Ранним утром я проснулся как обычно. Электронный будильник показывал 5.39, хмурый свет бесшумно стучался в закрытые защитные роллеты окна, я долго зевал, потягивался, но не мог заставить себя быстро, рывком подняться. Этот день отличался от других дней недели. Воскресенье, единственный выходной. Именно таким утром на улицах бывает пустынно. Кстати.
Полторы минуты – и я одет. Автоматическая койка скрылась в стене, серый френч стандартного покроя одернут (знакома каждая складка), теперь умыться, причесаться, раскрыть роллеты, чтобы уточнить погоду. Серый свет рванулся через горизонтальные планки, похожие на прутья решетки, вовнутрь. Погода как обычно, что ж…Позавтракать можно по приходу. В 6.15 я уже вышел на улицу, захлопнув прогремевшую оцинкованную дверь за собой. Словно пасть вечно голодного пса, щелкнул замок домофона.
Пасмурное небо нависало над огромным городом, словно купол цирка – серое над серым. Трубы, словно штыки, раздирали сумрак на части, а дым штопал круглыми стежками разрывы. Если смотреть снизу вверх, чувствуешь всю глубину пространства, и давление атмосферы становится ощутимым кожей. Гадливое чувство своей микроскопичности. Не смотрите.
Козырек подъезда недавно разобрали для переукладки по новому стилю, в желто-оранжевых цветах. Выйдя из-под арматурных направляющих, похожих на скелет какого-то сказочного чудовища, я привычно приподнял плечи и ссутулился. Только в этом положении воздушный фильтр-маска стандартного второго размера не натирал при ходьбе шею там, где встречался с поднятым воротником пальто. Неудобно, конечно, так как смотреть в такой позе приходилось преимущественно вниз, но я уже привык. Во всем при необходимости можно найти хорошее.
Делая второй шаг вниз по пятиступенчатой лестнице, я вспомнил о маленьком швейцаре, лысом тщедушном старикашке, который жил в каморке на первом этаже. Его старинная ливрея на пороге еще года три назад казалась такой же обязательной для подъезда, как и знакомая паутина трещин на второй, если считать сверху, ступеньке, сразу под козырьком подъезда. Швейцар просто не появился на своем рабочем месте в одно такое же серое утро, а его комнатку заколотили через день. Расспросить о странном исчезновении было некого, да особенно соседи между собой и не общались. С исчезновением пришлось мириться, как и с многими другими вещами. Жаль, с забавным еврейчиком мы дружили. Так у меня появилась привычка молчать по утрам.
Мостовая – моя любимая, единственная в городе мостовая - начиналась от самой нижней ступеньки и проходила по кварталу, петляя среди стандартных коробок домов, до самого моста. Ее камни давно потрескались и потеряли свой некогда ярко красный цвет, а с одного обыкновенного во всем остальном утра пыль, захватившая мегаполис, осела на них тонким, неуловимым слоем и придала совсем неопрятный вид. Дворовые уборщики каждую ночь выходили на сражение с ней, и тем не менее не могли справиться с таким огромным количеством. Пыль висела в воздухе, медленно опускаясь, заполняла каждую щель, любое пустое пространство между двумя плоскостями. Она была везде, и уже казалась такой же привычной, как и все остальное вокруг – серое небо, серый асфальт, серые маски прохожих. Новости объявили причиной ее появления случайный технологический взрыв на южной промышленной окраине в прошлый понедельник, семнадцатого, еще до последней революции, а значит, при прежней неправильной, как оказалось, власти. Этому хотелось верить, хотя особых причин не было. К таким неправдоподобным причинам мелких экокатастроф тоже уже привыкли, но слухи ходили разные.
Возраст мостовой составлял без малого две сотни лет. Мне, конечно, и в голову бы не пришло тратить свое рабочее время на уточнение таких исторических подробностей, но по странному совпадению именно мой прапрадед вложил в нее первый камень. Запись в третьем семейном фотоальбоме, с обратной стороны снимка широко улыбающегося сержанта с киркой на фоне цветущей аллеи, подтверждала сей факт. Теперь, спустя много лет, подобные улыбки стали редкостью, и совсем не потому, что маски фильтров полностью закрывали лица. У каждой эпохи свои образы, свои сказания, свои герои.
Я сделал первый шаг на мостовую.
Пятнадцатый шаг. Самодельная доска объявлений покосилась на вбитых между камней столбах. Краска на жести давно облезла, а бумажки висели рваными клочьями, похожими на куски кожи. Кое-где еще можно было разобрать буквы отдельных слов, кое-где даже цифры телефонов, подписи над которыми начинались неизменно с прописных букв. Имена нынче не в моде…
Семьдесят третий шаг. Вокруг никого. Солнце такого забытого цвета яичного желтка выглянуло в просвет из-за туч, и мостовую расчертили угловатые тени близлежащих домов – слабые, дрожащие под порывами вечного северного ветра. Я посмотрел прямо на кусочек светила в дымке. Через обыкновенные, не затемненные как стекла окон, линзы маски оно немного отливало фиолетовым и серым. Даже на солнце есть пятна. Пожав плечами, как это делают, чтобы согреться, я пошел дальше по солнечной стороне.
Триста сороковой шаг. Интуитивный взгляд вверх и налево - на непривычный среди серого темно-бордовый цвет. Знакомый старый дом, единственный в округе - дореволюционной застройки-, с облезлыми стенами, на втором этаже которого расположился закрытый балкон с искусственно прозрачными, незатонированными стеклами. Отсюда было видно девчоночье лицо, прилипшее изнутри - нос картошкой! – к запотевшей плоскости. Губы что-то наговаривали, лобик был наморщен, как будто его обладательница придумывала, например, стихи про дорогу из красных кирпичей, а взгляд глаз устремился вдаль, над загаженной улицей к дымящим у горизонта трубам мегаполиса. Обязательные по распоряжению муниципалитета с прошлой недели на таких балконах занавески почему-то отсутствовали. Я отвернулся, и холодок пробежал по спине.
Восемьсот девяносто шестой шаг. Хрустела под ногами соль. Пыль, подгоняемая внезапными ударами ветра, обгоняла меня и бесчисленными волнами прибивалась к величественным подножиям зданий. Я споткнулся о скрытый серым одеялом пыли каменный выступ и случайно глянул вниз. Что? Мне пришлось нагнуться, чтобы поверить в увиденное. Муравей? На улице двадцать второго века?
Он, словно лыжник, прочерчивал в пыли ломаную кривую, видимо, считая шаги, с огромным трудом тащил обломок спички. Взваливал, ронял под беспощадными ударами крупинок соли, подтаскивал, упираясь всем телом, тонул в пыли, захлебывался ветром, но нес. Порывы воздуха только чуть приподнимал тяжелое трехсантиметровое тельце, удачно цепляющееся за любую неровность мостовой поочередно шестью лапами. Двадцать тысяч кредитов за экземпляр на черном рынке!..
Пока я занимался в уме сложными подсчетами, спичка развернулась под порывом ветра и скатилась в расщелину возле выступа, о который я споткнулся. Тщетно муравей пытался дотянуться до ускользнувшей ноши, зайти с разных сторон. И прежде, чем я успел ему помочь, провалился вслед за ней.
- Вот так всегда,- почему-то уныло подумалось мне,- несешь мечту по жизни, надеешься добраться, - и вдруг – раз! –и крах… ниже на уровень.- В этот момент мне показалось, что откуда-то сзади доносится девчоночий плач, но я не оглянулся.
Тысяча двадцать первый шаг. Жизнь – сплошная череда обычно несвязанных между собой зарисовок. Дорога из красных кирпичей – бесконечный путь, скрывающийся в бесформенном облаке искусственно рожденной пыли. У каждого свой путь, и своя цена каждого шага. А фаза полета в каждом шаге – тот самый, неуловимый и бесценный момент настоящего. Считайте свои шаги – поверьте, их осталось совсем немного!..
Две тысячи сто пятьдесят третий шаг. Заметно потемнело, солнце спряталось, и я ощутил утренний холод, пытающийся добраться до моего тела сквозь одежду. Я с тревогой посмотрел наверх, туда, где ветер быстро сгонял тучные массы в единое целое – твердолобое, агрессивное… Я дал себе еще пару минут.
На три тысячи восемьсот девяносто седьмом шаге мостовая закончилась. Я подошел к неровному краю раздробленных камней, к границе тумана из поднятой отбойным молотком пыли и остановился, вглядываясь в белесую тьму. Вчера было на триста сорок пять шагов больше. Неожиданно из тумана вынырнуло двое рабочих, из-за специальных комбинезонов похожих на огромных оранжевых жаб. Высокий, видимо, более молодой, порывшись в нагрудном кармане робы, протянул было мне какой-то заламинированный листок бумаги с печатями, но низенький, бросив на меня критический взгляд, раздраженно ударил подчиненного по руке, а после мне недовольно махнул – поди прочь! Бумажка исчезла.
Понемногу начал накрапывать дождь, и я пошел, а вскоре побежал назад. Взревела сирена штормового предупреждения. Вода, соль и полуразрушенный камень мостовой под ногами образовали смесь, чем-то похожую на застывшую кровь, и мои следы четко отпечатывались в ней. Промелькнул перед глазами столб дорожного знака с потертой петлей накинутой веревки, оставшийся со времен последней Революции, темно-бордовый дом с разбитыми стеклами на балконе и заколоченными крест-накрест дверьми, на которых висел огромный правительственный плакат, обещающий по триста кредитов за каждое присланное информационное письмо…Мутные потоки с соляной пеной уже заливали щиколотки, а ветер пытался сбить с ног. Я бежал домой почти вслепую – ливень застилал все вокруг, линзы от сбивчивого дыхания запотели, резина маски нагрелась и отвратительно пахла. Когда буря начала бросать с неба булыжники, принесенные, видимо, из Невады, я понял, что могу не успеть.
Я бросался к суровым подъездам, кричал и колотил руками о стальные двери, но те, естественно, оставались закрыты. Я чувствовал, что сотни лиц из щелей подвальчиков, по бедности не оборудованных защитными роллетами, смотрят на меня. Сотни почти равнодушных лиц. Я, задыхаясь, падал и поднимался, снова падал и снова поднимался, считая шаги и повороты. И успел бы, но…
Пальцы подвели меня. Ключ-брелок выскользнул из прорезиненных перчаток и зазвенел где-то внизу, на лестнице. Я присел и начал вслепую шарить руками по мокрому железобетону, а потом судорожно и в мусоре, прибитом потоком к нижней ступеньке. Тщетно! В двух метрах от меня недоверчиво горел зрачок домофона, вокруг ревела стихия, а я плакал от бессилия, глотая слезы. Соседи в любом случае не должны бы мне открыть… Статистически обусловленный удар булыжника в спину бросил меня на ступеньки, и небо саваном распахнулось перед глазами. Второго удара я не почувствовал.
Я рывком поднялся и одним движением стянул маску-фильтр, вернее, гейм-шлем. В полумраке комнаты зеленым глазком светилась лампочка системного блока. Отдышавшись, я осторожно поднялся с постели, чтобы не помешать играть жене, сходил на кухню за бутербродом, на обратном пути задержался у зеркала. На меня смотрело слегка помятое лицо словно невыспавшегося человека, выглядевшего явно старше своих тридцати с хвостиком лет. Мешки под глазами – или это просто тени – придавали отражению болезненный вид. Ладно, глупости!.. Я прислушался. Из детской доносились глухие хлопки и стрекот. QUAKE. Жуя бутерброд, я присел на кровать, отодвинул в сторону коробку со шприцами – барбитурат сегодня не понадобится – и задумался, вертя в руках вкладыш любимого диска. И к чему это участковый психолог упоминал «воспитание жестокости»? Чего он боялся? Что я дойду до конца мостовой? Или что сумею под камнепадом отпереть дверь и пройти уровень? Идиот, ему не с людьми бы, а с роботами общаться! Пожалуй, стоит написать кому следует… Некомпетентность – серьезная провинность, недостойная члена нового общества.
Доев, я снова надел гейм-шлем и растянулся на кровати. Щелкнули автоматические зажимы, зажужжал, раскручивая диск, компьютер. Перед глазами вспыхнула и замерцала серым надпись: «Один дома. Уровень №36».
А на улице шел соленый с горечью дождь, омывая старые камни мостовой. Соленый дождь. Слезы, которыми оплакивает странный человеческий мир наша планета Земля.
Ранним утром я проснулся как обычно.
|
|