- Ну вот и всё. Вот и всё, моя дорогая мама. Мама, мамочка…Всё кончилось. Всё уже позади. Я больше никогда не расстрою тебя, я буду такой, какой ты всегда хотела меня видеть. Я обещаю. – Я прижалась губами к холодной, окутанной облаком мирры, гранитной плите. Но почувствовала я не камень, не холодный, покрытый серо-голубым инеем и тоскливым клубящимся туманом камень, а щеку…
Её щеку, такую тёплую, мягкую… родную, с застывшей слезинкой из крови и льда.
А кожа: аристократически белая, словно посеребрённая полной луной мирная гладь озера, но одновременно такая гладкая, сияющая, пронизанная каким-то внутренним светом.
С самого детства я была уверена: больше ни у кого не может быть такой. Только у моей мамы. Только у неё. И от неё всегда пахло миррой: волшебный, эфирный аромат. Он манил и зачаровывал, как зачаровывает намётанный взгляд и проникающий в самое твоё естество спокойный, но твёрдый голос гипнотизёра.
С соседнего памятника-креста вдруг взметнулся ворон и, с каким-то недоверием и осторожностью, на мгновение воззрившись на меня чёрным, как застывшая смола, глазом, вознёсся вверх к грузным, свинцовым облакам.
Неужели и ты меня осуждаешь? Впрочем, смейся, бойся, презирай! Пока я жива: потом мне будет уже всё равно, я забуду и тебя, и всё, что было в этом грязном, проклятом, бренном мире.
Что ты можешь знать, ничтожное создание? Ты ведь не можешь читать моих мыслей, верно?
Только она была Святой на этой утонувшей в грязи и опустившейся в чрево преисподней Земле. Только она заслуживала восхищения среди всех остальных – язв на теле проклятой Богом и Дьяволом планеты, не достойных называться Человеком Разумным.
И только я знаю, какой она была на самом деле. Другие – слепцы, новорождённые щенки, которых было бы правильнее утопить в реке, чем из жалости оставлять на берегу. Тем самым предоставляя им возможность самостоятельно «изучать мир» и принимать свет истинного солнца за пламя огня. Для них она была – испепеляющим жаром, для меня – солнцем, путеводной звездой.
Была…
- Прости меня. – Моя озябшая и шершавая от долгого пребывания на холоде ладонь заскользила по рельефной, высеченной в камне, золотой надписи. Лишь цифры, лишь сухие, никого не интересующие даты.
Что они могут сказать?
Что объяснить?
Я расслабила судорожно сжатые пальцы правой, почти отнявшейся от напряжения руки, и скромный букетик хрупких ландышей послушно лёг на высохшие тела своих предшественников.
Она любила ландыши. Сколько я себя помню, дома в каждой комнате всегда стояло по аккуратной голубой хрустальной вазочке с ландышами. Мирра и ландыши – запахи всей моей жизни. Они преследовали меня, преследуют и будут преследовать вечно. Но я смирилась. Как смирилась со всем тем, что мне пришлось пережить ещё до наступления своего совершеннолетия.
Я умею терпеть. Она меня научила этому: терпеть и молчать. Всегда и везде, что бы ни произошло.
Ведь я люблю её. Люблю.
А ещё она играла на фортепиано. Как никто не играет. Тонкие пальцы бегло, едва ли касаясь клавиш, точно по волшебству заставляли неодушевлённый инструмент дышать и обращать пространство вокруг него в вибрирующее единое целое - неизменно грустную, но прекрасную мелодию.
Так могут играть только ангелы.
Она и была ангелом.
Моим ангелом.
- Ты ведь знаешь, я не могла поступить иначе. Ты всегда говорила мне: «не торопись жить». Но я тороплюсь. Я хочу скорее прожить эту проклятую жизнь, даже не жизнь – бессмысленное существование, поддерживаемое лишь дыханием, водой и… моими ночными кошмарами. И я скажу тебе, почему. Потому что я хочу забыть… Забыть всё, что ты причинила мне в этой ставшей проклятой и бессмысленной жизни. Ставшей из-за тебя, мама, - последние слова я выдохнула свистящим полушёпотом, на глазах у меня навернулись слёзы, и из груди вырвался чем-то отдалённо похожий на смех, истерический всхлип. – Я ведь верила тебе, когда в семь лет в моих руках лопнул стакан лишь от одного моего пристального взгляда, и из носа потекла тонкая горячая струйка крови.
Тогда я впервые ощутила её терпкий медный запах, а ты, перебинтовывая мои дрожащие, изрезанные осколками стекла маленькие пальчики, успокаивающе приговаривала: «Не бойся, так и должно быть. Такое со всеми бывает время от времени», - теперь я уже не говорила, а думала, просто думала до боли, до судороги в каждой клеточке мозга: я знала, она меня услышит.
И я тебе действительно верила, вдыхая аромат мирры, знакомый мне с самого рождения: ведь человек, окружённый таким облаком, просто не мог желать мне ничего, кроме добра и любви. Я верила тебе даже тогда, когда однажды ночью ты отвела меня в густую мрачную чащобу и оставила одну среди робкого стрекотания сверчков и… какого-то странного, холодящего сердце, воя. Помнишь, я вернулась домой в разорванном платьице? Сиреневом таком, с оборками на подоле и с двойной юбкой… ты сама его сшила на мой первый новогодний утренник.
Конечно, помнишь, - я закусила губу, и, когда на языке проступил солонковатый привкус, подняла блестящие глаза к небу, но ничего там не увидела. А что ожидала? Золочёную, ступеньками уходящую ввысь аморфную лестницу в Рай? Вряд ли он существует. А даже если и существует, для меня дорога туда закрыта навечно, - Ты встречала меня на пороге, с распростёртыми руками и такой счастливой улыбкой.
А я, прижимаясь к тебе и вдыхая запахи мирры и ландышей, плакала, тихо, смиренно и совсем не так, как должны плакать дети. Это были даже не слёзы, не слёзы обычного человека, а пополам перемешанные с кровью. Спустя несколько дней в этом лесу, таком страшном, до последней жилки листа пронизанном ужасом, нашли около семи убитых волков с единственным отверстием в черепе, настолько узком, что даже не каждая иголка могла бы туда войти.
Я верила тебе и после того, как в течение двух недель ты не разрешала мне есть и пить, после того, как ты заставила меня с помощью мысли на расстоянии сломать пальцы мальчику, как-то раз подставившему мне подножку. Верила даже когда ты привела меня в подвал какой-то забытой церквушки и, поставив в трижды очерченный круг, вместе с людьми в венчанных капюшонами багровых балахонах, стала громко выкрикивать слова на непонятном языке и раз за разом опрыскивать чьей-то кровью: сначала бурой, затем багровой и, наконец, ярко-красной, почти алой.
Не поверила я только в тот памятный день, когда, приведя к нам домой несколько своих друзей-сектантов, ты начала убеждать меня, что необходимо принести в жертву мою настоящую жизнь, чтобы принять новую, более высокую и совершенную. Да, жизнь марионетки Вашего Бога, бога тьмы, призванного прийти в наш мир для свершения Судного Дня и обещавшего защитить вас.
Ты действительно думала, что это верный путь?
Путь к чему? К концу всего, что у нас с тобой было?
Я болезненно опустила тяжёлые веки, мысленно возвращаясь в то время, на потрескавшихся и обветренных губах, блеснувших запекшейся кровью, проступил исказившийся немой крик отчаяния. Я вновь оказалась в нашем доме. В доме, когда-то бывшем нашим.
- Мама, не надо! Мамочка, мне страшно. Прошу посмотри на меня! Не надо… Мамааа! – мой резкий вопль обречённости и безысходности оттолкнулся от стен тесной комнатушки и, как раскалённый до красна клинок, вспорол всё пространство вокруг меня, когда была закончена треть обряда по вызову Чёрной Души их бога и вселению её в моё тело.
Приток какой-то незнакомой или знакомой, но в чём-то изменившейся, силы без остатка расплескался у меня внутри, аромат кровавых слёз смешался с ароматом смерти, мирры и ландышей.
Возникший из ниоткуда у меня за спиной ветер, подхватил и разметал волосы.
Затем, рассыпавшись невидимой росой под ногами в исступлении продолжающих обряд сектантов, взвил до потолка неведомый огонь. Не успело время перетечь из одной секунды в следующую, как пламя сдёрнуло плоть с их костей, точно ничем не закреплённую лёгкую накидку с плеч.
Она сделала шаг назад, но не остановилась, наоборот, с ещё большим ожесточением зашептала на латыни.
- Мама! Мамочка! Это же я! – с застеленными пурпурной дымкой глазами всхлипывала я, встав на колени и обхватив маленькими трясущимися ручками её ноги. – Мамочка, вернись!
Но она не слышала меня, не хотела слышать. И вот я уже явно ощущала присутствие чьего-то духа рядом со мной, ещё державшегося на отдалении, но уже заглядывающего вглубь меня, будто намеренно парализующего перед завершающей атакой. Я не видела, но чувствовала это.
А через секунду, она безжизненной куклой осела подле меня, так и не успев закончить нужное заклинание.
Я откинула капюшон и всмотрелась в её лицо, такое молодое, красивое, означенное светлой меланхоличной грустью, как и всегда… но совершенно безжизненное… впервые безжизненное!
Со стороны я услышала свой крик, не человеческий, не животный, жуткий, зловещий, ни на что не похожий, словно из самого естества Вселенной.
Со мной кричали ад и рай, чистилище и этот треклятый мир. Со мной кричали солнце и луна, со мной кричали ангелы и демоны, со мной кричали все святые и грешники. А Она молчала…
Молчала, замерев с приоткрытыми бледно-розовыми губами, откуда стекала в рассветных всполохах окрасившаяся в пурпурно-золотой струйка крови.
На её щеке застыли мои слезы – слезы пополам с кровью. Я поцеловала её, прошептав «прощай».
В последний раз.
И на губах остался горький сахар моих слез.
- Я больше никогда не увижу тебя, - прерывисто вздохнула я. – Для этого создала мир, параллельный этому. Чудовища, его населяющие, во снах приходят ко мне каждую ночь… Но я предпочитаю видеть их, чем ещё хоть раз встретить тебя, мама. Я оградила себя навеки, пять раз очертив круг. Я верила тебе, но не верила в твоего Бога. Почему же всё это произошло с нами? – в ожидании ответа я вскинула глаза на пристроившегося на том же самом памятнике ворона, что вновь вернулся. Он неспокойно взмахнул крыльями и, повертев головой, издал странный гортанный звук. Я смахнула заиндевелую снежную корку с гранитной плиты и, приложив уже переставшую что-либо чувствовать ладонь к поверхности, произнесла. - Любовь, которую ты никогда мне не давала, я отдаю тебе. Спи спокойно. И никогда не просыпайся.
Я поднялась с колен, растёрла и согрела дыханием покрасневшие ладошки. Ощетинившись, с обветшалого креста-памятника вдруг вспорхнул чёрный ворон и, как полноправный хозяин своих владений, с гордостью невозмутимо заскользил по воздуху над вечной усыпальницей нескольких сотен грешных душ.
Я знала, что никогда сюда не вернусь.
«Ну вот и всё. Вот и всё, моя дорогая мама. Мама, мамочка…», - вихрем пронеслось у меня в голове, когда ветер всколыхнул и беспощадно затрепал подол моего длинного плаща.
А на щеке несмело задрожала слезинка из крови и льда…
|
|