом решительно, вполне в духе революционного максимализма отрубил:
— Тогда мы их будем бить!
— За что? — опешил Брадобрей.
— Тебя в детстве били ремнем?
— Ну, бывало! — неохотно вспомнил Брадобрей.
— А за что?
— Ну, чтобы осознал свои неправильные поступки всякие…
— Правильно! Вот и мы их будем бить, чтобы они осознали необходимость дружбы между народами!
— А-а, — протянул Брадобрей. — Понял!
Мы выпили за дружбу между народами.
Сей политический спор пролился, как бальзам мне на душу: когда в компании разговор легко и непринужденно переходит с дежурных мужских тем (выпивка, женщины, хоккей, рыбалка и т.п.) на дискуссии о мировой политике и кризисе отечественной интеллигенции, это говорит об одном: все уже прилично приняли за воротник.
У меня немного отлегло от сердца — я полагал, что Леха уже снял стресс и депрессия отступила, — во всяком случае, он уже не упоминал о «новой жизни» и прочих суицидальных темах. Теперь следовало уделить немного внимания своим проблемам. В данный конкретный момент такой проблемой было посещение консультации по сопромату.
Конечно, такое мероприятие с практической точки зрения могло показаться напрасной тратой времени, — но в любом деле важна не суть, а нюансы; важны не идеи, а действия; важны не причины, а следствия. В данном конкретном случае непосещение консультации профессора Бутько, по данным многолетних наблюдений, вело к снижению экзаменационной оценки, как минимум, на два балла. Короче говоря, если профессор Бутько на экзамене не вспомнит, что видел твою физиономию на консультациях, то даже при отличном ответе больше трояка не получишь!
Отчего профессор культивировал такой странный обычай — неизвестно. В кругах студенчества бытовали различные мнения: что это семейная традиция профессоров Бутько; что это ему диктуют экзотические религиозные взгляды ревностного сторонника дзэн-буддизма; что он просто сволочь и т.д. и т.п. Я лично был убежден, что подавляющее большинство преподавательских «закидонов» обусловлено исключительно отсутствием чувства юмора.
Я вообще считаю, что все глупости и преступления в мире творятся исключительно по вине людей, у которых отсутствует чувство юмора, ибо человек, который периодически не смотрит на мир (да и на себя самого) через призму юмора — слепец!
У профессора Бутько чувство юмора отсутствовало начисто, — он даже статьи в кафедральную стенгазету подписывал инициалами «Е.П.Бутько» и очень удивлялся, почему студенты тщательно стирают первую букву его отчества. На полном серьезе!
Я сказал:
— Ну, ладно, мужики — извиняйте, но мне пора на консультации по сопромату.
— Давай — за сопромат! — тут же предложил Леха. — Хотя я понятия не имею, что это такое.
Мы выпили за сопромат.
— Хорошие вы ребята! Давайте я вас постригу! — снова завелся Брадобрей.
— Да ты сейчас инструмент в руках не удержишь! — рассмеялся я.
— У меня алкоголь улучшает координацию движений! — с чувством превосходства сообщил Брадобрей и, дабы наглядно проиллюстрировать улучшенную координацию, схватил со стола нож и начал быстро втыкать его в стол между растопыренными пальцами левой руки. Нож летал все быстрее и быстрее, стук острия о стол превратился в автоматную очередь. Леха восхищенно зааплодировал и воскликнул:
— Ну мы могем!
Я сказал:
— Ты чего сделал, козел — всю полировку испортил!
— Стол — ерунда, бытовой предмет — и не более того! Надо быть выше быта! — важно изрек Леха очередную революционную сентенцию и, повалившись на диван, отключился. У Лехи была неприятная особенность, — приняв изрядную дозу спиртного, он, где бы ни находился, укладывался спать на полчаса. Его можно было толкать, пинать и поливать ледяной водой — бесполезно! Организм не только нагло требовал, но и бесцеремонно брал свое, — тридцать минут глубокого сна.
— Значит так, Брадобрей! — сказал я. — Мне сейчас надо протрезвиться хоть чуть-чуть. Так что ты смотри, чтобы все было тип-топ!
— О чем речь! — заверил Брадобрей и предложил: — Давай я тебя постригу!
— Давай, давай! — согласился я, чтобы отвязаться от него. — Сейчас только душ приму, — и приступим!
— Заметано! — обрадовался Брадобрей и начал раскладывать на столе инструмент, а я отправился в ванную.
Сначала я долго стоял под душем, попеременно пуская то горячую, то холодную струю. Затем выпил большую кружку горячего крепкого чая с лимоном, потом долго чистил зубы и, наконец, засунул в рот сразу две пластинки “Wrigley’s doublemint”. Теперь я был вполне готов к рандеву с профессором Е.Бутько!
Первое, что я увидел, войдя в комнату — это странная кучка чего-то темного возле стола. Я пригляделся — и остолбенел: это были длинные пряди темных волос! Еще ничего не понимая, я посмотрел на диван и чуть не упал в обморок: вместо живописных патл голову безмятежно спящего Лехи украшала аккуратная короткая стрижка!
Довольный собой Брадобрей посмотрел на меня, ожидая восхищения.
— Ты что наделал, гад?! — заорал я.
— Постриг, как договаривались, — пробормотал Брадобрей.
— Ты со мной договаривался, а не с ним!
-Да ну?! — удивился Брадобрей и почесал затылок. — Значит, перепутал! У меня, понимаешь, как выпью — руки отлично работают, а вот в памяти какие-то замыкания случаются.
— Как же он теперь перед народом петь будет? — сокрушенно вздохнул я.
— В новом сценическом образе, — неуверенно сообщил Брадобрей. Я с сомнением посмотрел на Леху. Гордый профиль Джимми Пэйджа на фоне струящихся волос исчез и теперь Леха больше смахивал на дохлого галчонка, нежели на рок звезду.
Я огромным усилием взял себя в руки и начал разъяснять ситуацию Брадобрею:
— Значит, так — объясняю популярно! Сегодня Леха заявился ко мне в состоянии жуткого душевного кризиса, а проще говоря — он был на грани самоубийства. Сейчас ты сделал все, чтобы помочь перешагнуть ему эту грань!
— Да ты что?! — испугался Брадобрей. — Что ты говоришь?!
— Теперь твоя задача — удержать его от этого шага, пока меня не будет: мне надо отъехать на полтора-два часа. Развлекай его как можешь, хоть голым пляши, но не оставляй его одного! Потом, когда я вернусь, то возьму его на себя. Вопросы?
— Да какие там вопросы! — вздохнул Брадобрей и заверил, что «все будет путем». Я, честно говоря, сомневался, что «все будет путем», но выхода не было — я и так был на волосок от отчисления: уже умудрился глупейшим образом схватить «пару» по матанализу, а два «неуда» в сессию — повод для отчисления! С тяжелым сердцем я помчался в институт.
Известный закон гласит: если дела идут плохо, то они пойдут еще хуже. В тот день я еще раз убедился в справедливости этого закона.
Аудитория, предназначенная для консультации, вдруг оказалась занятой и мы битых полчаса искали свободную. Выглядело это так: впереди со скоростью улитки, помахивая потертым портфелем, неторопливо шествовал профессор Бутько, а за ним, смирившись с судьбой, покорно тащились мы. Профессор открывал все попадающиеся по дороге двери, заглядывал туда и, с недовольным возгласом «и эта занята!» переходил к следующей. Дойдя до туалета, он заглянул и туда, — и исчез!
Мы ждали его минут десять, потом обеспокоенное студенчество делегировало меня проверить, — спит он там или утонул. Оказалось, не то и не другое: профессор стоял у окна и, пыхтя, пытался застегнуть разошедшуюся молнию на ширинке. Я не осмелился предложить ему помощь и вернулся к изнывавшим от тоски и неопределенности товарищам. Минут через пять появился и профессор — он успешно победил коварную молнию при помощи большой английской булавки. Путешествие по этажам продолжилось.
Все это нам настолько надоело, что Серега из параллельной группы проявил самоубийственную инициативу: он забежал вперед и открыл очередную дверь. Аудитория оказалась свободной и Серега с радостным возгласом проскочил внутрь. Профессор остановился в дверях и с глубоким возмущением посмотрел на Серегу. Тот замер, как кролик перед удавом.
— М—да, — ледяным голосом Снежной Королевы произнес профессор. — Как вам не стыдно, молодой человек, — вперед профессора, чуть ли не толкая… Я не представляю, как вы будете экзамен сдавать!
Серега чуть не упал от такого «обнадеживающего» заявления и попытался что-то сказать, но профессор уже прошел к столу и выставил из портфеля небольшой термос и сверток, после чего обратился к вам:
— Десять минут — перерыв!
И уселся за стол. Он аккуратно налил в кружку бульон из термоса и начал его пить, аппетитно заедая сухариками.
Мы безропотно удалились в коридор и обсудили возможную болезнь профессора. Мнения разделились поровну, — одни считали, что у него диабет, другие — язва. Я же пришел к выводу, что он просто издевается. Минут через десять староста нашей группы осторожно заглянул за дверь и так же осторожно прикрыл ее.
— Ну, как? — поинтересовались мы.
— Яблочко кушает! — благоговейно сообщил староста.
Наконец, профессор закончил трапезу и милостиво разрешил войти. Он взял составленные старостами список присутствующих на консультации и начал перекличку. Когда дело дошло до Сереги, профессор взглянул на него и сказал:
— А-а, так это вы! Не представляю, как вы будете экзамен сдавать, — вы совершенно не готовы!
Серега понял, что экзамен ему в сессию не сдать и ушел по-английски: не прощаясь и не матерясь (по крайней мере, вслух).
Профессор долго и нудно говорил, на что надо обратить внимание, при этом постоянно ссылался на свои монографии, как бы намекая, что тот, кто их не читал, не может претендовать на повышенную оценку. Кто-то спросил:
— А если ответишь на «отлично» — можно обойтись без монографий и дополнительных вопросов?
Профессор безуспешно поискал глазами наглеца и сурово заявил:
— На «отлично» сопромат знает только Господь Бог, на «хорошо» — я, а все остальные — в лучшем случае, на «удовлетворительно»! Еще вопросы есть?
Я собрался было спросить, на сколько же, по его мнению, знает сопромат зав. кафедрой, но вовремя одумался. Больше вопросов не было, — мы и так убили на проклятую консультацию со всеми хождениями, туалетами и обедами без малого два часа! Пытка «консультацией имени профессора Е.Бутько» закончилась и я, как угорелый, помчался домой.
Поднимаясь по лестнице, я услышал голоса, которые по мере приближения становились все отчетливее. Наконец, я определил, что один голос принадлежит жильцу из соседней квартиры матерому алкашу Филиппычу, а второй — о, ужас! Второй, вне всяких сомнений, принадлежал Ируське! Я заспешил, прыгая вверх через три ступеньки.
Так и есть — Ируська и Филиппыч стояли перед моей дверью и по очереди названивали в дверной звонок. Им никто не открывал, а из-за двери летела развеселая музычка в исполнении группы “Ottawan”. Ируська увидела меня и с подозрением спросила:
— Кто это у тебя там так веселится — уж не Леха ли?
— Вот и я говорю, — что за безобразие? — грозно поддакнул Филиппыч, распространяя удушливый запах перегара. — Здесь вам не там! Здесь люди после работы отдыхают культурно, а тут безобразия шумят цельный день! Я вот участкового вызову, чтобы он протокол составил, — чтобы, значит, музыкой не хулиганили!
Я вспомнил, что пару недель назад участковый уже составлял протокол, причем именно на Филиппыча, когда тот в припадке белой горячки около часа ночи начал ломать мебель об стену. Но я не стал вступать в дискуссию, а затолкал Филиппыча в его квартиру, приговаривая:
— Давай Филиппыч, давай, сейчас все закончим. Отдыхай и не беспокойся!
— Ты там смотри, чтобы все путем было! — проорал Филиппыч из-за захлопнувшейся двери. — А то я жестоким буду!
С Филиппычем покончили, теперь осталось нейтрализовать Ируську, что было совсем непросто — ее распаляли предчувствия и, судя по истерическому веселью за дверью, — предчувствия ее явно не обманывали!
— А Леха уже ушел! — сделал я робкую попытку.
— Вот и посмотрим! — жестко ответила Ируська, следя пристальным прокурорским взглядом за моей неловкой возней с ключами. Дверь открылась, вывалив на площадку всю мощь стерео колонок: девяносто ватт пиковой мощности на канал. Ируська решительно отстранила меня в сторону, как суетящегося под ногами кота, и ворвалась в квартиру. Я ввалился следом. То, что я увидел, превзошло худшие мои опасения: Леха и Брадобрей в обнимку с двумя полуголыми девицами самозабвенно отплясывали под заводную разухабистую песенку “Hands up!”. Не мудрено: на столе стояли две пустые бутылки шампанского и наполовину пустая бутылка коньяка.
Если возникли вопросы по поводу термина “полуголые”, то конкретизирую: из одежды на девицах наблюдались лишь джинсы и лифчики, которые Леха с Брадобреем между делом пытались расстегнуть.
Я думал, что Ируську хватит удар: профиль Сюзи Кватро стремительно багровел на глазах, но бывший комсомольский вождь Веселова быстро взяла себя в руки, — ей потребовалось на это ровно столько времени, сколько я потратил на то, чтобы дойти до магнитофона и вырубить музон.
— Это еще что за стриптиз? — спросила Ируська настолько ледяным голосом, что у меня мурашки пробежали по спине. Леху тоже, видно, вдруг зазнобило, — он начал быстро застегивать рубашку, растерянно поглядывая на Ируську.
— Да жарко стало, подруга! — игриво ответила одна из девиц, надевая блузку.
Ирка не удостоила ее даже взглядом, а продолжала смотреть на Леху. Взгляд ее уже не был испепеляющим, — скорее, недоуменным и сожалеющим, — так смотрят участливые прохожие на лежащего в луже пьяного интеллигента в золотых очках.
— Ты зачем постригся? — спросила неожиданно Ируська. — Как же ты теперь на сцену выйдешь, в качестве кого — солиста ансамбля военно-полевой кухни, что ли?
— Это было недоразумение, — вмешался Брадобрей, — но дело вполне поправимое! Я вот тут подобрал ему парик в соответствие с его сценическим образом.
И он бодро нахлобучил на голову Лехе ярко-рыжий парик: получилось нечто среднее между карикатурой на Роберта Планта и дружеским шаржем на Аллу Пугачеву.
— Я, как дура, целый день жду его, — неестественно звонким голосом проговорила Ируська, — а он тут с какими-то шалавами…
— Ты на себя посмотри, лахудра! — посоветовала одна из девиц. У Брадобрея, наконец, сработал инстинкт самосохранения: он вышел из ступора, сгреб девиц в охапку и быстренько вытолкнул их в коридор.
Однако Ируська совершенно не обращала внимание на то, что творилось вокруг — для нее существовали только ее оскорбленные чувства и падший Леха.
— Что ты там наговорил Игорю? Он вне себя от ярости! А ты знаешь, сколько я ему и его дружкам из культурно—идеологической мафии задницы лизала, чтобы ты работать спокойно мог?! Сколько мне это стоило — разве что в койку с ними не ложилась, а ты… Когда ты сегодня рано утром мне позвонил и сказал, что придешь сказать что-то очень важное, я целый день места себе не находила…
Тут Ируська, было, всхлипнула, но тут же овладела собой.
— Пустое ты место, Лешенька! Пустышка! Пока тебя тянут, носятся с тобой, как Червонец — в школе, как потом я и Игорь — ты на коне! А отпустишь тебя, чтобы ты проявил себя — а ты пустой внутри, хлоп — и сдулся. И нет ничего. Все! Между нами все кончено, — вещи твои я соседке отдам, — может, она тебя подберет, а мне ты больше неинтересен. Прощай!
Леха стоял, как побитый щенок, и казалось, что он сейчас сделает лужу.
Ируська прошла мимо меня, как мимо столба. Я попытался было загородить ей дорогу, но она прошипела:
— А ты, Мироныч, еще хуже, чем пустышка, — ты большая куча говна! Видеть тебя больше не могу!
Она оттолкнула меня и выскочила вон. Громко хлопнула входная дверь и наступила тишина.
Леха стащил с головы парик и вздохнул. От нервной встряски с него слетел весь хмель.
— Почему так получилось, Мироныч? — недоуменно спросил он. — Ведь я хотел ей сегодня предложение сделать!
— Ты о чем? — удивился я. — Погоди, ты пришел в жутком волнении и начал плести какую-то чушь о том, что хочешь покончить с жизнью. Я и решил, что ты на себя руки наложить хочешь!
— Ты чокнулся? — обалдел Леха. — Да я шел к Ируське просить ее выйти за меня замуж! Цветы нес — где, кстати, они? Впрочем, какое это уже имеет значение! А к тебе я зашел просто попрощаться с прежним холостяцким бытием, да грамм пятьдесят коньячка для храбрости принять. И, — вон чего получилось!
Я чувствовал себя полным идиотом, скотиной и дерьмом одновременно.
— Леха, прости ты меня, дурака! Что мне в голову чушь какая-то полезла. Ты бы сразу все объяснил, а то ходил вокруг да около со своей дурацкой стеснительностью! Прости, что так получилось! Посиди здесь, я сейчас Ирку сюда приведу — объясню ей, что это я во всем виноват!
— Не надо! — замотал головой Леха. — Ты не виноват! Во всем виноват только я — и больше никто! Пора мне признаться во всех моих ошибках и промахах! И, может, — все к лучшему! Не будет Ирке со мной счастья!
Он взял гитару, обнял меня за плечи и сказал:
— Спасибо тебе, Мироныч! Я знаю, — ты ведь хотел как лучше; а что получилось, как всегда — так это моя судьба такая! Прощай, друг, спасибо тебе за твою дружбу, но дальше пойду я один! Прощай!
Он открыл дверь.
— Лех! — окликнул я его.
Леха оглянулся и криво усмехнулся.
— Да не бойся, не наложу я руки на себя. Накладывать-то не на что: нету меня, пустое я место! Так что пойду себя искать.
И он захлопнул дверь. У меня подкосились ноги, просто ватными какими-то стали, и я бессильно опустился на стул.
В туалете раздался шум спускаемой воды, затем оттуда появился Брадобрей.
— Дезодорантом побрызгай! — недовольно посоветовал я. — На бачке стоит!
Брадобрей послушно побрызгал.
— Ты зачем этих блядей привел?
— Так ты же сам велел его отвлечь от мрачных мыслей! А что может лучше выпивки отвлечь мужчину? Только женщина! И потом — какие же они бляди? Это очень порядочные девушки, — просто они немного лишнего выпили! — объяснил Брадобрей и перешел к деловой части:
— Твой друг парик берет или нет? Как для своих — по дешевке отдам!
— Можешь засунуть его к себе в жопу! — посоветовал я.
— Понял, — дурак! — согласился Брадобрей. — Так, теперь, — выпивка! Коньяк я сам пил, так что унесу, что осталось. А вот шампанское и закуска для девочек — это уж за твой счет, ты развлекать велел!
— Много там? — спросил я, удивляясь, почему я еще не выбросил вон этого наглого типа.
— Восемнадцать с копейками! Копейки, так и быть, отбросим, а вот восемнадцать целковых — попрошу!
Я пошарил по карманам, — набралось три рубля. Я протянул их Брадобрею.
— Вот три рубля — и сделай так, чтобы тебя искали!
— Еще пятнадцать должен! — предупредил Брадобрей. — Имей совесть, — я ведь за стрижку твоего приятеля ни копейки не беру!
Я чуть не задохнулся от злости, схватил Брадобрея за шиворот и вытащил на лестничную площадку.
— Еще раз увижу — убью!
— Понял, — завтра зайду! — миролюбиво согласился Брадобрей.
Я захлопнул дверь. Под ноги попался какой-то сверток. Я со злостью пнул его, - он раскрылся: в бумагу оказались завернуты три огромные розы — красная, белая и чайная. Я несколько секунд разглядывал цветы, потом вышел на площадку и крикнул:
— Эй, Брадобрей — вернись!
Брадобрей вернулся. Я протянул ему розы.
— На, подаришь этим оч-чч-чень порядочным девушкам по розе!
— А третью куда?
Я ответил в стиле поручика Ржевского из анекдота про лишнюю свечу и закрыл дверь. Больше Брадобрея я не видел.
Не видел я больше и Леху. Вскоре после этого он уехал, потом несколько раз присылал мне поздравительные открытки без обратного адреса — из Шевченко, затем из Анадыря, потом из Иркутска. А потом открытки перестали приходить.
***
Я окончил институт, женился, отслужил в армии, работал, растил детей. По стране прокатились разрушительными ураганами дебильная антиалкогольная компания и маразматическая перестройка; пара опереточных путчей с отнюдь не опереточными жертвами и целый букет войн, порожденных извращенным сознанием вчерашних диссидентов. Все, связанное с Лехой, стало далеко ушедшим и нереальным, и мне казалось, что я начисто забыл прошлое. Но Прошлое никогда не забывает нас. И иногда дает нам шанс исправить ошибки и выпрямить когда-то возникшую Петлю Времени.
* * *
Однажды я прогуливался по Центру и вдруг услышал, как кто-то окликнул меня совершенно забытым прозвищем:
— Мироныч!
Я оглянулся: возле голубой «таврии» стоял мужчина, лицо которого мне показалось знакомым. Я лихорадочно рылся в памяти, пытаясь отыскать запрятанный в дальних кладовых смутный образ.
— Не узнает, паразит! — весело сказал мужчина. — Ну-ка, напрягись и отгадай с трех раз!
Я решил потянуть резину, пока колеса памяти медленно пытались провернуться.
— Да, ну конечно! Сколько лет, сколько зим!
— Врешь — не узнал! — усмехнулся мужчина. — А ну — вспоминай, старый таракан!
Старый таракан? Да это же было любимое выражение…
— Серега?! Багров! — заорал я. Мне стало страшно неудобно, что сразу его не узнал, и я слишком энергично принялся обнимать его.
— Аккуратнее, чудила! — проворчал Серега. — Думаешь — раз у меня три ноги, то я крепче твоего держусь на ногах?
Тут я заметил палку черного дерева, которую он держал в правой руке: до этих пор она была мне не видна.
— Ой, извини! Я совсем забыл, что ты…
Я смущенно остановился: есть у меня такая глупая особенность — ненароком завести разговор о веревке в доме повешенного. Однако Серега пришел мне на выручку:
— Классные протезы, да? Пять штук баксов выложил! Не все сразу понимают, в чем дело — не замечают, понимаешь? Но уж они мне никогда не упускают случая напомнить о себе!
Из мраморного подъезда банка с витиеватыми золотыми буквами над входом вышла молодая импозантная дама лет двадцати восьми. Она подошла к стоящему неподалеку «вольво» и улыбнулась Сереге.
— Со мной поедешь, Сережа? — певучим голосом спросила она.
— Извини, Марин, — я вот старого приятеля встретил! Познакомься — это Марина.
Серега представил меня и дама вежливо улыбнулась, скользнув взглядом, — так смотрят на домашнего любимца радушных хозяев: дескать, дал бы тебе пинка, да хозяев обижать не хочется!
— Серега, только не говори мне, что это — твоя женщина! — воскликнул я. — Ты что, нашел лампу Аладдина?
Серега рассмеялся.
— Ты садись, я тебя подвезу, а по дороге поговорим. Тебе куда?
— В Орехово-Кокосово, конечно! Где же еще может жить простой инженер?
Серегина «таврия» с ручным управлением рванула с места с лихостью «ламборджини».
— У тебя там чего — мерсовский движок, что ли? — удивился я.
— Ну, не совсем от «мерседеса», но близко к этому. Один знакомый автомеханик тачку под мою инвалидность делал, ну и движок поставил соответственный, — да тут от «таврии» мало что осталось! — пояснил Серега.
— Ну, ладно, — сказал я, — ты лучше расскажи, как жизнь обустроил — я к тебе в ученики пойду!
— Да, в общем, все благодаря другу твоему, — ответил Серега.
— Какому другу? — удивился я.
— Да ты что, шутишь, что ли? — в свою очередь удивился Серега. — В школе, сколько я помню, у тебя только один друг был — Леха Попов! Так ведь?
— Ну, — машинально подтвердил я, не веря в тесноту мира.
— Что — «ну»? Я Леху и имею в виду! Понимаешь, я его случайно встретил лет пять назад на Арбате. Я там орден свой продавал; давали мало, — а мне обидно! Отец умер, мать на пенсии, — и уборщицей подрабатывала; а у нее, видишь, здоровый обрубок с мизерной пенсией на шее! В общем, не дай Бог кому еще такое… Ну, Леха увез меня домой, а на следующий день денег принес. Я брать не хотел, а он разозлился: говорит, — я с одноклассников собрал, а то некоторые из них уже по второму «мерседесу» покупают, а тут их товарищ с голоду помирает, — как грудь под пули подставлять за их жирные задницы, так молодец! А как в беду попал — так не наше дело! Бери, говорит, не выпендривайся, а то, говорит, рожу набью — не посмотрю, что на костылях!
— Узнаю Леху! — прокомментировал я.
— Ну так! Я взял — что делать! Времена какие были — наша поганая пресса постаралась, всех афганцев грязью облили. Ветераны, — из тех, у которых из наград лишь медаль «Двадцать лет Победы», — в очередях орали: «орден сыми, убийца!», а толстомордые суки в собесах: «мы вас туда не посылали!», — короче, хоть вешайся!
— Насчет одноклассников он наврал! — честно признался я. — Если бы деньги собирали, — я бы об этом знал.
— Да я это тоже сразу понял и сказал Лехе: дескать, спасибо, но больше от тебя денег не возьму! У него они тоже не лишние были. Он, правда, по стране помотался, бабки кое-какие отложил, но все павловский грабеж и инфляция сожрали.
— А он что?
— А он через пару дней компьютер притащил — представляешь, сколько тогда 286-й стоил?! И говорит: дескать, собирался себе классную гитару покупать…
— Он ее со школы все покупает, — видно, не судьба!
— Наверное… Ну вот, говорит, займись компьютером, — дело стоящее, опять же, не скучно с ним, — что там телевизор! И знаешь, — увлекся я этим делом! А что — времени полно, целый день дома. Я даже засыпал иной раз, положив голову на клавиатуру, — чес слово!
— Да, эта штука засасывает! — подтвердил я.
— В общем, через полгода я программы уже писал, как орешки щелкал; через год ко мне за консультациями обращаться стали: я и хард и софт налаживал, потом компьютеры собирал, в общем — пошло-поехало! И все благодаря Лехе — он не только компьютер мне подарил, но и с людьми сводил нужными, убеждал, что я — уникальный спец; сам понимаешь — кому инвалиды нужны, когда здоровых кругом полно!
— Так что, Леха дело свое завел? — перебил я.
— Какое там! Леха и бизнес — вещи несовместимые! — засмеялся Серега и я мысленно с ним согласился. — Вот Ирка Веселова, — это да! Она, кстати, Леху к бизнесу и пристроила: к себе в фирму взяла. Она теперь деловая женщина, — что там Хакамада!
Я был слегка ошарашен нахлынувшим потоком информации и все никак не мог ее переварить. А Серега продолжал рассказывать:
— А сейчас я в банке работаю! На прямые обязанности часа два-три уходит, а остальное — в свое удовольствие: программы пишу, статьи в «Хард энд Софт» — читал, наверное?
— Читал, но мне в голову не пришло, что это — ты! — признался я.
— Да мне самому иной раз не верится! Проснусь утром иной раз — и боюсь, что это развеется как сон: проснусь снова в очереди в собесе за гуманитарной посылкой. Прикинь, — две тысячи баксов в месяц, не считая премий по итогам года, да еще мелочевка набегает за статьи и работу дома по заказам! А про Марину что скажешь?
— Мечта поэта! — отозвался я. Я нисколько не преувеличивал.
— Год с ней живем, распишемся скоро! У нее пацан от первого брака, — пять лет ему, папой меня уже зовет, представляешь? И что она во мне нашла — здоровых и молодых кругом мало, что ли?
— Она человеку в душу глядит! — ответил я. — И, вообще, помнишь анекдот, — без какого органа мужик инвалидом считается? То-то! И Ирка опять с Лехой сошлась, потому что он - Человек!
— Это точно! — согласился Серега и спросил: — А ты давно Леху видел?
— Пятнадцать лет назад, — честно признался я.
Серега так резко тормознул, что шедшая сзади «шестерка» чуть не врезалась в нас.
— Вы что — поссорились?
— Нет, просто так вышло! — не стал вдаваться я в подробности. — Спасибо тебе, Серега! Мы уже почти приехали, я дальше пешком пойду.
— Ну, — будь здоров, не пропадай! Вот тебе моя визитка — там оба телефона, факс и электронный адрес. Ну, пока!
Серега было начал разворачиваться, но вдруг догнал меня и тормознул.
— Погоди, Мироныч! Так у тебя, наверное, и координат Лехиных нет?
Я покачал головой.
— Так возьми! Вот его визитка, он мне оставил ее месяц назад, когда у него номер телефона поменялся!
Серега сунул мне в руку кусочек глянцевого картона и уехал.
Я мельком глянул на визитку и вложил ее в задний карман джинсов. Как объяснишь Сереге, из-за чего распалась наша дружба с Лехой? Из-за чего распадаются дружба и любовь? Иногда — из-за измен, но чаще — из-за непреодолимых обстоятельств. Есть такой термин в страховом деле — непреодолимые обстоятельства!
***
Вы думаете — это конец истории? Ошибаетесь! Иначе не стоило бы ее рассказывать!
Примерно месяц спустя я, как всегда по утрам в будни, торопился на работу. Ко входу в метро стекался поток таких же, как и я людей, пытающихся жить на зарплату. У входа в метро стояли пытающиеся жить мелким бизнесом, в прежние времена называемым «спекуляция».
Обычно я покупаю сигареты на оптовом рынке блоками, но сегодня я почему-то вышел из дома без сигарет, и решил купить пачку у начинающих «онассисов».
У входа в метро топтались двое. Один, молодой парень лет двадцати, торговал стандартным набором читающей псевдоинтеллигенции: «Московский комсомолец», «6 соток» и «СПИД-инфо». Отдельно лежал газетный бестселлер всех времен — «Спорт экспресс». Заметив меня, газетчик бодро крикнул:
— Сегодняшний «Комсомолец»!
— А «Завтра» есть? — сурово спросил я.
Газетчик увял.
Я остановился возле второго, — тертого жизнью мужика лет тридцати пяти, торговавшего сигаретами и взял пачку «L&M» по вполне умеренной цене, — три двести.
— На здоровье! — сказал торговец.
— Ну ты юморист! — отозвался я.
— Нам юмор строить и жить помогает! — улыбнулся он в ответ. Что-то неуловимо знакомое промелькнуло в его улыбке. Я мельком глянул ему в лицо еще раз, но не узнал и спустился в переход к метро.
Возле стеклянных дверей с суицидальной надписью «нет выхода» какой-то дед торговал более широким ассортиментом печатной продукции. Я отсчитал семь замусоленных сотенных и протянул их деду:
— «Независимую», пожалуйста!
— Что? — повернулся ко мне дед.
Я разглядел спускающийся из его уха проводок слухового аппарата, нагнулся к нему и крикнул:
— «Независимую»!
— Не надо так орать, — обиделся дед, — я очень хорошо слышу, — просто у меня батарейка села!
Я уже собрался войти в метро, когда мой взгляд случайно упал на вывешенные в витрине торгующего всякой всячиной ларька бритвенные лезвия, — и тут я вспомнил!
Я бегом взлетел по ступенькам и очутился нос к носу с торговцем сигаретами.
— Чего, я сдачу не так дал, что ли? — с подозрением спросил он.
— Брадобрей! — сказал я.
— Что? — недоуменно переспросил он.
— Здорово, Брадобрей! — повторил я. — Не узнаешь?
Газетчик в предчувствии драки отодвинул подальше свой товар.
— Пятнадцать лет назад ты уничтожил сценический образ моего друга и расстроил его свадьбу при помощи легкомысленных девиц! — торжественно произнес я голосом трагического героя. Или сбежавшего из психушки шизофреника, страдающего маниакальным бредом.
Брадобрей молчал, всматриваясь в мое лицо.
Газетчик настороженно смотрел на меня, потом с вызовом спросил:
— Ты чего на кореша наезжаешь?
— Отвали! — велел я. — У нас свои счеты. А с тобой я потом разберусь, почему патриотической прессой не торгуешь!
— Да шел бы ты! — неуверенно сказал газетчик, но отошел.
— Чего тебе надо? — спросил Брадобрей.
— Пора распрямить Петлю Времени! — сообщил я.
— В смысле? — не понял Брадобрей.
— А в том смысле, — сказал я, — что сейчас поедешь со мной к Лехе, и мы попытаемся исправить то, что натворили пятнадцать лет назад!
— Никуда я не поеду! — заявил Брадобрей. — Мне торговать надо!
— Моральные долги важнее материальных ценностей, — заметил я, — так что бросай все, — и поехали!
Брадобрей растерянно переглянулся с газетчиком.
— Отвали, мужик! — посоветовал газетчик. — А то ментов позову!
— Сначала я твое курево в грязь вывалю, а тогда уж — зови! — решительно заявил я Брадобрею.
— Он чокнутый! — поставил диагноз газетчик. — Все! Зову ментов!
— Давай! — и я ухватился за коробку с сигаретами.
— Погоди! — сказал Брадобрей. — Черт с тобой! Поехали, только не надолго. Толян! Пригляди за товаром!
— Ну, ладно, — это ваши дела! — плюнул газетчик. — А если ты вовремя не вернешься?
— Тогда у Катьки товар оставишь — у нас с ней договоренность есть.
— Заметано! — и газетчик вернулся к своим делам.
— Куда ехать? — повернулся ко мне Брадобрей.
Я полез в задний карман джинсов, моля Бога, чтобы визитка еще была на месте. Она оказалась на месте, правда, малость поистерлась, но адрес хорошо читался: район Киевского вокзала. Я поймал тачку, — водила нагло заломил сто тысяч. У меня было с собой именно столько плюс тысяч пять мелочью. Мы с Брадобреем залезли в машину.
— Расплачиваться сам будешь! — предупредил Брадобрей.
— Жмот! — отозвался я.
Меня угнетало какое-то смутное чувство неудовлетворенности.
— Останови на минутку! — велел я водиле и повернулся к Брадобрею.
— Дай тридцать пять на «Смирновку»!
Брадобрей вздохнул и отсчитал ровно семнадцать тысяч.
— «Русской» обойдешься!
— Жмот! — прокомментировал я и вылез из машины.
В окошке коммерческого ларька грелся на солнышке большой полосатый кот. Я почесал его за ухом и спросил:
— Почем «брынцаловка», пушистый?
Кот лениво отвернулся и посмотрел вглубь палатки. Из-за ящиков выплыла битая об углы жизни полная блондинка лет сорока. Она улыбнулась, погладила кота и сказала:
— Правда, без них скучно было бы?
— Правда! — вполне искренне согласился я.
— Что брать будете?
— «Брынцаловку».
— Большую?
— Маленькую.
Продавщица подала мне поллитру народного напитка, изготовленного на самой популярной среди населения фармацевтической фирме «Ферейн». Я расплатился и вернулся к машине. Мы двинулись дальше. Наконец, водила доставил нас по указанному на визитке адресу.
Подъезд офиса был в меру солидным: мрамор и стеклянные двери в алюминиевых рамах с блестящим покрытием. За стеклянными дверями находилась еще одна — металлическая. Я поискал глазами звонок, но дверь распахнулась сама. За дверью сидел охранник перед экраном системы наружного наблюдения и читал газету. Именно он и впустил нас с Брадобреем без всяких вопросов — видимо, мы показались ему не опасными.
— Ваши документы! — обратился к нам охранник, складывая газету.
Мы с Брадобреем переглянулись.
— Видите ли, у нас нет документов… — начал объяснять я.
— Разве вас не предупредили, что сюда вход — только по документам, удостоверяющим личность? — спросил охранник. — На сколько вам назначено и к кому вы идете?
— К Попову Алексею Николаевичу! — сообщил я.
Охранник поднял трубку и спросил:
— Как ваша фамилия и откуда вы?
— Скажите просто, — пришел Мироныч! — предложил я.
Охранник изумленно взглянул на меня, но так и сказал. Затем положил трубку и гораздо более любезно произнес:
— Ладно, я вас так запишу, — назовите ваши фамилии.
Мы назвались и охранник выдал нам по пластиковой карточке.
— Второй этаж, дальше спросите у секретаря.
Мы поднялись на второй этаж. Там на входе в длинный коридор охранник изъял у нас пластиковые карточки и пропустил дальше. Посредине коридора за столом в окружении телефонов и факсов сидела миловидная девушка. Она ослепительно улыбнулась нам и приветливо сказала мелодичными голосом:
— Алексей Николаевич ждет вас! Идемте, я вас проведу к нему.
Я изобразил на лице самую убойную из своих улыбок и пропустил чаровницу далеко вперед, чтобы рассмотреть ее ноги. Ноги оказались в полном порядке. На месте Лехи я бы запретил ей приходить на службу в юбке короче, чем на двадцать сантиметров ниже колен — иначе думать о работе, по-моему, было бы просто невозможно!
Девушка распахнула дверь в кабинет и пропустила нас. Я галантно поблагодарил ее и повернулся к Лехе.
Леха уже встал из-за стола и направился ко мне. Я его сразу узнал, хотя он здорово изменился. Он снова носил длинные волосы, — правда, теперь собирал их в хвост. Волосы, конечно, поредели; обозначились глубокие залысины, а вокруг глаз сбежались мелкие морщинки, какие бывают у людей, проводящих много времени на солнце и ветре без очков. Но особенно изменился взгляд: в нем уже не было прежнего бесшабашного задора и щенячьего оптимизма.
Леха крепко обнял меня и сказал:
— Молодец, что нашел меня! Спасибо!
Потом он повернулся к Брадобрею и спросил, протягивая ему руку:
— Не помню, но где-то я вас видел…
— Он зашел тебя постричь! — вмешался я.
— Заявляю сразу, что явился сюда под угрозой насилия! — предупредил Брадобрей.
Леха узнал его, замер и произнес:
— О, Господи!
Затем он спохватился и показал на широкие итальянские кресла:
— Садитесь, пожалуйста! Оля, будьте добры — кофе.
— Если можно, мне — чай, — попросил Брадобрей, — кофе — это удар по печени!
— Может, ты еще и водку не пьешь? — с ехидцей поинтересовался я.
— Ну ты сравнил! — возмутился Брадобрей. — Алкоголь выводится полностью из организма максимум через сутки, а кофе засоряет печень навсегда!
— И один чай, пожалуйста, — улыбнулся Леха.
Оля растворилась, оставив кружащий голову легкий запах дорогих духов: я всегда дарю жене такие духи — у них нежный, еле заметный и возбуждающий аромат, какой обязательно должна излучать любимая женщина. Кто не согласен, того мне жаль! Но это — к слову.
Мы уселись в кресла и я увидел, чем занимался до нашего прихода Леха: на мониторе компьютера замер в паузе техногенно-апокалиптический интерьер “Doom II”.
Леха перехватил мой взгляд и спросил:
— Кстати, ты не знаешь, как проходить последний уровень? Как ни пытаюсь, никак не могу пройти.
— Элементарно! — уверенно ответил я. — Устанавливаешь специальными кодами неуязвимость, прохождение сквозь стены, — и порядок!
— Но это же не интересно! — поразился Леха.
— А иначе и не пройдешь! — заверил я его.
— А я никогда до середины не добирался, — вздохнул Брадобрей. — Можно, я сейчас попробую?
— Конечно! — разрешил Леха и Брадобрей всосался в виртуальную реальность.
Оля принесла чай и кофе — и снова растворилась.
— Ты как меня нашел? — спросил Леха.
— Через Серегу Багрова.
— Как тебе его метаморфоза? — оживился Леха. — Фантастика! Я бы книгу написал про это!
— Никто не поверит! — махнул рукой я. — Все-таки, случай с Серегой — исключение. Не встретил бы ты его вовремя — и где бы он сейчас был?
— Не, он классный спец! — возразил Леха. — А статьи его читал? Таких как он, немного!
— А рабочих мест еще меньше! — напомнил я. — Так что многое определяет везение.
— Серега заслужил, чтобы ему повезло! — сказал Леха. — Когда я его встретил на Арбате, у меня сердце перевернулось! Он вместе с родителями сражался со своим горем, а мы выбросили его из своей жизни, как подонки хозяева выбрасывают на улицу заболевшего пса.
— А откуда ты деньги тогда взял на компьютер? — поинтересовался я. — Они в то время стоили — ой-ой!
— А я же копил деньги на гитару! — пояснил Леха. — Один парень продавал классную гитару, но просил валютой. Пришлось купить баксы — тогда это еще было преступлением. Потом — реформа, инфляция: все ухнуло, как в черную дыру! Все, что я за эти годы заработал на Севере и Дальнем Востоке, ушло как в песок. Только то, что успел в баксы превратить, и осталось. Вот я эти деньги и потратил на Серегу — теперь хоть не стыдно при встрече ему в глаза смотреть!
— А как ты в этот кабинет попал?
Леха помолчал, потом нехотя ответил:
— Добрые люди помогли.
— Врешь! Ируська тебя сюда устроила, верно?
— Тогда уж скажи, — подобрала! — невесело усмехнулся Леха. — А куда мне было деваться? Вернулся я к родителям после своих странствий, — и куда идти? Специальности у меня, — лесоруб, сплавщик, рыбак; оленей в тундре бил и разделывал, — короче, в самый раз для Москвы! И возраст уже за тридцать, без высшего образования, а кругом молодежи безработной полно. Жить на шее у родителей? Хотел в метро идти работать машинистом, но не могу под землей, — вроде клаустрофобии что-то. Хотел в милицию пойти — в армии не служил, а без этого не берут! Тут Ируська и появилась, пристроила меня к бизнесу своему. Она тут со своими комсомольскими друзьями комсомол до последнего гвоздя приватизировала, — и откуда у нее такая хватка? Прямо удивительно!
— А как живете? — спросил я. — Дети есть?
— Какие дети? — удивился Леха. — Я не женат!
— А, — Ируська несвободна! — закивал головой я.
— И она не замужем!
Я несколько минут переваривал информацию. Леха задумчиво водил пальцем по краю чашки, роняя пепел сигареты в недопитый кофе. Брадобрея в виртуальном мире снова замочили розовые чудики и он гневно поминал их виртуальных матерей.
— Потише там, Шварценеггер ореховский! — прикрикнул я на него и спросил Леху:
— Погоди, так что — все эти пять лет вы… между вами ничего нет?
Леха печально кивнул.
— У нее кто-то есть? — продолжал допытываться я.
— Никого постоянного! — вздохнул Леха. — Здесь же жизнь как на виду — все про всех знают. Ушла Ируська в бизнес, а мужики для нее так, — физиология, и больше ничего!
— Так что, и ничего не было между вами? Так и не пытались наладить старые отношения?
— Ты знаешь, — был однажды момент! После какой-то презентации оказались у нее дома: я под шафе, она под градусом… А утром в постели посмотрел я на нее: она еще красивее стала, но какая-то жесткая это красота — как у снежных вершин: далекая, холодная и неприступная. А я… эх, да что говорить! Неудачник я, Мироныч. Ни фига у меня в жизни не получилось, ничего не достиг, — а ведь уже полжизни отмотал!
Леха замолчал, нервно раскуривая новую сигарету. Потом продолжил:
— Ну, и подумал я, — ну на фига я ей нужен! Сколько кругом мужиков — сильных, уверенных в себе, удачливых. Ну зачем я ей жизнь буду портить!
— И что?
— Что… ушел я, пока она спала! А на следующий день она — ни словом, ни взглядом! Будто ничего и не было!
— Мудак ты, Леша! — в сердцах высказался я. — Мудак и сволочь! Да ты ей уже давно жизнь испортил: бабе за тридцать — ни семьи, ни мужика рядом! А ты подвалил по пьяни на ночь, — и снова в кусты! Что она тебе сказать должна: приходи еще, когда трахнуться захочешь, - так, что ли? Что ты ее за шлюху держишь?!
— Не смей так! — вскинулся Леха. — Люблю я ее! Я ей все эти пять лет каждый вечер, когда все расходятся, на стол букет цветов ставлю! Вот…
Он достал из ящика стола и бросил на стол букет пунцовых роз. Потом смял в пепельнице сигарету и закончил:
— Жизнь назад не повернешь. Жизнь идет вперед по прямой и прошлого — не вернуть!
— Ошибаешься! — сказал я. — Когда люди делают ошибки, эта прямая сворачивается в петлю, — и однажды вдруг возвращаешься к той точке, когда снова можно все изменить!
Леха промолчал. Я тоже выдохся: я не знал, как его переубедить, что я могу для него сделать. Ну почему так устроена жизнь: пытаешься сделать как лучше, а выходит — как всегда! Я вздохнул и достал из сумки бутылку.
— Посуда найдется?
— Сейчас попрошу Олю стаканчики принести.
Леха снял трубку телефона. Дверь открылась. Я ожидал увидеть Олю, но… это была Ируська! Да нет, что я говорю — Ирина Вячеславовна!
Она действительно стала красивее и недоступнее, — теперь уже вряд ли кто назвал бы ее Дикой кошкой рок-н-ролла! Строгий и в то же время изящный костюм стоил явно не меньше моей полугодовой зарплаты, — а как он на ней сидел! Впрочем, было, на чем сидеть.
Ируська увидела нашу троицу и в ее памяти, видимо, мгновенно ожила картина пятнадцатилетней давности, — она привалилась к косяку и прошептала:
— О, Боже! Только не это!
Впрочем, деловая женщина быстро одержала верх и к Ируське вернулось самообладание.
— Так! Мироныч собственной персоной!
— Привет, Ируська! — бодро откликнулся я.
— А этот, надеюсь, сегодня без инструмента? — кивнула она на Брадобрея.
— Здрасьте! — промычал Брадобрей, не отрываясь от святого дела уничтожения виртуальной нечисти.
Ируська направилась к нам, по пути украдкой заглянув за диван. Меня разобрал смех: я понял, что она проверяет, — не спрятались ли где развеселые девицы.
— А где Оля? — зачем-то спросил Леха.
— Опомнился! Сегодня предпраздничный день — я всех уже отпустила. А вы уже отмечаете праздник, как я погляжу?
— Сегодня распрямилась Петля Времени! — сообщил я, пиная Леху под столом ногой.
— Вы что, — уже набрались? — с подозрением оглядела нас Ируська. — Да вроде, — нет!
Леха посмотрел на меня и встал. Он взял со стола цветы, подошел к Ируське и сказал:
— Ируся! Я хочу тебе сказать, наконец… я люблю тебя! Я люблю тебя всю жизнь! И если у тебя есть… есть хоть капля такого же чувства…, то… выходи за меня замуж! Пожалуйста…
Он взял Ируську за плечи и поцеловал. Она не отстранилась, но и не ответила. Пристально глядя на Лешку, взяла цветы. Лешка снова обнял ее за плечи.
Так они стояли и смотрели друг на друга в полной тишине, — лишь ушедший от реальности Брадобрей щелкал клавишами.
Потом Ируська медленно подняла руки и ее пальцы нежно заскользили по Лехиным щекам, по прядям его волос с проблесками седины. Цветы упали на пол. Ируська и Леха снова слились в поцелуе. И стояли так долго-долго. Казалось, что время остановилось и даже Брадобрей перестал подавать признаки жизни.
Ируська отстранилась от Лехи и выбежала из кабинета. Хлопнула дверь. Леха долго смотрел на дверь, потом повернулся ко мне и недоуменно спросил:
— Я все правильно сделал, Мироныч? Я сейчас, - как в бреду! Она согласилась или нет?
— По-моему, нет! — высказал предположение Брадобрей.
— Тупой и еще тупее! — презрительно прокомментировал я и выскочил в коридор.
Ируська стояла у окна и плакала.
Меня вдруг пронзило острое чувство жалости к ней. Я подошел и обнял ее за плечи. Мне хотелось сказать ей что-то ласковое и ободряющее. И я сказал:
— Не надо плакать, Ируська! А то тушь потечет…
— Не потечет, — прошептала Ируська, — это «Макс Фактор»!
— Ты не думай, Ируська, — все будет хорошо! Мы сегодня только слегка посидим, а Леху я завтра сам за шиворот в загс притащу, — чес слово!
Ируська повернулась ко мне и улыбнулась сквозь слезы:
— Глупый ты, Мироныч! Я всю жизнь от него э т и х слов ждала. Понимаешь? Каждый день ждала, что он придет, и скажет: я тебя люблю! Спасибо тебе, Мироныч!
— За что спасибо? — удивился я.
— Если бы ты сегодня не появился, он мне так бы ничего не сказал, — таскал бы каждый день цветы и мучался бы молча, и меня бы мучил. Спасибо!
Она обняла меня и крепко поцеловала. Я слегка обалдел и машинально провел ладонью по губам. Ируська рассмеялась.
— Не бойся! Жена ничего не узнает — помада «Ревлон» следов не оставляет!
Ируська поправила прическу и одернула пиджак.
— До свиданья, Мироныч. И я тебя прошу — вы там не очень… Здесь все-таки офис, а не пивная!
— Все будет путем, Ирусь! — пообещал я.
Ируська улыбнулась и пошла, — да нет, полетела к выходу! Ее окружала аура счастья. На лестнице раздался стук ее каблучков, — он все удалялся и, наконец, стих.
Вот и распрямилась Петля Времени, — все заканчивалось так, как и должно было закончиться!
Я вернулся в кабинет. Леха и Брадобрей выжидающе смотрели на меня.
— Ну, как там она? — нервно спросил Леха.
Я молча уселся в кресло.
— Ну? Да не тяни ты жилы из меня! — рассердился Леха.
— Смотри, какой нетерпеливый! — удивился я. — Пятнадцать лет выжидал чего-то, а сейчас, — как вшивый в очереди в баню! Короче, ящик коньяка с тебя, — понял?
— Да, это дело надо обмыть! — решительно сказал Леха. — Пойду стаканчики поищу.
— Сиди, я сам! — осадил я его.
— Да ладно! Это, все-таки, мой праздник!
Наши препирательства прервал стук в дверь.
— Это еще кто? — удивился Леха. — Войдите!
Вошел охранник. В руках он держал объемистый пластиковый пакет.
— Вот, — сказал он, — Ирина Вячеславовна велела передать!
И удалился.
В пакете оказались апельсины, бананы, ананас, бутылка «Otard» и, конечно, три пластиковых стаканчика.
— Вот это Ируська! — присвистнул я и пропел:
— Разрежем сочный ананас, нальем вина, поставим джаз!
Леха разлил по стаканчикам ароматную жидкость, я вытащил из виртуальной реальности сопротивляющегося Брадобрея.
— За что выпьем? — спросил Леха.
— Он еще спрашивает! — фыркнул я. — За вас с Ируськой, — за молодых!
Так и сделали.
— А сейчас — за вас с Брадобреем! — безапелляционно заявил Леха.
Согласились.
— За Серегу Багрова! — вспомнил я. — Это же он мне твой адрес дал!
Сделали.
— А не частим ли мы? — высказал я предположение и предложил перекурить.
Снова без возражений.
Леха достал синий “Camel” и мы закурили.
Я разглядывал стены кабинета. Одна стена была увешена детскими карандашными и акварельными рисунками. Я вспомнил, что такие же видел в коридоре и в приемной.
— Это что за Шагал с Малевичем? — поинтересовался я, кивая на рисунки.
— А мы шефствуем над детским домом, — объяснил Леха, — помогаем им продуктами, одеждой, — видак с телевизором подарили! Сейчас проводим конкурс на звание «лучший воспитанник». Планируем пятерых победителей на будущий год отправить отдохнуть в Анталию. Здорово, а?
— Конечно, твоя идея? — спросил я.
— Моя! — признался Леха.
— А Ируська… Ирина Вячеславовна как на это смотрит? — ехидно поинтересовался я.
— Очень положительно! — парировал Леха. — Именно она распорядилась украсить офис рисунками воспитанников детского дома. Между прочим, весьма положительно действует на деловых партнеров, — особенно, зарубежных!
— Оригинальный маркетинговый прием! И это — тоже способствует укреплению связей с зарубежными партнерами? — и я указал на портрет Че Гевары, висящий среди детских рисунков.
— Нет, — ответил Леха, — просто я очень уважаю этого человека!
— А может, ты еще и член КПРФ? — рассмеялся я.
— Может! — серьезно ответил Леха и предложил выпить за Команданте Че. Мы выпили без возражений.
— Давай, споем нашу! — предложил я.
Леха согласился и достал из-за сейфа гитару.
— Рояля там нет! — предупредил он мой вопрос.
Леха перебрал пальцами струны и запел развеселую песню о том, как здорово живется ему и Миронычу.
И пусть порой с усмешкой
Жизнь на нас глядит,
И радость вперемежку
С обидами дарит.
И пусть с тобой при «бабках»
Бываем иногда,
Но каждый день встречаем
С улыбкою всегда!
И мы все дружно грянули припев:
Эх, чао, «бабки», чао!
Красотки пьют вино,
Мироныч пьет какао,
А мне уж все равно!
Эх, чао, «бабки», чао!
Красотки пьют вино,
Мироныч пьет какао,
А мне уж
все
рав
но!
— Душевная песня! — растрогался Брадобрей. — Классные вы все-таки мужики! Давайте я вам хорошие сигареты недорого достану.
— Лучше постриги нас! — со смехом ответил я.
— Руки уже не те! — с сожалением вздохнул Брадобрей. — Исчезла вся моя клиентура в вихре перестройки. А простой народ обеднел, вот и остался я без профессии.
— За жертв перестройки! — предложил я тост.
Выпили. Потом за то, чтобы икалось Мише Горбачеву.
— А ты как? — спросил, пережевывая ананас Леха.
— Инженерю по-прежнему! — ответил я. — Платят не густо: был начальником конструкторской бригады: пятнадцать человек, — шутка ли! Да как развалилась наша авиация, большая часть народу разбежалась кто куда. Кто челночит, кто на рынке торгует. А я теперь простой ведущий инженер, — но с голоду пока, слава Богу, не помираю!
— Давай я тебя к нам в офис пристрою! — предложил Леха. — Опыт руководящей работы есть, высшее образование… Как тебе предложение?
— Леха, а ты когда-нибудь видел, как взлетают самолеты? — спросил я. — Как махина из металла, которая еще недавно была лишь в чертежах, да в моем воображении, мчится мимо по ВПП и с ревом, от которого все внутри трясется, взмывает в небо… И в этом — часть моей души, моей жизни! И знай, — если вдруг ты заметишь, что наши самолеты перестали летать, значит, — я умер! Понял? А ты говоришь — офис!
— Я тобой горжусь, Мироныч, — серьезно сказал Леха, — давай — за Авиацию!
Мы выпили за Авиацию, за то, чтобы с аэродромов нашей Страны всегда взлетали самолеты.
— Восстановить авиапромышленность — наш долг! — заявил Леха. Задремавший было Брадобрей очнулся и сказал:
— Во-во, кстати, о долгах! Ты мне остался за шампанское и закуску пятнадцать рублей должен. Помнишь?
— Да где же я такую мелочь найду? — рассмеялся я.
— Не! — помотал головой Брадобрей. — По курсу надо считать! Какой тогда курс был? Точно не помню… но где-то… шестьдесят копеек за доллар! Итого, значит… момент… двадцать пять баксов. Извольте!
— Видал наглеца? — вне себя от возмущения повернулся я к Лехе.
— Считать надо не по искусственно завышенному курсу застойных времен, а по фактической покупательной способности! — поддержал меня Леха. — Вот, к примеру, пачка настоящих американских “Marlboro” стоила тогда на черном рынке два с полтиной, что примерно соответствовало одному доллару.
— Понял, сигаретный король? — повернулся я к Брадобрею. — Так что с меня — шесть баксов!
— Грабите средь бела дня! — выразил свое возмущение Брадобрей.
— Ша, мужики! — сказал Леха. — Сейчас идем в ресторан. Там сейчас народу нет, а меня обслужат как постоянного клиента. Я угощаю, — никто никому ничего не должен! Лады?
Возражений не было.
Мы отправились на улицу. Прекрасный летний день достиг апогея. Мы шли по залитым солнцем веселым улицам самого прекрасного Города на Земле. Шли и орали оптимистическую песню «чао, бабки, чао», а прохожие опасливо косились на нас. А попавшиеся навстречу девушки громко рассмеялись и проскользнули мимо веселой стайкой. Им было непонятно, отчего взрослые мужики, годящиеся им в отцы, почти трезвые, орут средь бела дня в центре столицы дурацкую песню!
Они ведь не знали, что сегодня распрямилась Петля Времени! Что для нас исчезли последние пятнадцать лет, — как будто и не было их вовсе, — со всеми глупостями, нелепостями и несуразицами. Что мы опять молодые, — пусть только на сегодняшний день! Но этот день — наш!
|
|