Георг Хакен
Я ВЕЧНОСТИ НЕ ПРИЕМЛЮ (Цветаева)
пьеса – попытка трагедии о последних двух годах жизни великого поэта
МАРИНЫ ИВАНОВНЫ ЦВЕТАЕВОЙ
Действующие лица:
Марина Ивановна Цветаева, русский поэт,
Сергей Яковлевич Эфрон, её муж,
Ариадна Сергеевна Эфрон (Аля), их дочь,
Георгий Сергеевич Эфрон (Мур), их сын,
Анна Андреевна Ахматова, русский поэт,
Борис Леонидович Пастернак, русский поэт,
Анастасия Ивановна Бродельщикова, хозяйка дома в Елабуге,
Молодой поэт,
Юная поэтесса,
Писательница,
Литературная дама,
Серый человек, он же:
старый писатель,
старый поэт,
человек в «Национале»,
представитель горсовета в Елабуге.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Елабуга... Маленький провинциальный городок. Мы оказываемся в бревенчатом домике Бродельщиковых, в зале. Здесь стоит пузатый черный комод. В центре квадратный стол под зеркалом в такой же черной раме, над которым висит оранжевый абажур. У стены крашеная синим железная кровать, почерневшие гнутые стулья. Невысокая фанерная перегородка отделяет крохотную комнатку, вход в которую – проем с выцветшей занавеской. Раннее утро последнего дня лета первого года войны - 31 августа 1941 года. Из-за занавески выходит Марина Ивановна Цветаева. Она подходит к окну, долго смотрит на улицу, но думает о чем-то ведомом только ей одной. В дом с охапкой дров входит хозяйка дома Анастасия Ивановна Бродельщикова.
БРОДЕЛЬЩИКОВА (сбросив дрова у печи). Доброе утро, Марина Ивановна.
ЦВЕТАЕВА. Доброе утро.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. И чего это вам не спится?
ЦВЕТАЕВА. Не хочется.
БРОДЕЛЬЩИКОВА (пытаясь завязать разговор). А день сегодня будет хороший. Погода-то вон как разъяснилась.
ЦВЕТАЕВА. Да, день должен быть хорошим.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. А Михайло Иваныч с Павлушкой давно поднялись?
ЦВЕТАЕВА. Ещё затемно.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Они сегодня рыбалить собрались. Внук-то уже с вечера всё приготовил. У меня муж – заядлый рыболов. Рыба в доме никогда не переводится.
ЦВЕТАЕВА. Анастасия Ивановна, если рыбы наловят, продайте мне немного.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. О чём вы говорите, Марина Ивановна, конечно продам.
ЦВЕТАЕВА. Спасибо. (Пауза.) У меня есть кое-какие остатки столового серебра. Может быть, можно здесь у вас найти покупателя? Может, кто купит?
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Да кому же продашь? Может, у кого и есть деньги, у буржуев, да как узнаешь. Время сейчас такое. Эвакуированным в Елабугу не до серебра, а местным жителям и подавно.
ЦВЕТАЕВА. Анастасия Ивановна, уж вы тогда мне её и почистите!
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Чего?
ЦВЕТАЕВА. Рыбу. Знаете, мне много раз приходилось бегать по лавкам за какой-нибудь селёдкой, но чистить её, как настоящая горничная, я не умею.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Почищу, почищу, не беспокойтесь.
ЦВЕТАЕВА. Уж вы мне её тогда и пожарьте заодно.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. И почищу, и пожарю, раз такое дело. Не трудно.
ЦВЕТАЕВА. Спасибо. Хотите, покурим?
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Можно. Вон там, в стопке, газеты. Давайте я вам сама папиросу скручу.
ЦВЕТАЕВА. Вот, возьмите. (Подает Бродельщиковой газету из стопки, лежащей на этажерке.) А у меня никогда не получалось скрутить хорошую козью ножку. (Ее взгляд останавливается на тексте в одной из газет, она читает). В течение 18 августа наши войска продолжали вести ожесточённые бои с противником на всём фронте. После упорных боёв наши войска оставили города Николаев и Кривой Рог. 19 августа после упорных боёв наши войска оставили город Кингисепп. В течение 25 августа наши войска вели упорные бои с противником на всём фронте. После упорных боёв наши войска оставили Новгород. (Отрываясь от чтения.) Оставили, оставили, оставили…
Они курят, молчат. Внезапно слышится шум и треск из черной тарелки. Обе женщины вздрагивают.
ГОЛОС ЛЕВИТАНА. От советского информбюро. Утреннее сообщение. В течение ночи 31 августа наши войска вели бои с противником на всём фронте. Разведчики донесли о подходе крупных германских частей к переправе через реку Днепр. Смерть кровавым немецким фашистским разбойникам. Враг будет разбит. Победа будет за нами!
С улицы до них доносится песня.
ПЕСНЯ. «Если завтра война» – так мы пели вчера,
А сегодня – война наступила.
И когда подошла боевая пора –
Запеваем мы с новою силой…
ЦВЕТАЕВА. Что это?
БРОДЕЛЬЩИКОВА. У нас здесь в Елабуге полк стоит, проходят подготовку красноармейцы. Вот они с песнями и маршируют по улицам.
ЦВЕТАЕВА. Такие победные песни поют. А Он всё идёт и идёт. А Он всё идёт и идёт. И нет силы, которая могла бы его остановить. Он всё сметает на своём пути, всё рушит. Война – это грязь и ужас, это настоящий ад. Надо бежать из этого ада, надо…
Неожиданно где-то далеко звучит мелодия песни Леонида и Эдит Утесовых «Утро и вечер». Она погружает Цветаеву в мир несбыточных мечтаний.
Я всегда мечтала жить в каком-нибудь маленьком провинциальном городке поближе к морю. Чтобы никаких трамваев, автобусов, метро, где-нибудь на юге, чтобы печи топить не часто… (Обращаясь к Бродельщиковой.) Как вы думаете, Симферополь – хороший город? А, может быть, Феодосия лучше?
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Не знаю, я там не была.
ЦВЕТАЕВА. Мы с мужем поселимся в таком городе, будем работать. Знаете, мне даже не страшно, что Серёженька не сможет жить после освобождения в Москве. Нашим детям, Але и Муру, может быть, и нужна Москва, а нам нет, нам лучше будет там… (Внезапно.) Над Феодосией угас
Навеки этот день весенний,
И всюду удлиняет тени
Прелестный предвечерний час.
Захлёбываясь от тоски,
Иду одна, без всякой мысли,
И опустились и повисли
Две тоненьких моих руки…
Эти стихи я написала в 14 году. Хотите, я подарю вам сборник своих стихов. Я люблю дарить. (Выносит из своей комнаты книжечку). Держите. Это вам от меня. На память.
И вновь слышится шум и треск из черной тарелки.
ГОЛОС. Внимание! Прослушайте распоряжение Елабужского горсовета. Обращение ко всем жителям Елабуги и эвакуированным. Сегодня 31 августа постановлением горсовета организуется воскресник по расчистке посадочной площадки под аэродром. От каждой семьи на сборный пункт должен явиться один человек. За участие в расчистке каждому будет выдано по буханке хлеба. Общий сбор через 15 минут на площади перед горсоветом.
Из-за занавески выходит сын Цветаевой Мур.
МУР. Доброе утро. Значит, всех гонят на воскресник аэродром чистить?
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Да. И обещают каждому за работу дать по буханке хлеба.
МУР. Я слышал про это. Я уже не спал, а просто не хотел вставать. (С иронией.) Конечно, хлеб сейчас в цене.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Пойдёмте, Марина Ивановна.
ЦВЕТАЕВА. Вместо меня пойдёт Мур.
МУР. Интересно, Марина Ивановна за меня уже всё решила. А меня, кажется, никто ещё не спросил, хочу ли я идти?
ЦВЕТАЕВА. Мур, я немного приболела. Мне нужно побыть одной.
МУР. Марина Ивановна, вы говорите ерунду, вздор! Вы похожи на страшную больную деревенскую старуху! Зачем вы привезли меня сюда? Чтобы властвовать надо мной? Мне нужна Москва, вы понимаете это?
ЦВЕТАЕВА. Мур, успокойся, пожалуйста, прошу тебя. (Она пытается подойти к нему.)
МУР. Не троньте меня! Что мне здесь делать? Чего ждать? Я не хочу здесь жить и не буду, вот увидите! Уж кого-нибудь из нас точно вынесут отсюда вперёд ногами!
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Мур, не надо так…
МУР (пытаясь сдерживаться). Я собираюсь.
ЦВЕТАЕВА. Мур, прошу тебя, приди пораньше.
МУР (не выдержав). А это уже моё дело! Вот увидите, уйду и не вернусь! Неудачница!
Мур выбегает из дома.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Не расстраивайтесь, Марина Ивановна. Возраст. Я пригляжу за ним. Всё будет хорошо.
ЦВЕТАЕВА (механически). Все будет хорошо. Мальчиков нужно баловать. Им может быть, на войну придется... (Бродельщиковой.) Анастасия Ивановна, милая, спасибо!
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Да не за что. Вы одни остаётесь домовничать. Приглядите за домом.
ЦВЕТАЕВА (словно желая побыстрее выпроводить хозяйку). Присмотрю, присмотрю, идите, не беспокойтесь.
БРОДЕЛЬЩИКОВА (задержавшись у порога). Раз такое дело, сын ваш уже убежал, я вам вот что скажу. Вы, Марина Ивановна, не обижайтесь, но уж постарайтесь поискать себе другую комнату. Я хотела бы себе пустить в дом других постояльцев.
ЦВЕТАЕВА. Почему?
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Пайка у вас нет. Всем эвакуированным, кому паек выделили, дрова давать будут, я в горсовете узнавала. А ведь зима не за горами. Да еще приходят эти, с Набережной, бумаги ваши смотрят, когда вас нет, и меня расспрашивают, кто к вам ходит, да о чем говорят. Одно беспокойство… Мне и соседка говорит. У твоей, мол, ни пайка, ни дров. Да она еще и белогвардейка, из-за границы приехала. Зачем она тебе? Мои-то квартиранты со мной и пайком делятся, каждый вечер к чаю зовут, угощают. Да еще вот печь переложить взялись.
ЦВЕТАЕВА. Хорошо. Я постараюсь найти другую комнату. Идите.
Бродельщикова уходит. Некоторое время Цветаева остаётся одна. Она вся внутри себя. И вдруг что-то изменяется вокруг. И уже нельзя определить, когда происходят дальнейшие события: в этот ли роковой день или несколькими днями раньше. Незаметно рядом возникает фигура человека в сером.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Здравствуйте.
ЦВЕТАЕВА. Кто вы? Ради бога, скажите, кто вы?
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Обычно мы не отвечаем на вопросы, когда нам их так задают. Но вам я скажу. Я ваш друг и доброжелатель.
ЦВЕТАЕВА. Как вы здесь оказались?
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Дверь была не заперта. Я вошёл. Я давно искал возможность поговорить с вами с глазу на глаз, но с вами постоянно кто-нибудь был рядом. (Видя, что та его не слышит.) Успокойтесь, Марина Ивановна… я не причиню вам зла.
ЦВЕТАЕВА. Откуда вам известно моё имя?
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Нам многое о вас известно. К тому же, разве ваше имя является тайной? Вы – известная поэтесса.
ЦВЕТАЕВА. Поэт. Прошу называть меня поэтом. Не люблю слово поэтесса.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Хорошо. Марина Цветаева – поэт!
Именно поэт, а не поэтесса – так Марину Ивановну сейчас мог называть только один человек – Борис Леонидович Пастернак. Она вспомнила их первую встречу после ее возвращения в Союз. Москва. Ночная улица. Зима. Конец 1939 года. Марина Ивановна ждет Пастернака. В ночи звучит песня «Бублички» в исполнении Леонида Утесова.
УТЕСОВ. Ночь надвигается,
Фонарь качается,
Мильтон ругается
В ночную тьму.
А я немытая,
Дождем покрытая,
Всеми забытая
Здесь на углу…
ПАСТЕРНАК (появляясь из темноты ночи). Марина, золотой мой поэт, здравствуй!
ЦВЕТАЕВА (протягивая руку). Здравствуй, Борис!
ПАСТЕРНАК. Наконец-то мы встретились. Предлагаю зайти ко мне. Посидим. Познакомлю тебя с моей женой. Зина будет рада тебя видеть.
ЦВЕТАЕВА. Нет, нет, спасибо за приглашение. Она, наверное, прекрасная женщина, но я не люблю общаться с жёнами. А особенно с жёнами поэтов.
ПАСТЕРНАК. Понимаешь, как-то странно всё получилось. Ведь я-то был влюблён в Нейгауза, а женился почему-то на его жене.
ЦВЕТАЕВА. Погуляем по Москве. Знаешь, Борис, там, в эмиграции я думала о вас. Точнее не о вас, а о себе без вас. Ведь ноги должны были миллиарды вёрст пройти, прежде, чем нам встретиться. (Неожиданно.)
Рас-стояние: вёрсты, мили…
Нас рас-ставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли.
Рас-стояние: вёрсты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это – сплав
Вдохновений и сухожилий…
Не рассорили – рассорили,
Расслоили… Стена да ров.
Расселили нас как орлов –
Заговорщиков: версты, дали…
Не расстроили – растеряли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас как сирот.
Который уж, ну который – март?!
Разбили нас – как колоду карт!
ПАСТЕРНАК. Нас всех тасуют как карточную колоду. Мы живём в тревожное, беспокойное время. В этой стране может быть арестован каждый.
Не оперные поселяне,
Марина, куда мы зашли?
Общественное гулянье
С претензиями земли.
Ну как тут отдаться занятью,
Когда по различью путей
Как лошади в Римском Сенате
Мы дики средь этих детей.
Походим меж тем по поляне.
Разбито с десяток эстрад.
С одних говорят пожеланья.
С других по желанью острят.
Послушай, стихи с того света
Им будем читать только мы,
Как авторы Вед и Заветов
И Пира во время чумы.
ЦВЕТАЕВА. Ничего не поделаешь. Эмиграция меня выперла. Читателя в эмиграции нет. А мне хочется иметь настоящих читателей, большую чуткую аудиторию, а не эмигрантскую элиту, с которой у меня нет ничего общего. Хуже мне уже не будет. А сыну в Москве будет лучше. Мур все время рвался в Россию.
ПАСТЕРНАК. Я боюсь, что тебе и твоему замечательному семейству будет у нас достаточно трудно и беспокойно. Зря вы приехали. Не ко времени получилось.
ЦВЕТАЕВА (горько усмехаясь). А когда было бы ко времени? Ведь всякий поэт по существу эмигрант, даже в России. Эмигрант Царства Небесного.
ПАСТЕРНАК. Мне надо было уговорить тебя не приезжать ещё там, в Париже, во время нашей последней встречи на антифашистском конгрессе в 35 году.
ЦВЕТАЕВА. Тогда встречи не было. Это была не-встреча.
ПАСТЕРНАК. Марина, прости меня, но тогда я был сам не свой, на грани душевного заболевания от почти годовой бессонницы, у меня было отвратное самочувствие.
ЦВЕТАЕВА. В мире, где всяк
Сгорблен и взмылен,
Знаю – один
Мне равносилен.
В мире, где столь
Многого хощем,
Знаю – один
Мне равномощен.
В мире, где всё –
Плесень и плющ,
Знаю: один
Ты – равносущ
Мне.
ПАСТЕРНАК. Марина, какие удивительные стихи ты пишешь. Как удивительно, что ты – женщина. При твоем таланте это ведь такая случайность!.. Ты – возмутительно большой поэт!
ЦВЕТАЕВА. Борис, не надо так шутить. Я себя знаю. Я год не писала стихов: ни строки. Стихи сами себя не пишут. Когда - писать? А ведь со мной что делают. Зовут читать стихи.
ПАСТЕРНАК. Но ведь твои стихи и есть ты.
ЦВЕТАЕВА. Но я не автограф, меня в карман не положишь. А то, что я – источник своих стихов как бродяга с вытянутой рукой хожу по Москве: «Подайте, Христа ради, комнату!» и стою в толкучих очередях – и одна возвращаюсь тёмными ночами, тёмными дворами – об этом никто не думает. А стоило бы. Писала Фадееву, просила помочь с комнатой в Москве. Но он отмахнулся, не захотел.
ПАСТЕРНАК (горько). Лукавый царедворец.
ЦВЕТАЕВА. Москва меня не вмещает. В ней есть место только для памятников.
ПАСТЕРНАК. Но должно быть неуютно стоять вот так, каменным пеналом, посреди площади на ветру. Здесь холодно. Сплошной сквозняк. И галки садятся тебе на темя, здесь почему-то всегда много галок. Но, впрочем, нам с вами это не угрожает, нам памятниками не стоять. Как странно и глупо кроится жизнь!
ЦВЕТАЕВА. Вся жизнь – черновик, даже самая гладкая. Надо обладать высочайшим умением жить, но ещё, быть может, большим умением умереть. От человека слишком многое требуется, а если ты поэт, то три шкуры сдерётся. Жить я никогда не умела и не хотела, я терялась в жизни, она меня не устраивала даже смолоду! Жить – это неудачно кроить и беспрестанно латать – ничто не держится, ничто не держит, не за что держаться. Прости мне, Борис, эту печальную суровую игру слов.
ПАСТЕРНАК. Жизнь, какая бы она ни была, всегда благороднее и выше либреттных формулировок.
Я люблю тебя чёрной от сажи
Сожиганья пассажей, в золе
Отпылавших андант и адажий
С белым пеплом баллад на челе,
С заскорузлой от музыки коркой
На подённой душе, вдалеке
Неумелой толпы, как шахтёрку,
Проводящую день в руднике.
ЦВЕТАЕВА. Мне пора идти. Я боюсь оставлять Мура одного надолго.
ПАСТЕРНАК. Марина, я обязательно устрою тебе встречу с Петей Павленко. Он ходит в замах у Фадеева. Когда-то он мне сказал, что зря привезли в СССР Куприна, надо было Бунина и Цветаеву. Он знает и ценит твои стихи. Я думаю, что он всё уладит.
ЦВЕТАЕВА. Борис, родной, спасибо. До свидания.
Цветаева отходит в сторону.
ПАСТЕРНАК. Мечтала о большой аудитории и о большом читателе. Теперь носит передачи как все, как многие и стихов больше не пишет.
Пастернак исчезает в ночной темноте. К Цветаевой подходит Серый Человек.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. А почему бы Борису Леонидовичу не предложить вам с сыном пожить у него на даче за городом?
ЦВЕТАЕВА. За город я не поеду, потому что там умру – от страха и черноты и полного одиночества. На даче, можно жить большой дружной семьёй, а так я просто бы не вынесла собачьей тоски, Мур в школе, а я одна с утра до утра со своими мыслями и чувствами.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но он и не попытался это сделать. Знаете, почему? Он просто испугался за себя. Помните, когда вы вернулись в Союз, то позвонили ему и попросили приехать к вам. Так вот, он не поехал, потому что понял, что общение с вами опасно, и решил не рисковать. А ведь вы больше всего рассчитывали на его душевную близость и поддержку?
ЦВЕТАЕВА. Мне некого винить. И себя не виню, потому что это была моя судьба.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. А ваша встреча с Павленко, которую устроил Пастернак? Что она вам дала?
ЦВЕТАЕВА. Павленко – очаровательный, галантный человек, вполне сочувствует…
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но сделать ничего не может. Приятно получить горькую пилюлю в элегантной упаковке.
ЦВЕТАЕВА. А я ему верю, и благодарна ему хотя бы и за эту малость. Он сказал, что у писателей в Москве нет ни метра.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. А что ещё он мог вам сказать? «В Москве большая группа очень хороших писателей и поэтов, которые нуждаются в жилплощади, и мы годами ничего не можем сделать».
ЦВЕТАЕВА. Но он пообещал помочь.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Бездушный лицедей! Больше он про вас и не вспомнил. Да и какие права вы имеете на то, чтобы жить в Москве? Что вы ей дали?
ЦВЕТАЕВА. Стихи о Москве. Но даже не напиши я их, я имею на неё право, потому что я в ней родилась, потому то я – русский поэт, который в ней жил и работал и книги которого в её лучшей библиотеке. Я ведь не на одноимённую мне станцию метро и не на памятную доску, на доме, который снесён, претендую. А на письменный стол белого дерева, под которым пол, над которым потолок и вокруг которого четыре стены. Книжки нужны, а поэт – нет?!
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Марина Ивановна, это ваше глубокое заблуждение. Поэты нам нужны, хорошие и разные. Но на жилплощадь в Москве могут претендовать только те, кто был награждён орденом или стал лауреатом Сталинской премии. А какую правительственную награду получили вы?
ЦВЕТАЕВА. Награду за стихи из рук чиновников! А судьи кто?! Поэт орденоносец! Поэт медаленосец! Поэт лауреатоносец! Какой абсурд! У поэта есть только имя и судьба. Судьба и имя…
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Это не абсурд. Это наша жизнь. Но вашу поэзию в нашей стране тоже ценят. Вас даже удостаивают чести быть принятой в групком писателей Гослитиздата, вспомните!
ЦВЕТАЕВА. Тогда я ещё старалась. (Медленно отходит в сторону.)
И вот перед нами уже не Серый человек, а старый пролетарский писатель. Москва. Одна из редакционных комнат Гослитиздата. Начало апреля 1941 года. Из радиоприемника раздается песня в исполнении Леонида Утесова «Тачанка».
УТЕСОВ. Ты лети с дороги, птица,
Зверь, с дороги уходи!
Видишь, облако клубится,
Кони мчатся впереди.
И с налета, с поворота,
По цепи врагов густой
Застрочит из пулемета
Пулеметчик молодой…
Старый пролетарский писатель окликает молодого поэта.
СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ. Слушай, ты про такую поэтессу Цветаеву что слышал?
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Слышал, что вернулась из эмиграции. Живёт где-то под Москвой, инкогнито, никому не показывается.
СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ. Стишки-то она ничего пишет? А?
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Замечательные стихи она пишет, я ещё мальчишкой ею увлекался, её книгу «Вёрсты» наизусть знал! А к чему это вы?
СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ. Да вот, понимаешь ли, ведь она не просто эмигрантка. С ней же не всё понятно. Её приезд в Союз какой-то вроде бы негласный, и муж посажен, и дочь. А мы должны её сейчас в групком принимать. Тут-то её примешь, а что там наверху, в секретариате скажут? Время-то сейчас такое, понимаешь, напряжённое.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. А сверху распоряжения были?
СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ. Да, поступило указание принять за подписью самого Фадеева.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Ну, тогда чего вам бояться. Там всё уже за вас решено. Я вот о чём хотел попросить. То, что она в Москве, я давно слышал, да вот ни разу встретить не удалось, мне хоть одним глазком поглядеть, какая она!
СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ. Да хоть обоими гляди! В этой комнате я сейчас собрание проводить буду. За дверью уже, наверное, все собрались. (Открывает двери.) Проходите, товарищи!
Входят писатели, здороваются, рассаживаются за столами.
Все собрались? Тогда начнем. Пригласите товарища!
Литературная дама, которая вошла вместе с группой писателей, выходит на мгновение в коридор, чтобы пригласить Цветаеву. Та входит следом за дамой.
ЦВЕТАЕВА (напряженно). Здравствуйте.
СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ. Товарищи, на повестке дня нашего собрания один вопрос: принятие в члены групкома писателей Гослитиздата переводчицы Цветаевой Марины Ивановны. Рекомендация на данную кандидатуру поступила из секретариата Союза Писателей за подписью секретаря Союза товарища Фадеева. Какие будут вопросы к данной кандидатуре? Нет вопросов? Тогда у меня вопрос: а что вы делали в 1917 году? Каковы были ваши политические убеждения?
ЦВЕТАЕВА. Ни к какому поэтическому и политическому направлению я никогда не принадлежала и не принадлежу.
СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ. А с какой целью вы вернулись в СССР?
ЦВЕТАЕВА. Я вернулась в Советский Союз в 1939 году вслед за своей семьёй, и чтобы дать своему сыну Георгию родину. И вот уже больше года занимаюсь переводами для Гослитиздата.
СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ. Ну что ж, похвально, похвально. Какие будут предложения?
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Принять!
СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ. Другие предложения есть? Нет? Переходим к голосованию. Кто за данное предложение, прошу поднять руки. (Все медленно поднимают руки.) Единогласно? Ну что ж, разрешите поздравить вас, Марина Ивановна, и вручить вам членский билет групкома.
ЦВЕТАЕВА (волнуясь). Можно мне воды?
СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ. Да, конечно. Только я где-то я не вижу стакана.
Пока он ищет стакан, Цветаева берёт на одном из столов стакан из-под карандашей, высыпает карандаши на стол, наливает тут же в этот стакан воду из графина и выпивает ее залпом.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Марина Ивановна, пожалуйста, прочитайте нам что-нибудь из своих стихов.
ЦВЕТАЕВА. Из своих стихов? Свои стихи я не помню. Лучше я прочитаю свои переводы. Из тех, что мне заказывал Гослитиздат.
Болгарская поэтесса Елисавета Багряна. «Правнучка».
Нет ни прародительских портретов,
Ни фамильных книг в моём роду.
Я не знаю песен ими петых,
И не их дорогами иду.
Но стучит в моих висках – лихая,
Тёмная, повстанческая кровь.
То она меня толкает к краю
Пропасти, которая – любовь…
Внезапно замолкает.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. После вас, Марина Ивановна, уже невозможно читать свои стихи. У меня есть предложение к товарищу Асееву. Николай Николаевич – известный поэт нашей страны, все его хорошо знают. Не мог бы он походатайствовать перед секретариатом и лично товарищем Фадеевым о принятии Марины Ивановны в Союз Писателей. Кому как не ему, другу Маяковского, представлять её в Союзе.
СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ. Асеев? Помилуйте, как он может представлять Цветаеву? Какое он имеет на это право? Ему ходатайствовать о Марине Цветаевой перед Союзом Писателей? Да это Марина Ивановна может ходатайствовать о нас перед писательским миром. Это она должна нас представлять. Собрание окончено. Все свободны.
Писатели расходятся. К Цветаевой подходит Серый Человек
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ваши переводы действительно прекрасны. Но почему вы не стали читать свои стихи? Разве потому, что не смогли их вспомнить?
ЦВЕТАЕВА. Я своё написала. Могла бы конечно ещё, но свободно могу не...
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Почему вы не пишете?
ЦВЕТАЕВА. Своё не пишу, потому что некогда. «Доживать – дожёвывать горькую полынь»… Сколько строк миновавших! Строки приходят – и уходят: находят – и уходят. Ничего не записываю. С этим кончено. Потому что время – одно, и его мало, а писать себе в тетрадку – роскошь. Потому что за переводы платят, а за своё – нет. Деньги, деньги. Кто кого перененавидит: я ли деньги, деньги ли меня…
Мысль о деньгах напомнила Цветаевой об одной не слишком приятной встрече. Голицино. В Доме писателей. Утро 28 марта 1940 года. Из репродуктора звучит песня «Маркиза» в исполнении Леонида и Эдит Утесовых.
УТЕСОВЫ. – Алло, алло! Какие вести?
Давно я дома не была.
Пятнадцать дней, как я в отъезде.
Ну как идут у нас дела?
- Все хорошо, прекрасная маркиза,
Дела идут, и жизнь легка.
Ни одного печального сюрприза,
За исключеньем пустяка.
Так, ерунда, пустое дело,
Кобыла ваша околела,
А в остальном, прекрасная маркиза,
Все хорошо, все хорошо!
Цветаева входит в кабинет, где за столом восседает литературная дама.
ЦВЕТАЕВА. Здравствуйте. Ну что – получили деньги? Я вчера вечером занесла вам остатки долга. Вас не было, и я просила вам их передать.
ДАМА. Да, мне передали.
ЦВЕТАЕВА. Значит мы в расчёте?
ДАМА. Да, Марина Ивановна, но когда же остальное?
ЦВЕТАЕВА. То есть какое остальное? Я же внесла все 830 рублей.
ДАМА. Да, но это – одна путёвка…
ЦВЕТАЕВА. То есть как – одна?
ДАМА. Да, плата за одну путёвку – 830 рублей, а за две 1660.
ЦВЕТАЕВА. Вы хотите сказать – за два месяца?
ДАМА. Нет, за один. Последнее постановление Литфонда гласит: жить по льготным путёвкам свыше трёх месяцев в Доме Творчества нельзя. Вы, очевидно, меня не поняли: пользующиеся Домом отдыха свыше 3 месяцев платят 830 рублей за человека. А вы с сыном живёте здесь уже пятый месяц.
ЦВЕТАЕВА. Но мы же не в доме, мы в доме часу не жили, мы там только питаемся в столовой, а жили в другом месте. Мы ещё за комнату платим 250 рублей.
ДАМА. Я им говорила, что вы мало зарабатываете, но они слушать не хотят.
ЦВЕТАЕВА. Я убеждена, что если бы я плохо работала и хорошо зарабатывала, люди бы меня бесконечно больше уважали. Но мне из людского уважения - не шубу шить: мне не из людского уважения шубу шить, а из своих рукописных страниц. И ещё скажите, что я больше 850 рублей за двоих платить не могу, я считаю такую цену за одну только еду: мою еду – неловкой, я никогда так широко не жила, не теперь начинать.
ДАМА. Тогда они сразу снимут одного из вас с питания. Одну минутку. (Подходит к телефону, снимает трубку.) Алло! Она говорит, что столько платить не может. Снять с питания? Хорошо. Сегодня же? (Кладёт трубку.) Марина Ивановна, сегодня мы вас ещё покормим, а завтра…
ЦВЕТАЕВА. Не надо. Это моя судьба. Одно к одному. Данное к многому. Даётся только богатым. Кто имеет, тому дано будет и приумножится.
ДАМА. Как хотите. (Уходит.)
ЦВЕТАЕВА. Боже мой! Почему я должна заниматься этим, когда во мне так много своего. Ведь моя поэзия здесь, в России, нужна!
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Конечно. И Гослитиздат предлагает вам в 40 году составить сборник своих стихов для печати.
ЦВЕТАЕВА. А ведь я сама к ним не обращалась и не кланялась. Они сами позвонили мне из издательства и предложили…
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но сборник так и не вышел. (Откуда-то достаёт журнал и кладёт его перед Цветаевой.) Узнаёте?
ЦВЕТАЕВА. Что это?
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Апрельский номер журнала «30 дней». В нём напечатано ваше стихотворение «Старинная песня», единственное, изданное у нас за последние 14 лет.
И вспомнилось Цветаевой, как читала она эти стихи на одной встрече. Москва. Квартира старого поэта. Май 1941 года. За столом Цветаева, старый поэт, напоминающий Серого человека, а также молодой поэт и юная поэтесса.
ЦВЕТАЕВА. Я никак не могла уговорить редактора не называть так этих стихов. Он утверждал, что это стихи о несчастных, обездоленных женщинах прошлого, о таких, каких теперь нет. А стихи-то просто любовные.
СТАРЫЙ ПОЭТ. Может быть, почитаете нам их сами, Марина Ивановна?
ЦВЕТАЕВА. Вчера ещё в глаза глядел,
А нынче – всё косится в сторону!
Вчера ещё до птиц сидел, –
Все жаворонки нынче – вороны!
Я глупая, а ты умён,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин всех времён:
«Милый мой, что тебе я сделала?!»
Всё ведаю – не прекословь!
Вновь зрячая – уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть-садовница.
Само – что дерево трясти! –
В срок яблоко спадает спелое…
– За всё, за всё меня прости,
Мой милый, – что тебе я сделала!
(Обращается к юной поэтессе.) Что бы вы предпочли: чтобы вас любили или любить самой?
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Я бы хотела, чтобы взаимно.
ЦВЕТАЕВА. Ну, это от молодости, вы слишком многого хотите! Я вас спрашиваю о другом – вы или вас?
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Меня.
ЦВЕТАЕВА (потеряв интерес к собеседнице). Я никогда не удерживала мужчину, если он уходил. Я даже не поворачивала вслед головы, хоть иногда и не знала, отчего он уходит. Уходит, так уходит! И они не уходили, они как-то исчезали. День – не пришёл, два – не пришёл, три – не пришёл, а потом так и не приходил никогда. И так все... Почему так было – не знаю!.. В любви главная роль принадлежит женщине, она ведёт игру, не мужчина, она их выбирает, вы не ведущие, ведомые!..
СТАРЫЙ ПОЭТ. Но, Марина Ивановна, оставьте нам хотя бы иллюзию того, что мы вас всё же завоёвываем!..
ЦВЕТАЕВА. Ну, если вам доставляет удовольствие жить ложью и верить кошачьим уловкам тех женщин, которые, потакая вам, притворствуют, – живите самообманом! (Неожиданно.) Хотите, прочту что-нибудь из старых стихов?
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Конечно!
ЦВЕТАЕВА. Писала в 13 году.
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я поэт
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти
– Нечитанным стихам! –
Разбросанным в пыли по магазинам,
Где их никто не брал и не берёт,
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черёд.
А черёд всё не настаёт. У меня тысячи стихов, и я не могу их напечатать. Предлагали издать книгу избранных стихов, с условием, что я изменю некоторые строки. Я отказалась наотрез. Была в редакции и твёрдо им заявила: ничего, ни одного слова из написанного менять не буду. Хотите, печатайте так как есть, хотите – нет. В выборе стихов у меня прежде всего ответственность перед читателем.
СТАРЫЙ ПОЭТ. И что же, Марина Ивановна?
ЦВЕТАЕВА. Редакторы ничего не понимают. Вот только что сняли книжку с печати. Я была почти уверена, что не возьмут, диву далась бы – если бы взяли. А я знаю, что стихи хорошие и кому-то нужные, может быть, даже – как хлеб.
СТАРЫЙ ПОЭТ. Ну и как же теперь, Марина Ивановна? Что вы будете делать?
ЦВЕТАЕВА. Я свое сделала. Ну – не вышло, буду переводить. Асеев посоветовал мне составить книгу переводов, говорит, что она сразу получит одобрение, и мне выплатят 25 процентов гонорара. А мне ведь ничего не надо. Я отродясь была избавлена от этих двух понятий – слава и деньги. Деньги? Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда их – нет. Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну – и? Ну, вдвое больше бумажек в конверте. Но у меня-то что останется? Слава? Чтобы обо мне говорили: «Как Цветаева могла сделать такую гадость?» Мне необходима добрая слава, которая с – просто славой – незнакома. Мне необходимо, чтобы обо мне не говорили – плохого. Ведь я же буду подписывать. Ведь нужно быть мертвым, чтобы предпочесть деньги. Однажды в Голицыно, за столом, возник спор с одним из поэтов, может ли быть поэма о синтетическом каучуке, который получают из нефти. Он утверждал, что да, и что он таковую пишет, потому что всё – тема. Я не могу себе представить, что можно писать на такую тему – в полной чистоте сердца, от души и для души. Зачем людям эта вонючая нефть? Хорошо жить в лесу в деревянном доме!
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Но ведь и в лесу вам будет нужна керосиновая лампа?
ЦВЕТАЕВА (не слыша). Я бы жила в лесу. Писала бы стихи, массу стихов. Вот сейчас у меня просят любовной лирики. Но ведь не могу же я со своей седой головой приносить только любовные стихи, это же будет смешно. Я очень постарела, почти вся голова седая. Но я никогда не красила волос, даже когда мне было 20 лет. В Париже один парикмахер предложил мне выцветить седую прядь надо лбом на тёмных волосах. Я спросила его: «Если бы я была мужчиной, предложили бы вы мне это?» Он ответил: «Нет, мадам». Ну так вот! Мне всё ещё нужно, чтобы меня любили, во мне нуждались – как в хлебе. Вот говорят: «Стихи ваши безукоризненны, мастерство блестящее, но подобрана книжка плохо». Не могу же я подобрать книжку не из своих стихов? Ведь это же всё моё. Подбирай так или этак, сущность-то не изменится… (Обращается к молодому поэту.) Теперь ваша очередь. Я уже слышала о вас, знакома с вашими переводами. Ваша книга – прелесть! Я вижу, что за другого вы можете всё. А что вы можете сами? Прочтите.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе и печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит, наконец
У дверей стучат.
Как двенадцать лет назад
Холодна рука,
И немодные шуршат
Синие шелка.
И вино поёт из тьмы,
И звенит стекло.
Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло.
Улыбнётся мне отец,
Брат нальёт вина.
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса.
И звучат из-под земли
Наши голоса!
Всё исчезает. Цветаева остается одна.
ЦВЕТАЕВА. Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса.
И звучат из-под земли
Наши голоса.
Я обязательно вам отвечу!
Она подходит к телефону, снимает трубку, набирает номер. В квартире молодого поэта этой же ночью раздается телефонный звонок. На другом конце сцены молодой поэт поднимает трубку.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Алло! Я слушаю.
ЦВЕТАЕВА. Здравствуйте, это Цветаева.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Здравствуйте, Марина Ивановна! С вами что-то случилось?
ЦВЕТАЕВА. Нет, нет, не беспокойтесь, ничего не случилось! Просто, вы знаете, я обнаружила у себя ваш платок.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Платок? Какой платок? Что за надобность звонить об этом ночью?
ЦВЕТАЕВА. Ваш носовой платок.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. С чего вы взяли, что это мой?
ЦВЕТАЕВА. На нём ваша метка.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Но у меня нет платков с метками – мои платки никто никогда не метил.
ЦВЕТАЕВА. Нет, нет, это точно ваш, на нём ваши инициалы. Я должна вернуть его вам, и сейчас я вам его привезу.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Вы с ума сошли! Посмотрите на время: уже 2 часа ночи, пока вы доберётесь – будет 3, а потом вас надо проводить. И зачем мне этот платок, я приду за ним завтра, если вы этого хотите.
ЦВЕТАЕВА. Ну и что! Я должна вернуть платок сейчас. Ждите, я приеду.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Но моя жена… Вы приедете ко мне ночью…
ЦВЕТАЕВА. Ко мне не ревнуют жёны.
Я голос и взгляд.
Преодолев пространство и время, Цветаева оказывается рядом с молодым поэтом.
Вот видите, платок, а на нём вышиты ваши инициалы.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Действительно, мои. Странно!
ЦВЕТАЕВА. Хотите погулять по Москве? Я покажу вам своё Замоскворечье?
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Прямо сейчас?
ЦВЕТАЕВА. Нет, завтра. С утра.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Заехать за вами на такси?
ЦВЕТАЕВА. Не нужно. Мы будем долго ходить пешком. Я к такси не привыкла. Я приеду на подземке, выйду у Охотного ряда. Встретимся в 10 утра.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Хорошо. А на обед я поведу вас в «Националь». Там мы посидим, почитаем стихи, выпьем коньячку. Я недавно получил гонорар за свою книгу переводов.
ЦВЕТАЕВА. До встречи.
Встретившись утром, они долго бродили по улицам, которые так изменились со времени отъезда Цветаевой в эмиграцию, пока, наконец, не решили зайти в «Националь». Москва. Май 1941 года. Цветаева и молодой поэт стоят перед большим зеркалом в фойе ресторана. Из зала доносится песня в исполнении Леонида Утесова «Тайна».
УТЕСОВ. Отчего, ты спросишь, я всегда в печали,
Слезы, подступая, льются через край?
У меня есть сердце, а у сердца песня,
А у песни тайна – хочешь, отгадай!
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Вот мы и в «Национале».
ЦВЕТАЕВА. Это сколько же времени нам пришлось потерять, чтобы найти в Москве уборную!
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Да, искать пришлось минут 20, не меньше. Для Москвы эта проблема почти неразрешимая.
ЦВЕТАЕВА. А вы и не догадывались о том, что великие поэты тоже иногда ходят в сортир, особенно после таких длительных прогулок пешком?
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Мне тоже было нужно, но как-то неловко было об этом заговорить первому.
ЦВЕТАЕВА. Как кстати вы вспомнили, что неподалёку здесь есть райисполком. Уборная там, действительно, приличная.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. А помните, что вы мне ответили на это? «Ну конечно, куда же нам пойти, как не в райисполком?!».
ЦВЕТАЕВА. И все москвичи так делают?
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Делают ещё и не так, особенно те, кто очень уважает райисполкомы. (Они проходят в зал ресторана.) Присядем за столик.
ЦВЕТАЕВА (присаживаясь). Я предоставляю вам право в выборе блюд и вина. Хотите, я прочитаю вам свою эпитафию:
Идёшь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти – слепоты куриной
И маков набрав букет –
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Не думая, что здесь – могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед:
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
– И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
(Достает из сумочки листок, протягивает молодому поэту.) А это рецензия на мой сборник. Прочитайте.
МОЛОДОЙ ПОЭТ (читает.) Сборник, составленный Цветаевой, по-своему цельная искренняя и художественно последовательная книга. (Отрывается.) Начало вроде бы неплохое.
ЦВЕТАЕВА. Вы читайте дальше.
МОЛОДОЙ ПОЭТ (читает). И, может быть, поэтому с такой отчётливостью видно, что это стихи «с того света», нечто диаметрально противоположное и даже враждебное представлениям о мире, в кругу которых живёт советский человек. Наша советская поэзия в своём развитии ушла так далеко вперёд, что формальные изыски Цветаевой покажутся читателю анахронизмом. Истинная трагедия Цветаевой заключается в том, что, обладая даром стихосложения, она в то же время не имеет, что сказать людям. Поэзия Цветаевой негуманистична и лишена подлинно человеческого содержания. И если издавать Цветаеву, то отбор стихов, из всего написанного ею, вероятно, не должен быть поручаем автору. Рецензент Корнелий Люцианович Зелинский. (Закончив чтение.) Знакомая личность! Хотите знать, как его за глаза называют в литературных кругах? Корнелий Подлюцианович Вазелинский. Порядочная сволочь!
ЦВЕТАЕВА. Вот именно! Человек, назвавший мои стихи формалистичными, просто бессовестный. Это я говорю из будущего.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Но на Зелинском свет клином не сошёлся. Ваша книга обязательно увидит свет!
К ним подходит человек в сером.
ЧЕЛОВЕК. Ради бога, простите мою нескромность. (Обращаясь к поэту.) Разрешите узнать, кто ваша спутница? (Цветаевой.) Ваше лицо я где-то видел.
ЦВЕТАЕВА. Марина Цветаева.
ЧЕЛОВЕК. Боже мой, сама Цветаева! Вы позволите мне присоединиться? (Подсаживается.) Здравствуйте, Марина Ивановна! Как я рад приветствовать вас! (Протягивает руку для рукопожатия, Цветаева пожимает её.) Какое крепкое мужское рукопожатие!
ЦВЕТАЕВА. Так, по-мужски, меня научил пожимать руку Макс Волошин. Я до Макса подавала руку как-то безразлично, механически… Он сказал: «Почему вы руку подаёте так, словно подбрасываете мёртвого младенца? Нужно прижимать ладонь к ладони крепко – потому что ладонь – жизнь».
ЧЕЛОВЕК. Марина Ивановна, разрешите объясниться вам в своём преклонении перед вашей поэзией. Вас все так любят. У меня есть все ваши книги, – наверное, больше, чем у вас. Я слышал, что ваша новая книга зарезана в Гослитиздате, но я считаю, что у вас не было и нет ни одной строки, которая не была бы продиктована какой-нибудь мыслью или чувством.
ЦВЕТАЕВА. Как я рада встретиться с читателем, который понимает и ценит мои стихи.
ЧЕЛОВЕК. Марина Ивановна, вы – первый человек «оттуда», из-за рубежа, с которым я встретился. Скажите, как парижане – русские литераторы относятся к поэтам, работающим на родине?
ЦВЕТАЕВА. Там признают только Ахматову и Мандельштама.
ЧЕЛОВЕК. А как относятся, например, к Маяковскому, лучшему, талантливейшему поэту нашей советской эпохи?
ЦВЕТАЕВА. Там Маяковского не терпят. Он неприемлем для большинства.
ЧЕЛОВЕК. Почему же?
ЦВЕТАЕВА. Потому что в своих футуристических стихах он воспевал коммунизм, Ленина и партию.
ЧЕЛОВЕК. Смею заметить, что он делал это искренне, ведь он никогда не состоял в партии. А вы что думаете?
ЦВЕТАЕВА. Маяковский – органически-революционный поэт, но почему-то не очень счастливый, хотя у него было всё, что нужно для счастья: согласие со временем, талант, дерзание и даже такая житейская черта как отсутствие щепетильности. Лишь его самоубийство – прекрасный лирический поступок.
ЧЕЛОВЕК. А как воспринимают Пастернака?
ЦВЕТАЕВА. Над Пастернаком там издеваются. Один раз Тэффи в связи с ним вспомнила детский стишок: «Танцевала рыба с раком и петрушка с пастернаком». А ведь Пастернак – лучший лирический поэт своего времени. Но он слаб.
ЧЕЛОВЕК. Почему?
ЦВЕТАЕВА. Слаб в том, что предает лирику. Он ничего не понимает. Это Орфей, пожираемый зверями. Но я благодарна ему за то многое, что он для меня сделал.
Зазвучала песня «Сулико» в исполнении Леонида Утесова.
УТЕСОВ. Я могилу милой искал,
Но ее найти нелегко.
Долго я томился и страдал.
Где же ты, моя Сулико?
ЦВЕТАЕВА (задумалась). Недавно он пригласил меня к себе на переделкинскую дачу, там происходило шумное грузинское застолье – «лукуллов пир», изобилие вина и яств – великий хозяин был навеселе. Но как можно целый день провести за обеденным столом?
ЧЕЛОВЕК. Марина Ивановна, вы просто не до конца поняли наш литературный быт. С помощью Бориса Леонидовича вы начали переводить с грузинского. Вот он и решил познакомить вас с грузинскими поэтами. Это у нас в обычае. Борис Леонидович заботится о вас.
ЦВЕТАЕВА. Конечно заботится, он ко мне добр, но я ждала большего, чем забота богатого, я ждала дружбы равного. А вы любите его?
ЧЕЛОВЕК. Очень люблю. Согласен с вами, поэт великий. Как и Ахматова.
ЦВЕТАЕВА. Ахматова – большой поэт! Как Блок!
Встречи с Ахматовой Марина Ивановна ждала 25 лет. Ее память вновь воспроизвела тот первый телефонный разговор. И вот уже рядом нет ни молодого поэта, ни человека в сером. У телефонного аппарата в противоположном конце сцены появляется Анна Андреевна Ахматова. Она снимает трубку и набирает номер. Раздается звонок. Цветаева на другом конце поднимает трубку.
АХМАТОВА. Говорит Ахматова.
ЦВЕТАЕВА. Я вас слушаю.
АХМАТОВА (царственно). Мне передал Борис Леонидович, что вы желаете меня видеть. Где же нам лучше увидеться: у вас или у меня?
ЦВЕТАЕВА. Думаю, у вас.
АХМАТОВА. Тогда я сейчас позову кого-нибудь нормального, кто бы объяснил вам, как ко мне ехать.
ЦВЕТАЕВА. Пожалуйста. Только нужен такой нормальный, который умел бы объяснять ненормальным. Дело в том, что я плохо ориентируюсь в нынешней Москве, а, кроме того, на такси, автобусах и троллейбусах ездить не могу, а могу только пешком, на подземке или на трамвае.
И вновь зазвучал голос Леонида Утесова, поющий песню «Скажите, девушки…».
УТЕСОВ. Скажите, девушки, подружке вашей,
Что я ночей не сплю, о ней мечтаю,
Что всех красавиц она милей и краше,
Я сам хотел сказать ей, но слов я не нашел.
Очей прекрасных огонь я обожаю,
Скажите, что иного я счастья не желаю,
Что нежной страстью, как цепью к ней прикован.
Вовек ее в душе моей тревоги не унять.
Москва. Квартира на Большой Ордынке. 7 июня 1941 года
ЦВЕТАЕВА. Анна Андреевна, милая, здравствуйте!
АХМАТОВА. Здравствуйте, Марина Ивановна! Я рада, что наконец-то мы встретились.
ЦВЕТАЕВА. Знаете, а я всегда всех расспрашивала – какая она – Ахматова?
АХМАТОВА. И что же вам отвечали?
ЦВЕТАЕВА. Отвечали: «Просто дама». А вы такая, какой я себе вас и представляла.
Узкий, нерусский стан –
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия.
Вас передашь одной
Ломаной чёрной линией.
Холод – в весельи, зной –
В Вашем унынии.
В утренний сонный час,
– Кажется, четверть пятого, –
Я полюбила Вас,
Анна Ахматова.
АХМАТОВА. Спасибо. Борис Леонидович передал мне ваше пожелание со мной повидаться, когда я буду в Москве. Я приехала из Ленинграда, и передала через него для вас свой телефон, чтобы вы позвонили. Скоро я должна буду уже уехать, а вы всё не звоните, и тогда я сама решила вам позвонить... Но почему-то наш телефонный разговор получился какой-то холодный. Вы разговаривали как-то неохотно...
ЦВЕТАЕВА. Не обижайтесь. Я просто не люблю говорить по телефону – «не умею». Мне для того, чтобы общаться, всегда нужно видеть глаза собеседника. Кроме того, я уверена, что все разговоры прослушиваются. К сожалению, я не могу пригласить вас к себе: у меня проблемы с квартирой. И я вам очень благодарна, что мы встретились, здесь, у вас. Знаете, я ведь до сих пор влюблена в вас как в поэта. Когда зимой 16 года я ездила в Петербург, то надеялась застать вас там, чтобы познакомиться. Но вы в то время болели, жили в Царском Селе. И я – когда читала петербуржцам свои стихи – представляла, что читаю их только для вас. Никогда ничего не ценила и не хранила, а ваши книжечки с надписями в гроб возьму под подушку. Тогда я чувствовала, что нас сравнивают, а, может быть, и стравливают. И не только поэзию Ахматовой и Цветаевой, а поэзию петербуржскую и московскую, Петербург и Москву. И именно своими стихами о Москве я обязана вам.
АХМАТОВА. Так, может быть, соревнование в каком-то смысле между нами было?
ЦВЕТАЕВА. Возможно. Но не сделать лучше вас, а лучше нельзя. И это лучше нельзя положить к ногам. Соревнование?! Нет – рвение!
Соревнование короста
В нас не осилила родства:
И поделили мы так просто:
Твой – Петербург, моя – Москва.
Вот я вернулась в Москву. Поэтесса из Парижа! Все ждут от меня шикарных туалетов, только где же всё это? Душная отравленная атмосфера эмиграции давно мне опостылела. Моя неудача в эмиграции – в том, что я не эмигрант по духу: по воздуху и по размаху. Париж мне душевно ничего не дал. Знаете, как там общаются? Гостиные, много народу. Разговор с соседом, иногда увлекательная беседа – и прощай навсегда. Самая как будто душевная беседа француза ни к чему не обязывает. Безответственно и беспоследственно. Французу дело до себя. Это у них называется искусством общения. Незадолго до отъезда пришла проститься с Бальмонтом, ведь мы дружили, несмотря на большую разницу в возрасте. Бальмонт сидел молча за столом. Он взглянул на меня своими умершими глазами. Я спросила: «Бальмонт, много ты за свою жизнь написал?» Его глаза осмыслились, он поднял руку высоко над столом, чтобы показать, сколько томов им создано, потом опустил руку к полу и снова её поднял на прежний уровень над столом и внятно произнёс: «А с братушками вот столько». Он имел в виду свои переводы со славянских языков.
АХМАТОВА. Как он живёт?
ЦВЕТАЕВА. Плохо. Сгоряча сначала нас всех там печатали, а потом... Не знаю, что бы он делал, если бы в России не переиздали его перевод «Носящего Барсову шкуру» и не послали бы ему денег. Наверное, голодал бы со своими маленькими детьми. В Париже я наблюдала горестную картину. Он крепко пил. В каком-то кафе или ресторане выбирал по карте дорогие вина, а жена его судорожно прижимала к груди потрёпанный портфель, набитый деньгами за тот самый перевод.
АХМАТОВА. В Европе стихи не нужны. Париж изгажен тем, что его отмыли от средневековья.
ЦВЕТАЕВА. Русские поэты-эмигранты решили его вылечить. Собрали эмигрантские франки, да у него ещё кое-что оставалось, поместили в хорошую частную клинику. Исцелили: пить перестал, но и писать перестал – потерял память – редкими были минуты просветления. Однажды он в рваной крылатке стоял на улице недалеко от своего дома, что-то шептал, и проходившая мимо старуха дала ему милостыню. Мысль вспыхнула в нём. Он швырнул деньги на тротуар. Гордость и горесть…
Тоска по родине! Давно
Разоблачённая морока!
Мне совершенно всё равно –
Где совершенно одинокой –
Быть, по каким камням домой
Брести с кошёлкою базарной
В дом, и не знающий, что – мой,
Как госпиталь или казарма.
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё – равно, и всё – едино.
Но если по дороге – куст
Встаёт, особенно – рябина…
Единственная моя радость – 2 нитки восточного мусульманского янтаря. Я его купила перед самым отъездом на парижском толчке. Он был совершенно мёртвым, восковым, покрытым плесенью. А на мне он с каждым днём оживает. С тех пор я с ним никогда не расстаюсь. Ношу на теле – невидимо. И одну нитку я дарю вам как залог своей двадцатипятилетней любви. (Подаёт ей янтарь.) Он очень подойдёт к вашим глазам. Давайте, я вам его надену, в первый раз так трудно завернуть этот бочоночек у застёжки. Посмотрите, как он сияет и светится. Похож на рябину.
Рябину Рубили Зорькою.
Рябина – Судьбина Горькая.
Рябина – Седыми Спусками…
Рябина! Судьбина Русская.
АХМАТОВА (рассматривая янтарь перед зеркалом). Каждая бусинка разная. Это чётки.
На шее мелких чёток ряд,
В широкой муфте руки прячу,
Глаза рассеянно глядят
И больше никогда не плачут.
И кажется лицо бледней
От лиловеющего шёлка,
Почти доходит до бровей
Моя незавитая чёлка.
И непохожа на полёт
Походка медленная эта,
Как будто под ногами плот,
А не квадратики паркета.
А бледный рот слегка разжат.
Неровно трудное дыханье.
И на груди моей дрожат
Цветы небывшего свиданья.
А наше свиданье всё-таки состоялось.
Мне от бабушки-татарки
Были редкостью подарки:
И зачем я крещена,
Горько гневалась она.
А пред смертью подобрела
И впервые пожалела,
И вздохнула: «Ах, года!
Вот и внучка молода».
И, простивши нрав мой вздорный,
Завещала перстень чёрный.
Так сказала: «Он по ней.
С ним ей будет веселей».
(Протягивает ей кольцо.) А это от меня, на память. Одно из колец, которое досталось мне от бабушки, татарской княжны. Когда я сделала её фамилию своим литературным именем, то не сообразила, что собираюсь быть русским поэтом. (С легкой иронией.) Только в очень ранней молодости можно, входя в русскую литературу, взять себе татарское имя.
ЦВЕТАЕВА. Я прочла, точнее, перечла почти весь ваш сборник 40 года «Из шести книг». Если быть честной: старо, слабо. Что вы делали с 14 по 40 год? Внутри себя. «Непоправимо белая страница» – хорошие были строки. Эта книга – и есть непоправимо белая страница. Жаль.
АХМАТОВА. Для себя я называю эту книгу «Плохо избранные стихотворения». Когда я в издательстве подписывала договор на неё, мне сказали: «Поразительно. Здесь есть стихи 909 года и 28 года, – вы за это время совсем не изменились». И вот что я ответила: «Если бы я не изменилась с 909 года, вы не только не заключили бы со мной договор, но не слыхали бы моей фамилии».
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О моё белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актёрка,
Ты – один из моих двойников...
В стенах лесенки скрыты витые,
А на стенах лазурных святые –
Полукрадено это добро...
Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,
Ты друзей принимала в постели,
И томился драгунский Пьеро...
И с ухватками византийца
С ними там Арлекин-убийца.
А по-здешнему – мэтр и друг.
Он глядит, как будто с картины,
И под пальцами клавесины,
И безмерный уют вокруг.
Это строки из моей «Поэмы без названия», над которой я сейчас работаю.
ЦВЕТАЕВА. Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать мирискусническую стилизацию об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро. Зачем в такое время заниматься подобными вещами?!
АХМАТОВА. Настоящему поэту надо иногда падать, чтобы подняться.
ЦВЕТАЕВА. Я требую от жизни гораздо меньше, чем вы. Мне нужен лишь письменный стол, окно и дерево под этим окном.
АХМАТОВА. Моя жизнь – это не Шекспир, это Софокл. Я родила сына для каторги. Его арестовали в 38 году. Он сидит в Крестах в Ленинграде, и я должна ехать туда, чтобы нести свой крест.
ЦВЕТАЕВА. Нет, это не Шекспир и не Софокл. Это страшнее. Это просто жизнь.
АХМАТОВА. Невидимка, двойник, пересмешник,
Что ты прячешься в чёрных кустах,
То забьёшься в дырявый скворечник,
То мелькнёшь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкиной башни:
«Я сегодня вернулась домой,
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разграблен родительский дом».
Мы с тобою сегодня, Марина,
По столице полночной идём,
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет,
А вокруг погребальные звоны,
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающий след.
ЦВЕТАЕВА. Я ходила в Трёхпрудный переулок, хотела увидеть дом, где прошло моё детство. Там всё снесли. По-прежнему лишь растёт моя любимая липа. Умоляю вас, Анна Андреевна, никому не открывать эту тайну. Иначе они узнают и срубят. От той России одна липа мне и осталась. Я ничего не понимаю в том, что тут происходит. Мужа забрали, дочь забрали. Я боюсь, что и я здесь не уцелею, меня раз-два и упекут. Меня все сторонятся, боятся общаться со мной. Я окружена пустотой.
АХМАТОВА. Сейчас всем трудно понять, что здесь происходит. К сожалению, бдительность вырождается в неоправданную болезненную подозрительность. Все говорят шёпотом. Остаётся только надеяться, что, когда-нибудь, это пройдёт.
ЦВЕТАЕВА. Я здесь оказалась ещё более чужая, чем там. Там я была не нужна, здесь я – невозможна. Когда я была там, у меня хоть в мечтах была родина. Я считала, что мой настоящий читатель здесь, в России. Печатайся я здесь – каждый нашёл бы своё. А когда я приехала в СССР, в это глухое, без гласных, в свистящую гущу, то у меня и мечту отняли. Здесь мне не только заткнули рот непечатаньем моих стихов, здесь мне и писать их не дают. Всюду живём с сыном на птичьих правах. Попросила Асеева, близкого мне как поэта, чтобы он помог с жильём. Знаете, что сказал Асеев: «Это не в моих силах, если вы не против, я позвоню Фадееву». Неужели он такой важный человек, любимец правительства, не в состоянии раздобыть для меня хоть какую-нибудь комнатёнку?
АХМАТОВА. Нет, не в состоянии. Для жилищного управления Моссовета Асеев – ничто. Видимо, другого способа вам помочь у Асеева не было.
ЦВЕТАЕВА. Уж разумнее было бы, в таком случае, не давать таким, как я, разрешения на въезд. А уж коли впустили, то нужно дать хотя б какой-то угол. И у дворовой собаки есть конура. Лучше б не впускали, если так…
АХМАТОВА. Но за вас хлопочет Борис Леонидович!
ЦВЕТАЕВА. Пастернак?! Он избегает встреч со мной, не хочет меня видеть! Мы с ним встретились там, в Париже. Он беспомощно искал платье для своей Зиночки. Сначала попросил меня мерить на себя, потом спохватился: «Не подойдёт, у Зины такой бюст! Ведь она «красавица моя, вся стать».
АХМАТОВА. Зина часто говорила, что умеет удачно выходить замуж. Первый муж – Нейгауз, второй – Пастернак. Вы читали его последний сборник «Второе рождение»? Там он уговаривает свою первую жену Женю не огорчаться по поводу того, что он её бросил. И всё это как-то неуверенно:
Не волнуйся, не плачь, не труди
Сил иссякших и сердца не мучай.
Ты жива, ты во мне, ты в груди,
Как опора, как друг и как случай.
Верой в будущее не боюсь
Показаться тебе краснобаем.
Мы не жизнь, не душевный союз, –
Обоюдный обман разрубаем...
Добрый путь. Добрый путь. Наша связь,
Наша честь не под кровлею дома.
Как росток на свету распрямясь,
Ты посмотришь на всё по-другому.
И, вообще, это ещё не достаточно бесстыдно, чтобы стать предметом поэзии.
ЦВЕТАЕВА. И всё-таки он – великий поэт. Большинство из сущих – были, некоторые – есть, он один – будет.
АХМАТОВА. Но как мог великий поэт о своей возлюбленной сказать в стихах: «Вошла со стулом»?
ЦВЕТАЕВА. А как поэт может сказать: «Я надела узкую юбку»?
АХМАТОВА. Но ведь я же девчонкой была, когда это писала. Надо понимать.
ЦВЕТАЕВА. Мне пора уходить. Прощайте. Будьте счастливы.
АХМАТОВА. Не прощайте, а до свидания, Марина Ивановна. Не забывайте меня. Христос с вами.
ЦВЕТАЕВА. А всё-таки, Анна Андреевна, вы самая обыкновенная женщина! (Уходит.)
АХМАТОВА. Марина сама себя придумала в своём эмигрантском облике. В сравнении с ней – я – тёлка. Двадцатипятилетняя любовь оказалась напрасной.
Из радиоприемника звучит песня «Портрет» в исполнении Вадима Козина.
КОЗИН. Я возвращаю ваш портрет,
И о любви вас не молю.
В моей душе упрека нет,
Я вас по-прежнему люблю.
Ахматова исчезает. И вновь мы возвращаемся в «Националь», где за столиком сидят Цветаева, молодой поэт и человек в сером.
ЦВЕТАЕВА. Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбом. У Анны Ахматовой свои настроения, у меня – свои. У нас разные читатели и ценители. Но мы оба – поэты. Разные – и одинаковые. Нам не о чём спорить.
ЧЕЛОВЕК. И всё-таки, у неё есть одно важное преимущество, которого нет у вас. Её стихи не виртуозны.
ЦВЕТАЕВА. Я не люблю стихов, которые льются. Рвутся – да!
ЧЕЛОВЕК. Марина Ивановна, а как вы оцениваете международную обстановку, ведь сейчас в Европе неспокойно, и Гитлер рвётся к власти над миром?
ЦВЕТАЕВА. Когда-то я написала:
А Бог с вами!
Будьте овцами!
Ходите стадами, стаями
Без меты, без мысли собственной
Вслед Гитлеру или Сталину
Являйте из тел распластанных
Звезду или свасты крюки.
Это и есть мой ответ.
ЧЕЛОВЕК. Извините, Марина Ивановна, я на минутку вас оставлю. (Быстро выходит.)
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Марина Ивановна, мы должны немедленно уйти отсюда.
ЦВЕТАЕВА. Но почему?
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Это стукач, он давно следил за нами. Я еще обратил на него внимание, когда мы гуляли по Москве.
ЦВЕТАЕВА. Он может быть из НКВД? Он может быть подослан? Я боюсь за себя и Мура!
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Поэтому лучше уйти.
Входит человек в сером.
ЧЕЛОВЕК. А вот и я.
ЦВЕТАЕВА (подходя к человеку в сером). Извините, нам пора уходить. Прощайте. Будьте счастливы.
Цветаева и молодой поэт уходят.
ЧЕЛОВЕК. Не прощайте, а до свидания, Марина Ивановна. Вы от нас никуда не уйдёте!
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Кусково. Берег озера. Именно сюда в пригород Москвы решает старый поэт вывезти на отдых Марину Ивановну с сыном 18 июня 1941 года. Вместе с ними и юная поэтесса. День выдается солнечным. Кругом полно отдыхающих, недалеко фотограф с большим фотоаппаратом на треноге. Из репродукторов несется песня «Корова» в исполнении Леонида и Эдит Утесовых.
УТЕСОВЫ.- Ты не только съела цветы,
В цветах мои ты съела мечты,
И вот душа пуста,
И вот молчат уста
Трудно жить, мой друг Пеструха,
В мире одному.
Все туманно, все так сухо
Сердцу и уму.
Если б жизнь твою коровью
Исковеркали б любовью,
То тогда бы ты, Пеструха,
Знала почему.
- Есть в полях другие цветы,
Опять вернутся в сердце мечты.
О них грустить смешно,
Пора простить давно.
Бросьте ж хмуриться сурово,
Видеть всюду тьму.
- Что-то я тебя, корова,
Толком не пойму.
- Наклоните ближе ухо.
- Утешай меня, Пеструха,
Очень трудно без участья
Сердцу моему.
ЦВЕТАЕВА. Ну, слава тебе Господи, наконец-то миновали! Наконец-то выбрались из этого асфальтового ада. Я люблю чувствовать под ногой не асфальт, а землю и не шум слышать городской, а тишину загорода. (Юной поэтессе.) С вами удобно ходить, вы хорошо держите шаг. А мне казалось, что вы на своих высоких каблучках должны ходить неровно, с прискоком, по-дамски. По походке узнаёшь человека.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Марина Ивановна, вы рады, что вернулись в Россию?
ЦВЕТАЕВА. Да, не смотря ни на что. Хотя в России всё теперь чужое. И враждебное мне. Даже люди. Я всем здесь чужая. Вот если бы я могла вернуться в Германию, в детство. Туда бы я хотела – там такие широкие площади и старинные готические здания. Без прошлого не может быть настоящего. История – это поэзия.
Ты миру отдана на травлю,
И счёта нет твоим врагам,
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?
И где возьму благоразумье:
«За око – око, кровь – за кровь», –
Германия – моё безумье!
Германия – моя любовь!
Я довольна, что покинула Париж. Я его изжила. Его больше не существует для меня. Сколько горя, сколько бед я в нём перенесла. Нигде я не была так несчастна. Мне верилось, что я кому-то там – как хлеб – нужна. А оказалось – не хлеб нужен, а пепельница с окурками. А когда-то в Праге – там я очень скучала – я мечтала, как хорошо будет в Париже. А в Париже Прага стала мне казаться чуть ли не потерянным раем. Я люблю Чехию: какая прелестная страна, какая чудесная Прага с её рыцарем, который стоит на страже Карлова Моста, с её башней, с которой видны черепичные красные крыши, с её тысячами труб, из которых вьются дымки, с её хорошим и добрым народом. А сейчас на Вацлавской площади фашисты устраивают парады…
О слёзы на глазах!
Плач гнева и любви!
О Чехия в слезах!
Испания в крови!
О чёрная гора,
Затмившая – весь свет!
Пора – пора – пора
Творцу вернуть билет.
Отказываюсь – быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь – жить.
С волками площадей
Отказываюсь – выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть –
Вниз по теченью спин.
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один – отказ.
Я не верю в долговечность фашизма. Очень уж яростно стараются фашисты выжечь из памяти народов прошлое. С какой ненавистью уничтожают они памятники искусства.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Ничего, пережило человечество татарское иго, переживёт и фашизм.
ЦВЕТАЕВА. Что вы, девочка, фашизм гораздо страшнее татарского ига. Такой мерзости ещё не было в истории человечества. Может быть, я скажу трюизм, но не могу понять, как народ, создавший и породивший Гёте и Бетховена, может творить такое? Не дай бог, если война придёт в Россию.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Как-то не верится, что где-то там идёт война, и что война эта может настигнуть и нас. Какой чудный летний день, какая тишина, какой чистый воздух, какое ясное небо! Нет, нет, войны скоро не будет.
ЦВЕТАЕВА. Посмотрите на эту красоту. Такое увидишь только в России.
СТАРЫЙ ПОЭТ (заметив фотографа). А почему бы нам не сфотографироваться?
ФОТОГРАФ. Фотография без ретуши, без прикрас.
СТАРЫЙ ПОЭТ. Что может быть интересней для истории?! (Обращаясь к фотографу.) Будьте любезны, щелкните нас. (Фотографируются.) А когда будет готово?
ФОТОГРАФ. Через два часа.
СТАРЫЙ ПОЭТ. Мы пока прогуляемся.
ЦВЕТАЕВА. Какой покой. Посидим здесь.
МУР. Марина Ивановна, я пойду, покатаюсь на лодках.
ЦВЕТАЕВА. Нет, нет, ни в коем случае. Здесь можно утонуть, ведь ты не умеешь плавать!
СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ. Да здесь так мелко, что и воробей пройдёт, не замочив хвоста. Видите, здесь катаются только на плоскодонках, иначе килем цепляешься за дно, и вёслами всегда загребаешь тину.
ЦВЕТАЕВА. Ну вот, тем более, тина засосет.
СТАРЫЙ ПОЭТ. Тогда мы можем покататься все вместе. Мы с Муром сядем за вёсла и будем грести.
ЦВЕТАЕВА. Я не люблю воду.
СТАРЫЙ ПОЭТ. Ну, тогда вы посидите, а мы покатаемся с Муром. Поверьте, я хорошо плаваю и в случае необходимости вытащу Мура, хотя Мур и сам по колено в воде сумеет добраться до берега.
ЦВЕТАЕВА. Мур сначала должен научиться плавать, а потом уже садиться в лодку.
МУР. Как я же я могу научиться плавать, когда мне не разрешают даже подойти к воде? Марина Ивановна, я надеюсь, что хотя бы вдоль берега я могу прогуляться?
ЦВЕТАЕВА. Конечно, только не ходи по траве, ты промочишь ноги!
МУР. Не говорите ерунды, мои башмаки на толстой подошве! (Уходит.)
СТАРЫЙ ПОЭТ. Марина Ивановна, Муру надо давать больше свободы. Будет гораздо хуже, если он начнёт вас обманывать. Ведь он может, идя из школы, кататься на лодке с друзьями и вам об этом не сказать.
ЦВЕТАЕВА. Я смотрю на часы и знаю, когда кончаются уроки и сколько времени отнимает путь от школы до дома. К тому же у Мура нет друзей.
СТАРЫЙ ПОЭТ (видя беспокойство Цветаевой). Я тоже прогуляюсь по берегу и понаблюдаю за Муром. (Юной поэтессе.) А ты почитай Марине Ивановне свои стихи. (Уходит.)
ЦВЕТАЕВА. Что же вы? Хотите, я научу вас писать стихи?
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Да, конечно. А разве этому можно научить?
ЦВЕТАЕВА. Всё это очень просто, надо только отыскать такой перпендикуляр. И, как монтёр на кошках, карабкаться по нему до самого верха...
Солнцем жилки налиты – не кровью –
На руке, коричневой уже.
Я одна с моей большой любовью
К собственной моей душе.
Жду кузнечика, считаю до ста,
Стебелек срываю и жую...
- Странно чувствовать так сильно и так просто
Мимолетность жизни – и свою.
Эти мои юношеские стихи, я их написала, когда была такой же, как вы. В свое время они не были напечатаны, а нынче и подавно... А теперь читайте вы, если не понравится – я скажу.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА (собравшись с духом). Я прочту вам свои стихи о коте.
Комок из пуха, сердца и хвоста
Поднимет ухо на прозванье кисы
И снова спит. У моего кота
Глаза подведены, как у актрисы.
Зрачки лучатся из раскосых скважин
Фосфоресценцией болотной полосы.
Солиден кот. В шагу отменно важен.
Невозмутима морда, как часы.
У печки умывается обильно,
Ценя зевком еды последний гнёт.
На голову поставишь, он вздохнёт:
Что ж, измывайся, дескать, я бессилен.
Но где кошачьей родословной лавры
От тигра или, может, динозавра.
ЦВЕТАЕВА. Сколько строф?
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Четыре.
ЦВЕТАЕВА. На такого зверя, как кот, трёх хватит. Последняя строфа о котином происхождении не нужна. Забавно, но уводит в сторону. Ваше стихотворение – портрет. Можно сказать, портрет кота. У вас есть строчка: «Невозмутима морда, как часы». Вот ею и надо кончать стихотворение. Так вот. Последнюю строфу мы выкинем, а вторую сделаем третьей. Теперь читайте по-новому.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Комок из пуха, сердца и хвоста
Поднимет ухо на прозванье кисы
И снова спит. У моего кота
Глаза подведены, как у актрисы.
У печки умывается обильно,
Ценя зевком еды последний гнёт.
На голову поставишь, он вздохнёт:
Что ж, измывайся, дескать, я бессилен.
Зрачки лучатся из раскосых скважин
Фосфоресценцией болотной полосы.
Солиден кот. В шагу отменно важен.
Невозмутима морда, как часы.
ЦВЕТАЕВА. Вот видите, стихотворение стало гораздо стройнее. А знаете, я люблю кошек, и кошки любят меня. Это единственная уготованная мне на земле взаимность. Но, впрочем, кошки поступают, как и люди, и тоже уходят. Не так давно у меня был роман с одной бродячей кошкой, которая приходила ко мне регулярно на свидания, а я кормила её и разговаривала с ней. Тогда мне не с кем было больше говорить, и кошка меня понимала…
Входят старый поэт и Мур
СТАРЫЙ ПОЭТ. А вот и мы. (Подходит к фотографу.) Фотографии уже готовы?
ФОТОГРАФ. Да, пожалуйста, получите.
Старый поэт получает снимки и раздает их.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Марина Ивановна, подпишите мою, пожалуйста!
ЦВЕТАЕВА. Что вам написать? (Пишет.) «На память о коте».
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Спасибо.
СТАРЫЙ ПОЭТ. Тогда и мне, для истории.
ЦВЕТАЕВА (подписывает). «С благодарностью за первую красоту здесь. В день двухлетия моего въезда. 18 июня 1941 года». (Тихо, для себя.) Поздравляю себя, тьфу, тьфу, тьфу, с уцелением!
И в памяти Цветаевой воскресает эпизод «въезда» в столицу. Москва. Вокзал. 18 июня 1939 года. Толпы отъезжающих и приехавших снуют по перрону. Репродукторы разносят по вокзалу песню Леонида Утесова «Девушка».
ПЕСНЯ. На просторах родины чудесной,
Закаляясь в битвах и труде,
Мы сложили радостную песню
О великом друге и вожде.
Сталин – наша слава боевая,
Сталин – нашей юности полет.
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет…
На перроне появляются Цветаева и Мур. Их окликает дочь Цветаевой Аля.
АЛЯ. Мама! Мур!
Они обернулись и увидели Алю. Цветаева кинулась в объятия дочери.
ЦВЕТАЕВА. Аля, здравствуй! (Обнимает её.)
АЛЯ. Здравствуйте! (Аля нежно прижимается к матери, а потом протягивает брату руку для мужского рукопожатия.) Привет, Мурище!
МУР. Привет, Алища!
АЛЯ. Да, это я ваша Алища, та самая с обмороками, капризами, голодовками и аптеками, я ваша несносная, и так хорошо вами любимая – ваша!
МУР. А ты совсем не повзрослела! И всё такая же красивая!
АЛЯ. Зато ты вырос! Возмужал. Как вы добрались?
МУР. Прекрасно.
ЦВЕТАЕВА. А как тебе здесь, в Москве?
АЛЯ. Я здесь счастлива. Я нигде не чувствовала себя такой счастливой. Только в Москве. Здесь так много магазинов, не хуже парижских – факт! А таких булочных и кондитерских как здесь, – нет в Париже…
ЦВЕТАЕВА. Аля, погоди! Почему ты одна? Где папа? Почему Серёжа не приехал нас встречать?
АЛЯ. Папа?.. Он по-прежнему нездоров, хотя режим не постельный. Мама, не переживай, он ходит и, может быть, даже встретит нас на болшевском перроне. Он ждёт нас на даче.
ЦВЕТАЕВА. На какой даче?
АЛЯ. В Болшево, под Москвой.
ЦВЕТАЕВА. Но ведь он мне писал о том, что когда мы сюда вернемся, то у нас будет постоянное жилье.
АЛЯ. Да, когда он ждал вас с Муром, то хлопотал о постоянном жилье. Но тут такая забавная ситуация получилась! Папа обратился к какому-то высокому начальству, а они ему сказали: «Живите там, где ваша дочь». Он возразил: «Да, но моя дочь сама живёт в алькове». «Альков? – переспросило начальство. – Это что, Московская область?» Представляете, они даже не знают, что такое альков! Смешно!
ЦВЕТАЕВА. Аля, а где же Ася? Почему ее нет с тобой? Почему она не приехала? Она тоже нездорова?
АЛЯ (смутившись). Нет... Анастасия Ивановна… Мама, она в лагере.
ЦВЕТАЕВА. В лагере. В каком лагере?
АЛЯ. Мама, ее арестовали.
ЦВЕТАЕВА. Арестовали? Когда?
АЛЯ. Два года назад. Еще в тридцать седьмом, в начале осени, в Тарусе. За полтора месяца до приезда папы.
ЦВЕТАЕВА. Но почему, за что?
АЛЯ. Этого никто не знает.
ЦВЕТАЕВА. Как это – не знает? Как можно не знать! И Сережа не узнал, в чем дело?
АЛЯ, Папа пытался, но не смог.
ЦВЕТАЕВА. Два года назад? И вы не сообщили мне об аресте сестры, на которую я надеялась опереться, в помощи которой не сомневалась?! Идите.
Аля и Мур медленно уходят.
Энигматическая Аля, её накладное веселье!
К Цветаевой подходит Серый Человек.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. О чём вы сейчас подумали, Марина Ивановна?
ЦВЕТАЕВА. Вас это не касается.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Нет, касается. Вы подумали: Моя подлая дочь! Это она уговорила меня вернуться!
ЦВЕТАЕВА. Если бы она дала мне знать, что здесь творится.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но сообщить вам подобное было бы невозможно. У нас все письма читаются, и такие – не пропускаются цензурой.
ЦВЕТАЕВА. Как только я вступила на сходни парохода, увозившего меня на родину, я почувствовала, что погибла, что это – конец.
Не штык – так клык, так сугроб, так шквал, –
В Бессмертье, что час – то поезд!
Пришла и знала одно: вокзал.
Раскладываться не стоит.
Площадка. – Шпалы. – И крайний куст
В руке. – Отпускаю. – Поздно
Держаться. – Шпалы. – От стольких уст
Устала. – Гляжу на звёзды.
Так через радугу всех планет
Пропавших – считал-то кто их?
Гляжу и вижу одно: конец.
Раскаиваться не стоит.
(Успокаивая себя.) Но зато мы снова вместе под одной крышей.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. 69 дней продлится это «вместе». Июнь. Июль. Август. Помните: ночь на 27-е.
ЦВЕТАЕВА. Разворачиваю рану. Живое мясо.
Слышится скрип тормозов. Болшево. Дача. Ночь ареста Али. 27 августа 1939 года. Входит Аля.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вы – Ариадна Сергеевна Эфрон?
АЛЯ. Да, а в чём дело?
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. В том, что вы арестованы. Вот ордер на ваш арест.
ЦВЕТАЕВА. За что?
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. За антисоветскую деятельность и сотрудничество с иностранными разведками.
АЛЯ. Это неправда. Ничего подобного за мной нет!
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ни за что у нас не сажают. Пройдите в машину. Там разберутся.
ЦВЕТАЕВА. Где там?
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК (грубо). Где, где? В Караганде! (Але.) Идите!
Аля медленно идет.
ЦВЕТАЕВА. Что же ты, Аля, так ни с кем не простившись?
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Так – лучше. Долгие проводы – лишние слёзы. Идите.
АЛЯ (останавливаясь, через плечо). Мама, скажи папе и Муру, что я ни в чём не виновата. Произошла какая-то нелепая ошибка. Меня скоро отпустят. (Уходит в сопровождении Серого Человека.)
ЦВЕТАЕВА. Аля! Маленькая тень
На огромном горизонте
Тщетно говорю: не троньте!..
Где-то далеко сквозь ночную тишину звучит Утесов.
УТЕСОВ. Девушка, девушка, вечер начнется,
Где ты добудешь огня?
Девушка, девушка, солнце вернется,
Если полюбишь меня.
Солнце дано, чтобы греть и светить,
Песни, чтоб их распевать,
Сердце дано, чтобы милых любить,
Губы, чтоб их целовать.
Воспоминания исчезают. И вновь перед нами Кусково. На берегу озера Цветаева и юная поэтесса.
ЦВЕТАЕВА. Аля тоже писала стихи. Некоторые из них я включила в свою поэму «Психея», они так и назывались – «Стихи дочери». Но все почему-то думают, что это стихи «К дочери»… Какие языки вы знаете?
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. В детстве учила немецкий.
ЦВЕТАЕВА. Что ж, сейчас это язык воинствующего фашизма, но не надо забывать, что читать в подлиннике Гёте и Гейне – счастье. А французский?
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Нет, к сожалению.
ЦВЕТАЕВА. Обязательно надо знать. Хотите, я буду с вами заниматься? Конечно, совершенно безвозмездно. А для меня практика.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Марина Ивановна, я была бы очень рада этому.
ЦВЕТАЕВА. Так, нынче среда, в воскресенье позвоните, и мы сговоримся о часе, когда начнём наши уроки.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. В воскресенье! До воскресенья ждать целых три дня!
ЦВЕТАЕВА. Мой телефон К-7-96-23. Позвоните мне – лучше утром. Я до 12 часов всегда дома. (Она начинает игру перебрасывания поэтическими строчками.)
Здесь пресеклись рельсы городских трамваев.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Дальше служат сосны. Дальше им нельзя.
ЦВЕТАЕВА. Дальше – воскресенье. Ветки отрывая
ВМЕСТЕ. Разбежится просек, по траве скользя.
Начавшаяся через три дня война уничтожает все планы. Раздается звук сирены. Звучит голос: «Граждане, воздушная тревога!» Слышится свист и взрывы бомб. Москва. Комната в доме у Покровских ворот. 7 августа 1941 года. Цветаева лихорадочно упаковывает вещи в мешки. Входит юная поэтесса.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Марина Ивановна, дорогая, что вы делаете?
ЦВЕТАЕВА. Я должна уехать! Уехать немедленно! Завтра Союз писателей отправляет в эвакуацию первую партию писательских семей.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Куда они уезжают?
ЦВЕТАЕВА. В Чистополь и Елабугу. Мне всё равно куда. Куда угодно, только бежать из Москвы, из этого ада! Послушайте, пока вы ещё не эвакуировались, всё записывайте, ничего не упускайте, каждый день и час, ведь должно же хоть что-то остаться от этих страшных дней. Ведь не по лживым же газетным фельетонам потомки будут узнавать о том, что творилось на земле... Я умоляю вас мне помочь. Сходите в домоуправление и возьмите на меня и Мура справку, что мы здесь проживаем. Мне необходима эта справка.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Конечно же, я возьму вам эту справку.
ЦВЕТАЕВА. А вы не боитесь? А я боюсь идти за ней туда одна. Вдруг меня там заберут. А вы сходите?
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Конечно, я схожу сама за справкой, но сейчас у них обед.
ЦВЕТАЕВА. Обед? Уже обед?! Знаете, я хотела сварить Мурику курицу, он скоро должен вернуться. У соседки это всегда торжественная церемония, а я брошу ее в кипяток: «Варись!». Но что с ней делают? Ведь она не потрошёная, а я раньше никогда таких не покупала.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Мама зажигает бумагу и сначала палит перья, у нас нет газа, наверное, это можно сделать и на газу. Потом она всегда боится раздавить желчь.
ЦВЕТАЕВА. Вы счастливая, у вас есть мама. Берегите ее. А я одна.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Но ведь у вас есть сын?
ЦВЕТАЕВА. Это совсем другое. Важно, чтобы рядом был кто-то старше вас – или тот с кем вы вместе росли, с кем связывают общие воспоминания. Когда теряешь таких людей, уже некому сказать: «А помнишь?..» Это все равно, что утратить свое прошлое, еще страшнее, чем умереть.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА (желая сменить тему). Чуть не забыла! У меня же для вас гостинец от мамы! Вот, домашние пирожки.
ЦВЕТАЕВА. Спасибо. Тогда оставим курицу для другого раза. (Пробует пирожок.) А я никогда не умела так вкусно готовить. (Хлопает дверь в прихожей.) Это Мур.
МУР (входя). Здравствуйте!
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Добрый день, Мур.
ЦВЕТАЕВА. Мур, попробуй, нас угостили. Это очень вкусно.
МУР (пробуя пирожок). Да, ещё бы! Ведь они не готовят такую гадость, как вы!
Из кухни доносятся голоса соседей.
ГОЛОСА. – Это что же такое! Ну сколько раз можно говорить!
– Она нарочно нам вредит!
– Да я бы на вашем месте эту Цветаеву давно бы сковородкой по голове огрела!
– Ну что вы, нельзя, ведь она – гений!
– Видали мы таких гениев, в гробу в белых тапочках!
Цветаева и Мур выбегают на кухню.
ГОЛОС. Марина Ивановна, вы нарочно повесили эти штаны над газом? Ведь с них же течёт вода прямо в кастрюли! А, кроме того, они могут загореться!
ГОЛОС ЦВЕТАЕВОЙ. Я плачу за газ столько же, сколько и вы и могу из четырёх конфорок на газе располагать двумя. Поэтому я буду пользоваться газом, есть и готовить, когда мне надо!
ГОЛОС. Нахалка!
Входит Мур.
МУР. Сволочи! Тупые, зоологические мещане!
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Что там случилось?
МУР. Опять скандал с соседями на кухне. Я матери говорю, что лучше уступать сволочам и жить без скандалов.
Входит Цветаева.
ЦВЕТАЕВА. Господи, как я всё это ненавижу! Как это несправедливо! Поймите, нынче повесила выстиранные брюки Мура над плитой. А они мне запрещают.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Марина Ивановна, почему бы вам, чтобы не нервничать и не ссориться с соседями, не перевесить брюки Мура в другое место, где они никому не будут мешать. Ведь, возможно, с них капает прямо на еду. Ведь плита всем нужна.
ЦВЕТАЕВА. Да, конечно, плита всем нужна, но ведь брюки над плитой высохнут скорее... Нет, надо срочно уезжать отсюда.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Марина Ивановна, вам надо успокоиться, не нужно так волноваться. Только не уезжайте, мы всё сделаем, всё уладим.
ЦВЕТАЕВА. Нет, надо ехать, и чем скорее, тем лучше.
МУР. Марина Ивановна, я вам ещё раз повторяю: я никуда из Москвы не поеду! Если вы хотите, то можете одна ехать куда угодно!
ЦВЕТАЕВА. Но я боюсь бомбёжек. Я боюсь остаться одна. Я не чувствую себя одинокой только в бомбоубежище. Я схожу с ума от беспокойства за тебя, когда ты вечером идёшь на крышу тушить фугаски.
МУР. А я не могу оставаться дома и держаться за вашу юбку или сидеть с вами в бомбоубежище, когда другие ребята дежурят на крышах по ночам. Я уже не ребёнок. Мне уже 16 лет!
ЦВЕТАЕВА. Я понимаю тебя.
МУР. А я вас нет! Вы говорите ерунду! Я никуда не поеду и всё! (Выбегает.)
ЦВЕТАЕВА. Поймите, я безумно боюсь за Мура. Я не могу потерять и последнего человека, не могу рисковать им. Мне всё время кажется, что его обязательно убьёт или выбьет глаз осколком. Я не могу так жить. У меня больше нет сил. Мур меня не слушается. Это возмутительно, что посылают несовершеннолетних дежурить на крышах. На войну берут только совершеннолетних, а ведь тут тоже война!
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Марина Ивановна, но ведь Муру наверняка стыдно сидеть в бомбоубежище среди женщин, детей и стариков, когда даже девушки дежурят на крышах. К тому же, тушить фугаски совсем не страшно. Даже моя мама в первую бомбёжку сама потушила фугаску, которая упала у нашего крыльца. Она схватила её каминными щипцами и бросила в ящик с песком.
ЦВЕТАЕВА. Вам легко так рассуждать! Потом, когда у вас будут свои дети, вы заговорите иначе, помяните моё слово!.. Последнее время он стал совсем неуправляемым, замкнутым, угрюмым. Дружит с какой-то девицей, но она ему совсем не пара: малообразованна, недостаточно интеллигентна, у неё дурной вкус, а главное, она старше Мура и опытнее его и явно через многое уже прошла.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Но ведь Муру уже 16 лет, а на вид дать ему можно и двадцать. Ведь всё равно рано или поздно…
ЦВЕТАЕВА. Поэтому я и должна уехать.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Если вы хотите уехать, то не обязательно ехать завтра же. Пароходы ещё будут уходить, будут ещё группы через неделю-другую. Нельзя уезжать в такой спешке, надо как-то подготовиться, продать через комиссионку какие-то вещи и поехать хотя бы с деньгами.
ЦВЕТАЕВА. Но ведь вещи могут продать не так скоро. К тому же, при сдаче вещей требуют документы. (Тихо.) А я боюсь своего паспорта.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Можно сдать вещи на мой паспорт, а я по мере продажи вещей буду высылать вам деньги.
ЦВЕТАЕВА. Хорошо. А вы не боитесь?
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Что вы? Чего здесь бояться?
ЦВЕТАЕВА. Тогда нужно решить, что продать, что взять с собой. Вот Серёжины костюмы, пальто, рубашки – хорошие вещи, их можно сдать.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Погодите. Поймите, именно хорошие вещи надо взять с собой, чтобы и там их можно было продать или просто обменять на продукты и хлеб.
ЦВЕТАЕВА. Да, да, конечно! Я поеду позже, с другой группой писателей. Вот что, узнайте завтра же в Союзе, когда намечается отъезд следующей партии писателей. А я за это время постараюсь кое-что продать и собраться как следует.
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Вот и хорошо. Сейчас я иду в домоуправление за справкой, а в воскресенье к вам с утра, и мы все вещи отнесём в комиссионку и сдадим на продажу.
ЦВЕТАЕВА. Подождите, скажите... Вы думаете?.. Их могут пропустить на Москву?!
ЮНАЯ ПОЭТЕССА. Я ничего не думаю. Я просто вижу, что Москва готовится к встрече с фашистами.
Юная поэтесса уходит. Рядом с Цветаевой возникает Серый Человек.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. И всё-таки, вы не послушались. Соседи сказали, что вы всю ночь судорожно собирались, ссорились с сыном, но настояли на своём. К шести часам утра за вами приехал грузовик.
ЦВЕТАЕВА. Да, я всё-таки созвонилась с Союзом.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но почему же вы приняли такое поспешное решение?
ЦВЕТАЕВА. Я хотела убежать от войны. Все мои родные были арестованы, а немцы продвигались. И если бы я не уехала из Москвы, то меня бы заподозрили в том, что я жду прихода немцев.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Не стану вас обманывать: вы вовремя успели уехать. Из Москвы уже начали выселять немцев, чьи деды и бабки поселились в России ещё при Петре.
ЦВЕТАЕВА. Значит, лучше самой, не дожидаясь. Мне нужно было уберечь Мура от такой участи.
Москва. Речной вокзал. Около 7 часов утра. 8 августа 1941 года. На пристани царит сутолока. Среди отъезжающих находятся Цветаева и Мур. Их провожают Пастернак и молодой поэт.
ЦВЕТАЕВА. Боря! Ничего же у вас не изменилось. Это 1914 год. Первая мировая! Это всё противоестественно. Не по-человечески!
ПАСТЕРНАК. Марина, ты что-нибудь взяла в дорогу покушать?
ЦВЕТАЕВА. А разве на пароходе не будет буфета?
ПАСТЕРНАК. Ты с ума сошла! Какой буфет!
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Здесь поблизости есть гастроном. Там можно что-нибудь купить. Я сейчас сбегаю.
ПАСТЕРНАК. Я сам. Деньги у меня есть. (Уходит.)
МОЛОДОЙ ПОЭТ. А ваши вещи никак не помечены. Мало ли что может произойти в дороге. Нужно обязательно их переметить. Сейчас подпишем. (Достаёт химический карандаш, подписывает.)
ЦВЕТАЕВА (читает). Елабуга. Литфонд. Цветаева. Цветаева. Литфонд. Елабуга. Получаются поэтические строки. А мне стихи не помогают уже два с половиной года. Помните, я обещала ответить вам на ваше стихотворение. (Протягивает ему листок.) Вот, держите. Это мой ответ. Потом прочитаете.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Знаете, Марина Ивановна, а я на вас гадал.
ЦВЕТАЕВА. Как же вы гадали?
МОЛОДОЙ ПОЭТ. По книге эмблем и символов Петра Великого.
ЦВЕТАЕВА. Вы знаете эту книгу?
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Очень хорошо знаю. Я по ней на писателей загадываю.
ЦВЕТАЕВА. И что же мне выпало?
Молодой поэт молчит.
ЦВЕТАЕВА. Можете не отвечать! Всё поняла! Знаете, ещё давно, накануне революции, мы встречали новый год, гадали по Лермонтову. Мне выпала строка: «А мне два столба с перекладиной». Я другого не жду.
МОЛОДОЙ ПОЭТ. Иногда мне кажется, Марина Ивановна, что вы остались там, в 16 году.
Раздается гудок парохода. И, словно вторя ему, звучит песня «Пароход» в исполнении Леонида Утесова.
УТЕСОВ. Ах, что такое движется там по реке?
Белым дымом играет и блещет металлом на солнце.
Что такое слышится там вдалеке?
Эти звуки истомой знакомой навстречу летят.
Ах, не солгали предчувствия мне,
Да, мне глаза не солгали,
Лебедем белым скользя по волне,
Плавно навстречу идет пароход.
Вбегает Пастернак.
ПАСТЕРНАК. Едва успел. Везде такие дикие очереди. Вот, держите. Здесь бутерброды с сыром и колбасой. (Отдаёт пакет с бутербродами.) Пора. Даже присесть на дорожку негде.
ЦВЕТАЕВА. Ни к чему.
МУР. Марина Ивановна, я не поеду ни в какую эвакуацию! Бесчестно бросить Москву в такое тяжёлое для неё время!
ПАСТЕРНАК. Мур, надо грузиться. Ты должен быть рядом.
ЦВЕТАЕВА. Боренька, рис-то кончится, что же тогда будет?
ПАСТЕРНАК. Марина, я скоро туда приеду. Всё будет хорошо. Помнишь, что ты когда-то написала мне: «В вас ударяют все молнии, а вы должны жить».
ЦВЕТАЕВА. Дай вам бог счастья. А мне ни счастья, ни счастливого пути не желайте. Ни к чему это мне. Мой отрыв от жизни становится всё непоправимей. Борис, мне всё равно куда лететь. Жизнь – вокзал, скоро уеду, куда – не скажу.
ПАСТЕРНАК. Что значит твоя последняя фраза? Провозглашенье бессмертия?.. Стрелочная и железнодорожно-крушительная система драм не по мне. (Внезапно спохватившись.) Боже мой, о чём я говорю с тобой и к чему?..
ЦВЕТАЕВА. Как бы мне нужно было сейчас поменяться местами с Маяковским!
ПАСТЕРНАК. Но только не лезь на котурны,
Ни на паровую трубу.
Исход ли из гущи мишурной?
Ты их не напишешь в гробу.
Ты всё ещё край не початый.
А смерть это твой псевдоним,
Сдаваться нельзя. Не печатай
И не издавайся под ним.
ЦВЕТАЕВА. Жаль, что ты не едешь с нами. Прощайте! Мур, идём! (Уходит с Муром.)
ПАСТЕРНАК. Не хочется думать, что она готовит что-нибудь крайнее и непоправимое.
МОЛОДОЙ ПОЭТ (читает стихотворение на листке).
Всё повторяю первый стих
И всё переправляю слово:
– «Я стол накрыл на шестерых»…
Ты одного забыл – седьмого.
Невесёло вам вшестером.
На лицах – дождливые струи…
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть – седьмую…
…Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг – и всё же укоряю:
– Ты, стол накрывший на шесть – душ,
Меня не посадивший – с краю.
А по книге вышло: «Не ко времени и не ко двору».
Едва ступив на елабужскую землю, Цветаева ощутила толчок в сердце, ибо она ступила на землю, которой будет суждено стать ее последним пристанищем. Елабуга. В доме Бродельщиковых. 21 августа 1941 года. Входят представитель горсовета (он же серый человек), Цветаева. Мур.
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Хозяева, дома кто есть?
БРОДЕЛЬЩИКОВА (из-за занавески). Есть. (Выходит.) Здравствуйте!
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Добрый день! Вот, эвакуированные прибыли, подселять к вам будем.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Ну что ж, подселяйте, раз такое дело. Можем отдать одну комнату. (Отдёргивает занавеску – вход в крохотную комнатку, в которой стоит кушетка, кровать и маленький столик.)
ЦВЕТАЕВА. Эту комнату я беру! Я здесь останусь, никуда больше не пойду.
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Вот и прекрасно. Значит, вы поселяетесь здесь. Хозяйка, принесите вашу домовую книгу, мы сразу всё оформим. Давайте ваши документы. (Выписывает из паспортов данные в домовую книгу, принесённую хозяйкой.) Позвольте узнать ваш род занятий?
ЦВЕТАЕВА. Писательница-переводчица.
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Интересно. И с каких языков вы переводите?
ЦВЕТАЕВА. Французский, немецкий.
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Немецкий. Хорошо. (Напевает.) Это очень хорошо, даже очень хорошо. Далеко бежит дорога, впереди веселья много... А это с вами ваш...
ЦВЕТАЕВА. Сын. Он ещё школьник.
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Значит, он будет жить с вами. Чудесно. Хозяйка, подскажите ваш адрес?
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Ворошилова, дом 20.
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Так и запишем. Сегодня у нас…?
БРОДЕЛЬЩИКОВА. С утра было 21-е.
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. 21 августа 1941 года. Так и запишем. (Цветаевой и Муру.) Теперь, пожалуйста, вот здесь распишитесь. Ну, вот и всё. Счастливо оставаться. (Уходит.)
ЦВЕТАЕВА. Будем знакомы. (Протягивает руку для рукопожатия.) Марина Ивановна.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Анастасия Ивановна.
ЦВЕТАЕВА. Знаете, мою сестру зовут, как и вас. Очень легко запомнить. А это мой сын Мур.
МУР (поправляя). Георгий.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Очень приятно.
ЦВЕТАЕВА. А у вас здесь хорошо. В Елабуге много цветов: астры, георгины... И в домике чисто и сухо. Из окон открывается чудесный вид: река, луга, простор…
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Ваша комната будет вот здесь. Проходите, располагайтесь, чувствуйте себя как дома.
ЦВЕТАЕВА. Я рада, что у меня с сыном отдельная, пусть хоть и небольшая комната.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Правда, окна в ней выходят на пустырь. Всё собирались там разбить небольшой садик, да как-то руки не доходили. А тут война... Не до садика. Сейчас там свалка.
ЦВЕТАЕВА. Свалка... Это моё место. Жизнь, что я видела от неё кроме помоев и помоек. Знаете, Анастасия Ивановна, человеку, в общем-то, нужно не так уж много, всего клочок твёрдой земли, чтобы поставить ногу и удержаться, только клочок твёрдой земли, за который можно зацепиться. А мне ведь ничего не нужно. Вы не бойтесь, мы вас не стесним.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Да чего уж там. Живите, раз такое дело. Как-нибудь перезимуем. Картошки и овощей хватит. А у нас и таганок, и сковородка, посуда – всё есть. Можете сами себе сготовить.
ЦВЕТАЕВА. Мы можем с сыном ходить в столовую. Ведь у вас в Елабуге есть столовая?
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Да в столовке одну бурду дают. Кроме постных щей, пшёнки, да отвара из сушёных яблок ничего не бывает.
ЦВЕТАЕВА. Я привезла с собой запас кое-каких продуктов: крупы, рис, манка, сахара с полпуда.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Ничего, продержимся.
ЦВЕТАЕВА. А я ведь никогда не готовилась в кухарки. Знаете, суп я готовлю по раз освоенному рецепту: кладу как можно больше овощей. Я брала всевозможные овощи, все, что было, бросала в кастрюлю, и получался неплохой суп. Ведь весь вкус от овощей. (Горько.) А иногда у меня бывали такие дни, когда я варила суп на всю семью из того, что удавалось подобрать на рынке.
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Керосин только сейчас очень дорогой, но дров, я думаю, на зиму хватит.
ЦВЕТАЕВА. Запах у вас в Елабуге очень плохой. Отчего это?
БРОДЕЛЬЩИКОВА. Тут у нас напротив – спиртозавод, и так пахнет, когда из него выпускают отходы. Но так не всегда. Устраивайтесь. (Выходит.)
ЦВЕТАЕВА. Улица Ворошилова... Свалка... Спиртозавод...
МУР. Я был прав, Марина Ивановна. Ведь убеждал же я вас не уезжать из Москвы. Всего только год проучился в московской школе, привык к ней, нашёл приятелей, как вдруг вы меня увозите, как маленького!
ЦВЕТАЕВА. Но нам нельзя было больше оставаться в Москве, это было опасно. Мы должны были уехать.
МУР. Уехать?! Чтобы попасть сюда, в это захолустье?! А что мне здесь делать, чем жить, с кем общаться? Разве вы не видите, что Елабуга – это гиблое место для нас обоих.
ЦВЕТАЕВА. Мур, ты многого не понимаешь. Я делаю всё, что в моих силах.
МУР. А мне не нужно всего того, что вы для меня делаете. И не смейте при чужих называть меня этим дурацким кошачьим именем! Это из-за него у меня нет друзей! Ведь когда вы провожали меня во двор погулять со сверстниками, и я говорил им, как меня зовут, то они сразу же все разбегались, потому что в Москве так называют Московский уголовный розыск! Мне надоели ваши поэты, старики, переводчики, мне надоело быть только сыном Марины Ивановны Цветаевой! Я хочу жить по-другому, по-своему, без вашей постоянной опеки и слежки за мной, без ваших страхов, которые не имеют под собой никаких оснований. Я просто требую, чтобы вы выбрались отсюда и вытащили меня из этой вонючей дыры.
ЦВЕТАЕВА. Но куда мы можем поехать? Ведь у нас в Союзе никого нет.
МУР. А вас никто и не просил возвращаться в Союз. Что я нашёл здесь? Родину? Хороша родина! Отец и сестра арестованы! И сейчас вы ведете себя как вертушка: совершенно не знаете оставаться нам здесь или переезжать в Чистополь. Вы ждете от меня решающего слова, но я вам его не скажу, потому, что не хочу, чтобы ответственность за ваши грубые ошибки падала на меня. У вас и так уже нет ни дома, ни денег, ни друзей.
ЦВЕТАЕВА. Ты прав. У меня нет друзей, а без них – гибель.
МУР. Мы должны поселиться хотя бы в Чистополе. Чистополь лучше Елабуги, всё-таки второй город в Татарии, и потом там вся писательская колония.
ЦВЕТАЕВА. Мы переедем в Чистополь. Я постараюсь.
Мур уходит. К Цветаевой подходит Серый Человек.
ЦВЕТАЕВА. Мне очень плохо. Я не могу жить в Елабуге.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вы должны жить там, куда направил вас Союз писателей.
ЦВЕТАЕВА. Мне здесь совершенно нечего делать. Здесь ужасные люди. Ни одной близкой души, никого... А когда встанет Кама, тогда мы с Муром и вовсе будем отрезаны от всего мира в этом забытом богом городишке. Для Мура здесь нет никаких перспектив, а ведь он собирается стать художником, или работать в редакции. Мур хочет в Чистополь. Там у меня есть друзья, они помогут нам устроиться.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. А о вас он подумал? Хорошо, вы переедете в Чистополь, но у вас с собой 150 рублей. Переезд, перевозка багажа, потратитесь на дорогу, а дальше что? На что жить? Где будете брать деньги?
ЦВЕТАЕВА. Там я смогу устроиться на работу. Я уже написала заявление в Литфонд, и если решится вопрос о моей прописке…
Вопрос о прописке Цветаевой еще не был решен. Чистополь. Коридор горсовета. 26 августа 1941 года. Входит Писательница. К ней бросается Цветаева.
ЦВЕТАЕВА. Вы! Как я рада, что вы здесь. Не уходите. Побудьте со мной. Мне много говорила о вас сестра моего мужа. Сейчас решается моя судьба. Если меня откажутся прописать в Чистополе, я умру. Я чувствую, что непременно откажут. Тогда я брошусь в Каму. Вот так, - один шаг и все…
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Нет, нет, они не смогут вам отказать, не посмеют. Ведь вы же просто эвакуированная, а не ссыльная, и не лишены права передвигаться. А если и откажут, то ведь можно продолжать хлопоты. Над местным начальством существует ведь ещё и московское. Бывают в жизни тупики, которые только кажутся тупиками, а потом вдруг возьмут да и расступятся.
ЦВЕТАЕВА. Тут, в Чистополе, люди есть, а там никого. Тут хоть в центре каменные дома, а там – сплошь деревня.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Но ведь и в Чистополе вам придётся жить не в центре и не в каменном доме, а в деревенской избе. Без водопровода, без электричества. Совсем как в Елабуге.
ЦВЕТАЕВА. Тут есть люди. А в Елабуге есть только спирто-водочный завод. А я хочу, чтобы мой сын учился. В Чистополе я отдам его в ремесленное училище. А в Елабуге я боюсь.
Из-за двери одного из кабинетов выходит литературная дама.
ДАМА. Ваше дело решено благоприятно. Это было не совсем легко, потому что Тренев выступил категорически против.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Но почему?
ДАМА. Он припомнил, что вы – белоэмигрантка, а ваш муж – белогвардеец, что у вас и в Москве были иждивенческие настроения, а время военное, к тому же ваш муж арестован и дочь – тоже, поэтому бдительность надо удвоить. И если правительство сочло нужным отправить вас в Елабугу, то вы там и должны жить, а литераторы не должны вмешиваться в распоряжения правительства.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Но это же демагогия! При чём тут правительство? При чём – военное время? Ведь это просто Литфонд решил, что Чистополь переполнен, и начал заселять Елабугу.
ЦВЕТАЕВА. А Асеев? Он же обещал помочь!
ДАМА. Асеев был болен и не смог придти. Но он прислал письмо, в котором высказал своё мнение за вас. И совет постановил вынести решение простым большинством голосов. А большинство – за. Бумага от имени Союза уже составлена и подписана. В горсовет мы передадим её сами, а вам сейчас следует найти себе комнату и договориться с хозяйкой. Когда найдёте, сообщите нам адрес – и всё. Советую поискать на улице Бутлерова. Там, кажется, ещё остались пустые комнаты.
ЦВЕТАЕВА. А моё заявление? Я просила, чтобы мне предоставили место судомойки в столовой Литфонда.
ДАМА. Что касается вашей просьбы о месте судомойки в будущей писательской столовой, то могу сказать, что заявлений поступило очень много, а место – одно.
ЦВЕТАЕВА. Я могу мыть посуду, могу мыть пол, могу быть санитаркой, сиделкой…
ДАМА. Мы постараемся сделать всё возможное, чтобы оно было предоставлено вам. А, может быть, мы и буфет организуем, можно будет и в буфете…
ЦВЕТАЕВА. Нет, нет, это я не сумею! Если поступлю – всё сейчас же перепутаю, тут же просчитаюсь со страху. Я ничего не понимаю в канцелярии. Быть судомойкой – это единственное, что я могу.
ДАМА. Давайте поговорим об этом, когда откроется столовая. (Уходит.)
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Ну вот, видите, всё складывается хорошо. Теперь идите искать на Бутлерову, а потом в горсовет, за справкой о прописке.
ЦВЕТАЕВА. А стоит ли искать? Всё равно ничего не найду. Лучше я сразу отступлюсь и уеду в Елабугу.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Обязательно найдёте. Найти здесь комнату совсем не так уж трудно.
ЦВЕТАЕВА. Всё равно, если найду комнату, мне не дадут работы. Мне не на что будет жить.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Послушайте, в Совете эвакуированных немало людей, которые знают и любят ваши стихи, и они сделают всё, что смогут, а если ещё и получите место судомойки, то вы и ваш сын будете сыты.
ЦВЕТАЕВА. Хорошо, я попробую, пойду, поищу.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Желаю вам успеха! (Хочет уйти.)
ЦВЕТАЕВА. Нет, нет! Одна я не могу. Я совсем не понимаю, где что. Я не разбираюсь в пространстве. Не уходите. Я знаю вас всего 5 минут, но чувствую себя с вами свободно. Когда я уезжала из Москвы, я ничего с собой не взяла. Понимала ясно, что моя жизнь окончена. Я даже письма Бореньки Пастернака не захватила с собой. Скажите, пожалуйста, почему вы думаете, что жить ещё стоит. Разве вы не понимаете будущего?
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Стоит – не стоит – об этом я уже давно не рассуждаю. У меня в 37-ом арестовали, а в 38-ом расстреляли мужа. Мне жить, безусловно, не стоит, и уж, во всяком случае, всё равно – как и где. Но у меня дочка.
ЦВЕТАЕВА. Да разве вы не понимаете, что всё кончено! И для вас, и для вашей дочери, и вообще.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Что – всё?
ЦВЕТАЕВА. Вообще – всё! (Описывает в воздухе широкий круг рукой.) Ну, например, Россия!
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Немцы?
ЦВЕТАЕВА. Да, и немцы.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Не знаю. Я не знаю, захватят ли немцы Россию, а если захватят, надолго ли. Я и об этом размышляю мало. Я ведь мобилизованная, а мобилизованным рассуждать не положено. Сейчас на моём попечении двое детей, с нами живёт ещё и племянник, и я за них в ответе. За их жизнь, здоровье, покой, обучение, веселье.
ЦВЕТАЕВА. Дети, дети, жить для детей... Если бы вы знали, какой у меня сын, какой он способный, одарённый юноша! Мур стал уже совсем взрослым, а я никак не могу привыкнуть к тому, что он уже вырос и все время куда-нибудь рвется. Он вот хочет вернуться в Москву, это мой родной город, но сейчас я его ненавижу… Мой сын очень красивый, на него уже заглядываются молодые бабы, здесь столько молодых баб без мужиков… Дети вырастают и уходят, так, конечно, должно быть, таков закон жизни. Но какой несправедливый закон. Это больно... А я ничем не могу ему помочь. Со мной ему только хуже. Я ещё беспомощнее, чем он. Денег у меня осталось – предпоследняя сотня. Да ещё бы продать эту шерсть – я привезла с собой несколько мотков дивной французской шерсти. Но не знаю, где найти покупателя. Может, вы знаете? Мне нужно всего 150 рублей.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Я думаю, что шерсть стоит гораздо дороже, не надо торопиться, а 150 рублей я могу вам дать, и, когда найдётся покупатель, вы вернёте мне деньги.
ЦВЕТАЕВА. Нет, брать в долг я не буду. А скоро наступят холода. Как напастись дров на зиму, чем заработать на эти дрова. Ведь я ничего не умею делать, у меня нет никакой профессии. Учить детей не могу, не умею, работать в колхозе не умею, ничего не умею. Я могу только каждый день сидеть за столом, можно и не за столом, за любой доской, можно и на подоконнике, только бы писать. Это единственное, что я могу. Но кому теперь нужны стихи?
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Стихи нужны всегда и даже на войне.
ЦВЕТАЕВА. Я раньше умела писать стихи, но теперь разучилась.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Разучились писать стихи? Это, наверное, вам только кажется.
ЦВЕТАЕВА. Мыть посуду – это я ещё могу. Если бы меня приняли в судомойки, было бы чудесно.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Конечно, всякий труд почётен. Но неужели никому не будет стыдно: я, скажем, сижу за столом, хлебаю затируху, жую морковные котлеты, а после меня тарелки ложки, вилки моет не кто-нибудь, а сама Цветаева? Если вас можно определить в судомойки, то почему бы Ахматову не в поломойки, а жив был бы Александр Блок – его бы при столовой в истопники. Истинно писательская столовая!
ЦВЕТАЕВА. Вы не можете себе представить, до какой степени я беспомощна.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Ваши слова напомнили мне о беспомощности Ахматовой. В последние годы я близко наблюдала быт Анны Ахматовой в Ленинграде. Где-то она теперь? Что с ней? Уехала ли из Ленинграда? Вы ничего о ней не слышали?
ЦВЕТАЕВА (резко). Нет!
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Одному я рада. Ахматова сейчас не в Чистополе. Надеюсь, ей выпала другая карта. Здесь она непременно погибла бы.
ЦВЕТАЕВА (раздельно и отчётливо). По – че – му?
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Потому, что не справиться бы ей со здешним бытом. Она ведь ничего не умеет, ровно ничего не может. Даже и в городском быту, даже и в мирное время.
ЦВЕТАЕВА. А вы думаете, я – могу?! Ахматова не может, а я, по-вашему, могу?!
Писательница уходит.
ЦВЕТАЕВА. Господи, как я мала, как я ничего не могу!
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вы не сможете жить в Чистополе. Из Чистополя все стремятся уехать и уедут. Там могут жить, не бедствуя, только те, у кого есть с собой деньги: они сняли дома, запаслись дровами, скупают на базаре продукты, набивают погреба. Или те, у кого есть мужья, кто будет присылать деньги. А что есть у вас? Где ваш муж?
ЦВЕТАЕВА. Это вам известно лучше меня.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Зато вам известно, что вы приехали в Союз не как Марина Цветаева – известный русский поэт, а как жена своего мужа Сергея Яковлевича Эфрона – провалившегося на Западе советского агента, который был арестован 10 октября 1939 года, ровно через 2 года после своего возвращения в Союз. Вот, посмотрите, это дело вашего мужа.
Серый Человек откуда-то достает и протягивает Цветаевой пухлую папку.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК (цитируя по памяти). Андреев-Эфрон Сергей Яковлевич. Профессия: литератор. Последнее место службы: был на учете в НКВД. Жена: Марина Ивановна Цветаева, литератор и поэт.
В воображении Цветаевой возникает сцена допроса ее мужа. На табурете, привинченном к полу, перед столом следователя сидит Сергей Яковлевич Эфрон.
Расскажите следствию, Сергей Яковлевич, какую антисоветскую работу проводила ваша жена?
ЭФРОН. Никакой антисоветской работы моя жена не вела. Она всю свою жизнь писала стихи и прозу. Хотя в некоторых своих произведениях высказывала взгляды несоветские…
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Это не совсем так, как вы изображаете. Нам известно, что ваша жена проживала с вами в Праге и принимала активное участие в издаваемых эсерами газетах и журналах. Об этом нам сообщила ваша дочь Ариадна Сергеевна Эфрон. Ведь это факт?
ЭФРОН. Да, это факт. Она была эмигранткой и писала в эти газеты, но антисоветской деятельностью не занималась.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Непонятно. С неопровержимостью доказано, что белоэмигрантские организации на страницах издаваемых ими изданий излагали тактические установки борьбы против СССР…
ЭФРОН. Я не отрицаю того факта, что моя жена печаталась на страницах белоэмигрантской прессы, однако она никакой антисоветской политической работы не вела.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Хорошо. Скажите, каким было ваше отношение к Февральской революции?
ЭФРОН. Как у большинства офицеров.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Значит, Октябрьскую революцию вы встретили враждебно?.. Ваша связь с белым движением отражала общность ваших взглядов в борьбе против большевиков?
ЭФРОН. Именно так.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Тогда расскажите следствию о вашей антисоветской деятельности.
ЭФРОН. Мне нечего вам рассказывать. Никакой антисоветской деятельностью я не занимался. В своей работе я был связан с советскими учреждениями, и моя работа носила строго конспиративный характер.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Характер вашей конспиративной работы, связанной с советскими учреждениями, следствие не интересует. Расскажите о той, которую вы скрывали от советских учреждений.
ЭФРОН. Таковой не было. Как секретный сотрудник я был под контролем соответствующих лиц, руководивших секретной работой за границей.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Следствие вам не верит... (Протягивает ему листок.) Прочтите.
ЭФРОН (читает). Не желая ничего скрывать от следствия, я должна сообщить, что мой отец является агентом французской разведки.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вас полностью изобличила в своих показаниях ваша любимая дочь. Намерены ли вы теперь прекратить запирательство?
ЭФРОН. Я не считаю себя изобличенным. Эти показания ложны. Они были даны под давлением. Я требую, чтобы вы немедленно освободили мою дочь!
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Подумайте хорошенько. Ваше препирательство может печально отразиться на ее судьбе. Только ваше чистосердечное признание облегчит ее участь.
ЭФРОН (подавленно). Если моя дочь считает меня шпионом, то, следовательно, я шпион и под ее показаниями подписуюсь... Прошу следствие прервать допрос, так как я не совсем хорошо себя чувствую.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ваша просьба будет удовлетворена, только сообщите, кого вы завербовали во французскую разведку?
ЭФРОН. Я никого и никогда ни в какую иностранную разведку не вербовал.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вы лжете. Следствие располагает достаточными материалами, опровергающими ваше утверждение. Может быть, вы начнете давать показания?
ЭФРОН. Сейчас я ничего не могу говорить, я очень утомлен.
Видение исчезает.
ЦВЕТАЕВА. Он не виновен. Даю слова поэта: Серёжа больше жизни любил Советский Союз и идею коммунизма и готов был идти за неё на смерть. Он был беззаветно предан своей родине.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. А есть ли у него родина? Он оказался французским шпионом, который пробрался в органы, чтобы передавать сведения о работе НКВД французской разведке. Во Франции он через «Союз возвращения на родину» засылал в Россию террористов и шпионов для сбора секретных сведений, а потом и сам под чужим паспортом пробрался в Москву для той же шпионской деятельности. Он очень виноват перед вами.
ЦВЕТАЕВА. Мой муж – самый честный, самый благородный, самый человечный человек.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но его доверие могло быть обмануто.
ЦВЕТАЕВА. Мое к нему — останется неизменным.
Я с вызовом ношу его кольцо
- Да, в Вечности – жена, не на бумаге.-
Его чрезмерно узкое лицо
Подобно шпаге.
В его лице я рыцарству верна.
- Всем вам, кто жил и умирал без страху.-
Такие – в роковые времена –
Слагают стансы – и идут на плаху.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Браво! Прекрасные стихи. Имея такую жену и понимая, какой вы поэт, он не имел права подвергать вас риску, не имел права становиться тайным агентом. Но думал ли он о вас? Теперь вы сами должны позаботиться о себе. (Достаёт из кармана листок.) Это ваше заявление? (Читает.) В Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда.
ЦВЕТАЕВА. Моё. Откуда оно у вас?
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Это вас не касается. Могу сказать одно: место судомойки в столовой вы не получите. Но у нас есть для вас одно вакантное место. Вы знаете немецкий?
ЦВЕТАЕВА. Да, с детства.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Прекрасно. В Елабуге организуется лагерь для военнопленных немцев, и нам требуется переводчик с немецкого. Предлагаем вам сотрудничество.
ЦВЕТАЕВА. Значит, вы меня вербуете в органы? Предлагаете стать доносчицей? Знайте одно: здесь, в Союзе, я всегда буду с преследуемыми, а не с преследователями, с жертвами, а не с палачами.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. И всё-таки, советую вам не торопиться с решением. Согласитесь сотрудничать с нами — и с жильем поможем, и вот вам работа переводчика. Нет? Ну, так вас никуда не возьмут... У вас ещё есть время хорошенько подумать над нашим предложением. А место очень хорошее.
ЦВЕТАЕВА. Мне в современности места нет. Может быть, мой голос соответствует эпохе, я – нет. Я ненавижу свой век.
О поэте не подумал
Век – и мне не до него.
Бог с ним, с громом, Бог с ним, с шумом
Времени не моего!
Если веку не до предков –
Не до правнуков мне: стад.
Век мой – яд мой, век мой – вред мой,
Век мой – враг мой, век мой – ад.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. И вы ничего не боитесь?
ЦВЕТАЕВА. Да, даже смерти. Никто не видит – не знает, что я приблизительно уже год ищу глазами крюк. Я год примеряю смерть. Смерть страшна только телу. Душа её не мыслит, поэтому в самоубийстве тело – единственный герой.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Советская власть создала у нас все условия для гармоничной и счастливой жизни, поэтому самоубийств не может и не должно быть!
ЦВЕТАЕВА. Самоубийство не там, где его видят, и длится оно не спуск курка.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но в христианстве самоубийство – страшный грех. Жизнь дана человеку Богом…
ЦВЕТАЕВА. Я ненавижу это христианское: Бог дал – Бог взял! Раз дал – значит моё! Значит, я имею право распоряжаться сама. И потом, спрашивал ли он меня – хочу ли я именно этой жизни.
Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный.
(Себе.) Аля тоже писала стихи. Но Але и Сергею я больше не нужна.
И если в сердечной пустыне
Пустынной – до краю очей
Чего-нибудь жалко – так сына
Волчонка – еще поволчей…
Я хотела бы умереть, но приходится жить ради Мура. Единственное, что привязывает меня к жизни – любовь к сыну, всё остальное – выталкивает.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Значит, вы не хотите подумать о судьбе сына?.. Если сын вам так дорог, то советую позаботиться о его будущем. Всё зависит от вашего решения. Завтра я зайду к вам за ответом. (Уходит.)
ЦВЕТАЕВА. Я должна уйти, чтобы не мешать Муру. Я стою у него на дороге. Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. Без меня Муру должно быть хорошо. Он не будет отягчён нашим с Серёжей прошлым: «сын за родителей не отвечает». Отец уже изолирован, матери не будет. Мальчик будет чист перед советской властью. Мальчиков надо баловать, им, может быть, на войну придется...
И вот в последний раз звучит голос Леонида Утесова, поющий танго «Лунная рапсодия». В воображении Цветаевой возникает танцующая пара – Аля и Мур. Аля в арестантском лагерном халате, на голове – красный чешский платок, Мур в военной форме.
УТЕСОВ. Был вечер ясный, был тихий час.
Одна луна как верный страж
Оберегала в парке нас.
В тени ветвей пел соловей,
И песнь лилась, и ночь была
Ясней от блеска ясных глаз.
Я помню лунную рапсодию
И соловьиную мелодию,
Твой профиль тонкий, голос звонкий,
Твои мечты! Ну где же ты?
Звучи же, лунная рапсодия,
Твой голос слышу в каждой ноте я,
Твои улыбки в звуках скрипки,
Поют альты, я слышу – ты!
Аля и Мур останавливаются и застывают, опустив головы.
Я не хочу умереть, я хочу не быть. Мне часто снится, что я себя убиваю. Стало быть я хочу быть убитой, этого хочет мое скрытное я, мне самой незнакомое, только в снах узнаваемое, вновь и вновь познаваемое. Единственное мое истинное, мое старшее, мое вечное я. В большие часы жизни это оно осознает, кто решает. Следовательно – я ничего не могу изменить в движении моих стихий в движении к концу... Я, конечно, кончу самоубийством. И, может быть, я умру не оттого, что здесь плохо, а оттого, что «там хорошо». Теперь я знаю – пора! Россия без меня обойдется. (Садится за стол, пишет.) Мурлыга!
Мур поднимает голову, словно слыша голос матери.
Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але (Поднимает голову и Аля.) – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик.
Сверху медленно опускается петля. Темнота. Звучит голос Цветаевой.
ГОЛОС ЦВЕТАЕВОЙ. Я вечности не приемлю!
Зачем меня погребли?
Я так не хотела в землю
С любимой моей земли!
---
И тогда же мне подумалось: какой удивительно ценный материал для повести о гибельной жизни русского поэта.
Мне чудится, что, кончив роман, я попробую написать о поэте, т.е., вернее о гибели поэта. Нечто очень дерзкое и фантастическое.
М. Горький
Моему крестному сыну посвящается.
Георг Хакен
СИНИЙ СВЕТ, СВЕТ ТАКОЙ СИНИЙ...
(Есенин)
Трагическая фантасмагория
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Сергей Александрович Есенин, русский поэт,
Вольф Иосифович Эрлих, молодой поэт,
Георгий Феофанович Устинов, писатель и журналист,
Елизавета Алексеевна Устинова, его жена,
Николай Алексеевич Клюев, новокрестьянский поэт,
Владимир Владимирович Маяковский, поэт-футурист,
Айседора Дункан, американская танцовщица, жена поэта,
Галина Артуровна Бениславская, друг поэта,
Татьяна Федоровна Есенина, мать поэта,
Черный человек,
Портье в гостинице.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
КАРТИНА ПЕРВАЯ
24 декабря. Четверг. День. Гостиничный номер в «Англетере». Стол, несколько стульев, кровать, большое зеркало, маленький плюшевый диван, круглый столик с графином воды и чернильницей.
Входят портье и Есенин.
ПОРТЬЕ. Проходите, Сергей Александрович. Думаю, этот номер вам понравится.
ЕСЕНИН. Да, да. Я здесь останусь.
ПОРТЬЕ. Хороший одноместный номер. Второй этаж. Из окна вид на Исаакиевскую площадь.
ЕСЕНИН. Я знаю. Впрочем, я ведь сюда ненадолго. Несколько дней проживу и съеду. А Георгий Устинов здесь живет?
ПОРТЬЕ. Живет. Его номер 130.
ЕСЕНИН. Знаете, мы с ним давно знакомы. Он работает в «Красной газете». Как увидите, передайте, чтобы зашел ко мне в пятый. Но не говорите, кто здесь поселился. Пусть для него это будет сюрпризом.
ПОРТЬЕ. Обязательно передам, Сергей Александрович.
ЕСЕНИН. И еще. Попросите дворника перевезти сюда мои вещи. Они остались у моего друга Эрлиха, на Бассейной. Вот адрес. (Протягивает листок.)
ПОРТЬЕ. Все сделаем, Сергей Александрович. (Хочет идти.)
ЕСЕНИН. Погодите, я сейчас напишу записку. (Подсаживается к круглому столику, пишет.) Вова! Захвати вещи ко мне в гостиницу. Жду тебя там. Есенин. (Сворачивает, отдает.) Держите. (Роется в карманах, достает бумажную купюру.) А это вам на чай.
ПОРТЬЕ. Спасибо, Сергей Александрович!
ЕСЕНИН. И последнее: никого из чужих ко мне в номер не пускайте. Меня здесь нет. Только Устинова и Эрлиха.
ПОРТЬЕ. Понял, Сергей Александрович.
Портье уходит. Некоторое время Есенин один. Раздается стук в дверь.
ЕСЕНИН. Войдите.
Входят Георгий и Елизавета Устиновы.
УСТИНОВ. Серж, дорогой, с приездом!
ЕСЕНИН. Жорж, как я рад тебя видеть! (Обнимаются.) Здравствуйте, тетя Лиза. (Целует ее.)
УСТИНОВА. Здравствуй, Сергунька.
УСТИНОВ. Вот уж не думал, не гадал. А мы с Лизой идем к себе, а нам навстречу – портье. И просит нас зайти в пятый. И ведь, каналья, не говорит кто здесь! А я, честно говоря, и позабыл, что ты собирался приехать в Ленинград. Какими судьбами?
ЕСЕНИН. Бежал из чертовой Москвы.
УСТИНОВ. А к нам надолго?
ЕСЕНИН. Навсегда. Буду жить в Ленинграде. Пора привести в порядок свой быт и начать жить по-новому. Тебе нравится мой шарф?
УСТИНОВ. Да, очень красивый у тебя шарф.
ЕСЕНИН. Это подарок Изадоры... Дункан. Ты знаешь ее?
УСТИНОВ. Как же. Лет 12 назад я бывал на ее выступлениях в Москве.
ЕСЕНИН. Эх, как эта старуха любила меня! Я вот ей напишу... позову, и она прискачет ко мне откуда угодно. Но она мне больше не нужна. Теперь меня в Европе и Америке знают лучше, чем ее. Здесь я, возможно, женюсь только на простой и чистой девушке.
УСТИНОВА. Сергунька, разве ты приехал один? Мы ждали тебя с Софьей Андреевной.
ЕСЕНИН. Тетя Лиза, я развелся с Соней.
УСТИНОВА. Почему?
ЕСЕНИН. Скучно. Борода надоела.
УСТИНОВА (смеется). Какая борода?
ЕСЕНИН. То есть как это какая? Слишком все у них в доме заполнено тенью «великого старца». Везде портреты Толстого: на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолках. Куда ни глянь он на тебя смотрит, будто следит за тобой. Одни бороды вокруг тебя, а для живых людей места не остается. И это душит меня.
УСТИНОВА. Жаль, что у тебя не сложилось с Соней.
ЕСЕНИН. Поздно жалеть, тетя Лиза. Надо было раньше... К жене не вернусь. Надоело мне это и все! В Ленинград я приехал работать. Очень люблю этот город, не раз уже бывал здесь. В Ленинграде у меня много друзей и разных знакомых. По этому случаю предлагаю собраться у меня и отметить мой приезд. Тем более, что есть еще один повод: вся Европа празднует сегодня рождественский сочельник.
УСТИНОВ. А ты знал, когда приехать!
ЕСЕНИН. А ты думал!
Стук в дверь. Входит портье.
ПОРТЬЕ. Сергей Александрович, ваши вещи доставлены. (Вносит чемоданы.) И еще к вам гость Вольф Эрлих.
ЕСЕНИН. Хорошо. Скажите, что я его жду.
Портье выходит.
УСТИНОВА. Мы пока с Георгием пойдем к себе. Побудьте вдвоем. Я тем временем поставлю самовар.
УСТИНОВ. А попозже мы зайдем.
ЕСЕНИН. Обязательно заходите, я вас с ним познакомлю.
Устиновы уходят. Через несколько мгновений входит Эрлих.
ЭРЛИХ. Сергей, родной, здравствуй!
ЕСЕНИН. Милый Вова, здорово! (Обнимаются.) У меня не плохая “жись“. Но если ты не женился, то не женись.
ЭРЛИХ. Да ты никак вырос!
ЕСЕНИН. Похоже на то. А знаешь, кацо? Я, кажется, молодею! Ей-богу, молодею!
ЭРЛИХ. Пьешь?
ЕСЕНИН. Нет. Немного. Но здесь, на невских берегах пить совершенно перестану и наконец-то обрету так ускользающий покой. Я ведь бежал из Москвы от рассеянной жизни. Мешают мне там. А я хочу писать, чтобы никто, даже друзья, не мешали...
ЭРЛИХ. Значит сюда надолго?
ЕСЕНИН. Насовсем. Кстати, кацо, ты получил мою телеграмму с просьбой снять здесь для меня две-три комнаты?
ЭРЛИХ (смутившись). Получил. Прости, Сергей, но комнат снять не удалось.
ЕСЕНИН. Почему?
ЭРЛИХ. По разным причинам. Тем более, что ты забыл сообщить главное: приезжаешь ты один или с женой.
ЕСЕНИН. С Толстой я разошелся окончательно. Она жалкая и убогая женщина, хотела выдвинуться через меня. Подумаешь, внучка! А происхождение кружило ее тупую голову. Как же остаться вне литературы? А ведь она, набитая дура, охотилась за литераторами. Опутала она меня. Сошелся я с ней. А потом... женился... Я думал было... но ошибся...
ЭРЛИХ. Эх, Сережа, Сережа!
ЕСЕНИН. Сережа! Сам знаю, что Сережа! Слушай... Никогда не жалей меня, кацо! Если я когда-нибудь замечу... Я убью тебя!.. Понимаешь?.. Я себя не продавал...
ЭРЛИХ. Извини, друг. Я не хотел. Мы еще погуляем на наших свадьбах...
ЕСЕНИН. Нет, теперь-то я избавлен от всякой женитьбы. Три раза был женат, а больше по закону в нашем государстве не полагается. А ты что, жениться захотел? Господи, какой дурак! Ты на меня, дурья голова, не смотри. Мне лет-то сколько? Жизнь-то моя какая! А тебе сколько? Ты мой совет запомни: холостая жизнь для поэта все равно, что мармелад! И стихи идут, и все идет. Женишься – света белого не взвидишь! Вот что! Я вот женился! А куда мне такому жениться? Господи, как хорошо, что мы оба холостые!
ЭРЛИХ. Слушай, Сергей! Бросай эту чертову гостиницу. Едем ко мне на квартиру. Скоро новый год. Проживем праздники у меня на Бассейной...
ЕСЕНИН. Видишь ли... Здесь в «Англетере» остановились Устиновы, и мне бы очень хотелось, чтобы эти дни мы провели все вместе. Мы с Жоржем очень старые друзья, а вытаскивать его с женой каждый день к тебе на Бассейную, пожалуй, будет трудновато. Кстати, когда я узнал, что ты переехал на собственную квартиру, я испугался. Поэт не должен иметь квартиры. Удобнее всего писать в номере гостиницы. А если ты еще и спишь на полу, то ты – настоящий поэт. Поэт должен жить необыкновенно. Кроме того, здесь просторнее. Боже, как хорошо!..
Стук в дверь. Входят Устиновы: он – с пивом, она – с самоваром.
УСТИНОВ. Разрешите. Не помешаем?
ЕСЕНИН. Проходите, мы уже заждались.
УСТИНОВА. Самовар уже подоспел.
ЕСЕНИН. Знакомьтесь. Устиновы – я тебе о них рассказывал. (Представляет их друг другу.) Жорж. Тетя Лиза. Мой друг – Вольф Эрлих. Можно Вова. Тоже поэт.
ЭРЛИХ. Очень приятно.
УСТИНОВ. Спиртного купить не удалось. Магазины уже закрылись. Но дворник купил для нашей компании шесть бутылок пива.
УСТИНОВА. Хватит вам и этого. Я пиво пить не буду.
ЕСЕНИН. А шампанское вы непременно должны выпить. За нашу встречу. Хоть один бокал. (Открывает один из чемоданов, достает оттуда шампанское.)
УСТИНОВ. Гуляем, ребята!
ЕСЕНИН. Понимаешь ли, Жорж, нет бутылками-то! Я взял четыре полбутылки!..
УСТИНОВ. А нам, какая разница.
ЕСЕНИН (достает сверток). А здесь кое-какие деликатесы.
УСТИНОВ. Лиза, это по твоей части. Накрывай стол.
Быстро расставляют и раскладывают все на столе.
УСТИНОВА. Все готово, можно садиться.
УСТИНОВ. Сесть, Лиза, мы всегда успеем. Шучу.
Все рассаживаются за столом. Устинов разливает шампанское по бокалам.
Ну, за твой приезд, Серж!
УСТИНОВА. И за нашу встречу! (Выпивают.) Расскажи нам, Сергунька, над чем ты сейчас работаешь?
ЕСЕНИН. Я только что, совсем недавно кончил свою поэму «Черный человек»: над ней я работал больше двух лет, а напечатать нигде не могу. Редактора от нее отказываются, а между тем, это лучшее, что я, когда-нибудь сделал. Послушайте:
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ночи
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Что скажете?
ЭРЛИХ. «Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек». «Моцарт и Сальери». Так, кажется, у Пушкина?
ЕСЕНИН. Ты прав, кацо. Теперь меня все больше тянет к Пушкину.
ЭРЛИХ. В последнее время ты совсем пишешь под Пушкина.
ЕСЕНИН. Нам всем бы так писать. Я ведь ни от кого ничего не скрываю. Пусть все пишут как я. Я думаю, что это не будет плохо. Давайте выпьем за мою новую жизнь в Ленинграде. (Разливает шампанское.)
УСТИНОВ. За тебя, Серж! (Выпивают.)
ЕСЕНИН. А ведь все-таки я от «Москвы Кабацкой» ушел! А? Как вы думаете? Ведь я теперь начал писать совсем по-другому.
УСТИНОВА. Ушел, Сергунька, и, слава богу!
ЕСЕНИН. По-моему тоже! Здорово трудно было. А знаете, что я у Пушкина не люблю?
УСТИНОВ. Что?
ЕСЕНИН. Его писем. Это же литература! Их можно читать так же, как читаешь стихи. Порок Пушкина в том, что он писал письма с черновиками. Он был больше профессионалом, чем мы, так вот кацо! А ну их, к собачьей матери, умников! Всех, кто так считает! Пушкин что сказал? «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Она, брат, умных не любит. Выпьем же за поэзию, мать нашу. (Разливает.) Пей, Вова, за нас! (Пьют.) У меня мало стихов о зиме. Теперь я буду писать о зиме. Весна, лето, осень, как фон у меня есть, не хватает только зимы.
Слышишь – мчатся сани, слышишь – сани мчатся.
Хорошо с любимой в поле затеряться.
Ветерок веселый робок и застенчив,
По равнине голой катится бубенчик.
Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый!
Где-то на поляне клен танцует пьяный.
Мы к нему подъедем, спросим – что такое?
И станцуем вместе под тальянку трое.
Это стихотворение маленькое, нестоящее оно.
УСТИНОВА. Что ты, Сергунька! Очень хорошее стихотворение.
ЕСЕНИН (рад). Значит оно неплохое? А я и не знал, что у меня такие хорошие стихи. Вы думаете, мои стихи – нужны? И вообще искусство, то есть поэзия – нужна?
Синий туман. Снеговое раздолье,
Тонкий лимонный лунный свет.
Сердцу приятно с тихою болью
Что-нибудь вспомнить из ранних лет.
Снег у крыльца, как песок зыбучий.
Вот при такой же луне без слов,
Шапку из кошки на лоб нахлобучив,
Тайно покинул я отчий кров.
Снова вернулся я в край родимый.
Кто меня помнит? Кто позабыл?
Грустно стою я, как странник гонимый,
Старый хозяин своей избы.
Молча я комкаю новую шапку,
Не по душе мне соболий мех.
Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку,
Вспомнил кладбищенский рыхлый снег.
(Останавливается. Его охватывает волнение, душат слезы, но он овладевает собой.) Это философская вещь. Ее нужно слушать так: выпить немного, (Разливает шампанское.) подумать о звездах, о вечности, о том, что ты такое во времени и пространстве. Давайте вино пить! (Поднимает бокал.) За нас в вечности! (Все пьют. Есенин, собравшись, с трудом и большим напряжением дочитывает.)
Все успокоились, все там будем,
Как в этой жизни радей, не радей, –
Вот почему так тянусь я к людям,
Вот почему так люблю людей.
Вот отчего я чуть-чуть не заплакал
И, улыбаясь, душою погас,
Эту избу на крыльце с собакой
Словно я вижу в последний раз.
(Его душат рыдания.)
УСТИНОВА. Сергунька, не надо бы тебе так пить!
ЕСЕНИН. Брошу, тетя Лиза. У нас в семье так со всеми было. Почти алкоголики, а на тридцатом году бросали. Умру – жалеть будете?
УСТИНОВ. Серж, прекрати! Истерик тут мне не устраивай!
ЕСЕНИН. Вот увидишь, Жорж, обо мне напишут. Много напишут! А мою автобиографию – к черту! Я ведь теперь автобиографий не пишу. И на анкеты не отвечаю. Не хочу! Ложь там все! Любил, целовал, пьянствовал...не то...не то...не то!.. Пусть лучше легенды ходят! (С ним истерика.)
Темнота. Ночь. Есенин один перед большим зеркалом читает «Черного человека».
ЕСЕНИН. Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусявя надо мной,
Как над усопшим монах;
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный человек,
Черный, черный!
«Слушай, слушай,
Бормочет он мне,
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов».
В зеркале появляется Черный человек. Он очень не высок и худощав. У него изможденное и невыразительное, но моложавое лицо, скрытный и тихий голос. На голове – широкий цилиндр, на ногах – лакированные туфли, на руках – лайковые перчатки. Он одет в поношенную крылатку, скрепленную на груди позолоченной цепью с пряжками, изображающими львиные головы. В глазу монокль, в руке – трость.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. В декабре, в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Веселые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.
ЕСЕНИН. Явился! А я уже давно тебя жду.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Извини. Раньше никак не мог. Нельзя было. А сегодня самый подходящий момент – рождественская ночь. Для нас – полное раздолье. Продолжим чтение?
ЕСЕНИН. Давай.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою.
ЕСЕНИН. Ты представляешь, меня поселили в том же самом номере, где мы когда-то останавливались с Изадорой.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Так она здесь.
ЕСЕНИН. Неужели? Где же?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. По соседству с тобой живет. За стенкой, в шестом. (Подходит к стене, стучит по ней тростью, оттуда тоже отвечают стуком.) Слыхал? Сейчас она прихорашивается, скоро придет.
ЕСЕНИН. Проклятая баба! Вот пристала! Она ревнует ко всякому и ко всякой. Не отпускает от себя ни на шаг. Липнет как патока.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вздор! Не обращай внимания. Вклеишь ей какой-нибудь комплимент позабористей по женской части. Она рада будет – заждалась тебя. Сразу растает.
ДУНКАН (появляясь на пороге). Эссенин!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А, Изадора! Мы тебя тут заждались! Принимай гостей! Кофе нам турецкий свари. Сегодня у вас свадьба!
ДУНКАН. Сватьба! Сватьба! Посылайт нам поздравлень! Мы принимайт подарки: тарьелк, кастрюль, скофорот! Первый раз в жизнь у Изадора законный муш!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А Зингер?
ДУНКАН. Зингер? Нет!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А Гордон Крэг?
ДУНКАН. Нет! Нет!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А Габриэле д’Аннунцио?
ДУНКАН. Нет! Нет! Нет!.. (Подходит к Есенину.) Серьожа – первый законный муш у Изадора. Тепьерь Изадора – толстый русски жена.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Выпьем за молодых: Сергея Есенина и Изадору Дункан!
ДУНКАН. Нет, нет! Эссенин! Изадора Эссенин!
ЕСЕНИН (обреченно). Теперь я – Дункан.
ДУНКАН (гладит его по волосам). За-ла-та-я га-ла-ва! За-ла-та-я га-ла-ва!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Горько!
ДУНКАН (целует Есенина в губы). Ангьел!
ЕСЕНИН (отстраняет ее). Отстань!
ДУНКАН. Эссенин-хулиган! (Целует его еще раз.) Тшорт!
ЕСЕНИН. Отстань, стерва! (Дает ей пощечину, отталкивает ее.)
ДУНКАН (Черному человеку). Это есть русски лубофь! (Указывает на грудь.) Здесь у него – Кристос (Хлопает по лбу.) А здесь у него диабол. Это тшорт и ангьел вместе. Ду ю спик инглиш?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Йес ай ду!
ДУНКАН. Как хорошо, что с вами можно говорить по-английски. Ведь друзья Есенина ни слова, кроме как на своем языке не знают. Это страшно тяжело. И надоело, ах, до чего надоело! Он – самовлюбленный эгоист, ревнивый, злой, но я люблю его. Когда он читал мне свои стихи, я ничего не поняла, но я слышу, что это музыка, и что стихи эти написал гений! Но поэты – отвратительные мужья и плохие любовники. Уж поверьте мне. О них и говорить не стоит – хлам! Одни словесные достижения. И большинство из них к тому же пьяницы, а алкоголь, как известно – враг любовных утех.
ЕСЕНИН. Ну, что у вас там? Вздоры да уморы – бабьи разговоры? Жалуется на меня? А ты уши развесил? Так, так! А лучше бы она сплясала. Любопытно, занятно она пляшет. Спляши, Изадора! Спляши, слышь! (Сдергивает длинный шарф с ее плеч и протягивает ей.) Ну, алле! Гуд! Валяй! Пляши! Айда! Живо!
ДУНКАН (Черному человеку). Я сейчас буду танцевать только для вас!
ЕСЕНИН. Тебе следует посмотреть, как она с шарфом танцует. Замечательно!
Дункан танцует, воплощая в танце все то, о чем говорит Есенин.
Оживает у нее в руках шарф. Держит она его за хвост, а сама в пляс. И, кажется, это уже не шарф, а хулиган. Будто не она одна, а двое танцуют. Глазам не веришь – такая экспрессия получается. Хулиган ее и обнимает, и треплет, и душит... А потом вдруг – раз, и шарф у ней под ногами. Сорвала она его, растоптала – и крышка! Нет хулигана, смятая тряпка на полу валяется. Удивительно она это проделывает. Сердце сжимается. Видеть спокойно не могу. Точно это я у нее под ногами лежу. Точно это мне крышка! (Свирепея.) Стерва! Это она меня!.. (Залпом выпивает бокал шампанского и бросает его со всего размаху о стену.)
ДУНКАН (останавливается). Итс фо гуд лак!
ЕСЕНИН. Правильно! В рот тебе гудлака с горохом! (Со злой иронией.) Божественная, дивная Изадора! Мы все недостойны даже ножку вашу целовать! (Черному человеку.) Что же ты, черт, не поешь: многая лета многолетней Изадоре, тудыть ее в качель!
ДУНКАН (Черному человеку). Мы с Есениным не чувствуем эти 15 лет разницы. Ужасно, что мы привыкли считать зрелый возраст чем-то, что нужно скрывать. Женщины, если хотите, могут доказывать власть духа над материей. Вы согласны?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Конечно.
ЕСЕНИН. Опять на меня жалуется! Пляшите, пейте, пойте, черти! И чтоб дым коромыслом, чтобы все ходуном ходило! Смотрите у меня!
Сыпь, гармоника, Скука... Скука...
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной.
Дункан подходит к Есенину, садится на пол рядом с ним и кладет голову ему на колени.
Излюбили тебя, измызгали,
Невтерпеж!
Что ж ты смотришь так синими брызгами,
Иль в морду хошь?
ДУНКАН. Я лублу Эссенин!
ЕСЕНИН А я – нет! Когда ты умрешь, никто о тебе не вспомнит. Через несколько лет твоя великая слава танцовщицы испарится. И – никакой Изадоры! А поэты и их стихи продолжают жить. И я, Есенин, оставлю после себя стихи. Такие стихи, как мои, будут жить вечно!
ДУНКАН (Черному человеку). Скажите ему, что он не прав. Я ненавижу танец. Я дарю людям красоту, которая не умрет. Я отдаю им душу. Я пользуюсь своим телом, как медиум, как поэт пользуется словами. Я могу дать людям то, что навсегда останется с ними, навсегда оставит в них след.
ЕСЕНИН. Что она тебе сказала?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Она говорит, что настоящее искусство никогда не умрет.
ДУНКАН. Отшень карош рашен! Такой – ух! Не бывайт! (Целует Черного человека.)
ЕСЕНИН. Врешь! Ах ты, шкура барабанная, туда и сюда тебя! (Шлепает ее ладонью по спине.) Не смей целовать чужих! Ты – сука!
ДУНКАН. А ты – собака!
ЕСЕНИН (хватает ее за горло). Правду сука! Правду! Что ты говорила ему про меня?
ДУНКАН (хрипит). Карашо говорил, отшень карашо!
ЕСЕНИН. Врешь! Убью!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Что ты делаешь? Ты ее задушишь!
ЕСЕНИН. Болван, ты не знаешь, кого защищаешь! Это же сука, шлюха, блядь!
ДУНКАН. Ну карашо, Серьожа, ..ать, ..ать, ..ать! Скажи мнье сука, скажи мнье стьерва.
ЕСЕНИН (остывая). Любит, чтоб ругал ее по-русски, нравится ей. И когда бью – нравится. Чудачка.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А ты бьешь?
ЕСЕНИН (смеется). Она сама дерется!
Дункан подходит к Есенину и Черному человеку, протягивает к ним раскрытую ладонь. На ней часы-брегет.
ДУНКАН. Смотрите! Тшасы! Для Эссенин! Он будет радовайтся, что у него теперь есть тшасы! (Есенину). Это мой подарок.
ЕСЕНИН. Я их не приму!
ДУНКАН. Если Эссенин лубит Изадора, он должен взяйт тшасы!
ЕСЕНИН. Ну, хорошо. (Берет часы.) Посмотрим, который теперь час. (Открывает крышку часов.) А тут кто?
ДУНКАН. Здесь мой фото. Как это по-русски, снимок Изадора. Там есть я и мой дети: Дейдре и Патрик. На памьять!
ЕСЕНИН (размахивается и швыряет часы об пол). Ты слишком подолгу думаешь об этих...детях! Пошла вон!
Дункан медленно уходит.
ЕСЕНИН. Чем больнее, тем звонче,
То здесь, то там.
Я с собой не покончу,
Иди к чертям.
К вашей своре собачьей
Пора простыть.
Дорогая, я плачу,
Прости... прости...
(Оглядывается.) А где Изадора?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ушла. Обидел ты ее. Ведь дети у нее погибли, видишь, как скверно вышло.
ЕСЕНИН. Скверно это, сам знаю. Какая-то чертовщина! Часто мы с ней ругались. Вздорная баба, к тому же иностранная – не понимает меня, ни в грош не ставит. Меня это злит. Замечательная она, знаменитость, умница, а недостает чего-то, самого главного. Того, что мы русские, душою зовем.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну и плюнь ты на нее. Было бы о чем думать!
ЕСЕНИН. Не могу. Хочешь верь, хочешь не верь, я ее любил. И она меня любила, и, я знаю, любит. А какая нежная была со мной, как мать. Она говорила, что я похож на ее погибшего сына. В ней вообще очень много нежности. Мы крепко любили друг друга. Можешь ты это понять?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ты же ей в сыновья годишься, она же старая для тебя? С пьяных глаз женился на старухе!
ЕСЕНИН. Ты не говори, она не старая. Она красивая, прекрасная женщина. Но вся седая, под краской, вот как снег. Знаешь, она более русская, чем все там. У нее душа наша, она меня хорошо понимала.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Не противоречь сам себе. Только что ты говорил обратное.
ЕСЕНИН. Богом тебе клянусь, вот святой истинный крест! А то, что ей сорок, так, дай Бог, тебе быть таким в семьдесят! (Оборачивается. Черный человек исчез.) И какую-то женщину сорока с лишним лет... называл своей милой...
КАРТИНА ВТОРАЯ
25 декабря. Пятница. Раннее утро. В номере Есенин и Эрлих.
ЕСЕНИН (у стола, смотря на листы с рукописями, что-то считает). 101, 102, 103, 104...
ЭРЛИХ (поднимаясь с маленького дивана). Что ты делаешь?
ЕСЕНИН. Погоди, кацо, не мешай. 108, 109, 110... Кончил!
ЭРЛИХ. Что?
ЕСЕНИН. «Полтаву» подсчитывал. Знаешь, у меня «Гуляй-поле» больше, куда больше! Хотя... Пушкин был одним из самых образованных поэтов в Европе. Языки знал. Работать над стихами умел. А что я? Конечно, талантливый человек. Но невежественный. Что мне литература? Работать над стихами я так и не научился. Я учусь слову в кабаках, на улицах, в толпе – везде. До Пушкина мне, брат, далеко... Слушай, кацо, поедем к Клюеву? Понимаешь? Я его люблю! Это мой учитель! Слово-то какое!
ЭРЛИХ. Поедем
ЕСЕНИН. Слушай! И слушай меня хорошо! Вот я, например, могу сказать про себя, что я ученик Клюева. И это правда. Клюев меня учил даже таким вещам: «Помни, Сереженька! Лучший размер лирического стихотворения – 24 строки». Кстати, когда я умру, а это случится довольно скоро, считай, что ты это получил от меня в наследство. А я обязательно скоро умру.
Друг мой, друг мой, прозревшие вежды
Закрывает одна лишь смерть...
ЭРЛИХ. С чего это ты запел о смерти?
ЕСЕНИН. Поэту необходимо чаще думать о смерти. Только помня о ней, поэт может особенно остро чувствовать жизнь. Жизнь... жестяночка ты моя... перегнутая... переломатая... Только короткая жизнь может быть яркой. Жить – значит отдать всего себя... поэзии... без остатка. Жить – значит сгореть.
ЭРЛИХ. Смотри, Сергей, какой рассвет за окном! Люблю наблюдать за утренним небом. Сначала свет густой, синий, а потом постепенно становится реже и голубее.
ЕСЕНИН. Синий свет, свет такой синий...
ЭРЛИХ. Что?
ЕСЕНИН. Да так, вспомнились строки. Знаешь откуда?
ЭРЛИХ. Конечно. «Исповедь бандита».
ЕСЕНИН. Бандита, говоришь? Хулигана, кацо! Но я давно уже не тот. Это они хулиганы и бандиты в душе, а не я.
ЭРЛИХ. О ком ты говоришь?
ЕСЕНИН. О них. Банда надутых рыб! Грязные половики для саней! Протухшие утробы! Солдатское пойло! Напрасно орет всякая бездарная шваль, что Есенин – поэт уходящей деревни. Вот Клюев на меня обижался, ведь он считал меня своим. А я не крестьянский поэт и не имажинист, я просто поэт, и дело с концом. Нет, верно, поедем к Клюеву, кацо? Поднимем его с постели и перевезем сюда, в «Англетер». Понимаешь, это единственный человек, которого я по-настоящему прочно и долго любил. И хотя наши пути разошлись, все же я хотел бы увидеть его и посмотреть какой ощупью он теперь идет.
ЭРЛИХ. Поедем, но имей в виду, что адреса его я не знаю.
ЕСЕНИН. Это пустяки! Я помню... Здесь, неподалеку от Исакия, на Большой Морской... Ты подумай только: ссоримся мы с Клюевым при встречах каждый раз. Люди разные. А не видеть его я не могу. Как был он моим учителем в поэзии, так и останется. Люблю я его.
День. За столом сидят Есенин, Клюев, Эрлих, Устинова.
ЕСЕНИН. Тетя Лиза, Вова, вот он – «смиренный Миколай». Мой старший брат!
КЛЮЕВ. Ах, Сереженька, лепил я твою душеньку, как гнездо касатка.
ЕСЕНИН. Николай всем нам дорогу расчищал. Вы не знаете, чего это стоит. Он пришел первым, и борьба всей тяжестью легла на его плечи.
КЛЮЕВ. Мне многое почувствовалось в твоих словах продолжи их, милый, и прими меня вновь в сердце свое.
ЕСЕНИН (запевает частушку). Шел с Орехова туман,
Теперь идет из Зуева.
Я люблю стихи в лаптях
Миколая Клюева.
КЛЮЕВ (подхватывая игру). Ветер дует, ветер веет,
Под подолы шляется...
У Есенина Сергея
Золотые яйца.
ЕСЕНИН (как бы извинясь). Это вполне литературно. Эту частушку сложили, когда я написал в поэме «Инония» «снесся я золотым яйцом».
КЛЮЕВ. Радуюсь, что могу посмотреть еще раз на своего Сереженьку, чтоб спокойнее умереть. Помнишь ли, сокол мой ясный, мои «избяные песни»?
Изба святилище земли,
С запечной тайною и раем.
По духу росной конопли
Мы сокровенное узнаем.
В твоих глазах дымок от хат,
Глубинный сон речного ила,
Рязанский маковый закат
Твои певучие чернила.
Изба питательница слов.
Тебя взрастила не напрасно:
Для русских сел и городов
Ты станешь Радуницей красной.
Так не забудь запечный рай,
Где хорошо любить и плакать.
Тебе на путь, на вечный май,
Сплетаю стих матерый лапоть.
ЕСЕНИН. Вот лысый черт! Революция, а он «избяные песни». Старо! Об этом уже и собаки не лают! Совсем, старик, отяжелел. А ведь ты огромный поэт. Ну да, видно, только не по пути.
Теперь любовь моя не та.
Ах, знаю я, ты тужишь, тужишь.
О том, что лунная метла
Стихов не расплескала лужи.
Грустя и радуясь звезде,
Спадающей тебе на брови,
Ты сердце выпеснил избе,
Но в сердце дома не построил,
И тот, кого ты ждал в ночи,
Прошел как прежде, мимо крова.
О друг, кому ж твои ключи
Ты воплотил поющим словом?
Тебе о солнце не пропеть,
В окошко не увидеть рая,
Так мельница, крылом махая,
С земли не может улететь.
КЛЮЕВ. Уверение твое, Сереженька, что я все «сердце выпеснил избе» наваждение. Конечно, я во многом человек конченый. Революция, сломав деревню, пожрала и мой избяной рай. Мне досталась запечная Мекка иконы, старые книги, их благоухание единственное мое утешение.
ЕСЕНИН. Мы, Николай, не должны соглашаться с этим. Мы с тобой не низы, а самоцветная маковка на златоверхом тереме России: самое аристократическое, что есть в русском народе.
КЛЮЕВ. Мне очень приятно, Сереженька, что мои стихи волнуют тебя, потому что ты оттудова, где махотка, шелковы купыри и щипульские колки. У вас ведь в Рязани пироги с глазами их едят, а они глядят!
ЕСЕНИН. Ты прав, Николай. Не съедят нас!
КЛЮЕВ. Эх, голубень-голубарь мой! Как поэт я уже давно кончен, и ты, Сереженька, в душе это твердо сам знаешь. Но вслух об этом пока говорить жестоко и бесполезно. Я погибаю, брат мой, бессмысленно и безобразно. Вот, Сереженька, в лапоточки скоро обуюсь. Последние щиблетишки развалились. Ну да что обо мне! Я болен, умираю с голоду. Особенно я боюсь за тебя, голубчик мой. Ты как куст лесной щипицы, который чем больше шумит тем больше осыпается.
ЕСЕНИН. Вот тут ты ошибаешься, Николай. Есть дураки... говорят... кончился Есенин! А я еще напишу, напишу! А их к черту!
КЛЮЕВ. Я очень люблю тебя, голубь мой, потому что слышу душу твою в твоих писаниях. В них жизнь невольно идущая... Почитай нам новые свои стихи.
ЕСЕНИН. Ты, Николай, мой учитель. Слушай!
Голубая кофта. Синие глаза.
Никакой я правды милой не сказал.
Милая спросила: «Крутит ли метель?
Затопить бы печку, постелить постель».
Я ответил милой: «Нынче с высоты
Кто-то осыпает белые цветы.
Затопи ты печку, постели постель,
У меня на сердце без тебя метель».
Клюев слушает стихи, сложа руки на животе, посматривая на Есенина из-под своих мохнатых мужицких бровей.
Не криви улыбку, руки теребя, -
Я люблю другую, только не тебя.
Ты сама ведь знаешь, знаешь хорошо -
Не тебя я вижу, не к тебе пришел.
Проходил я мимо, сердцу все равно -
Просто захотелось заглянуть в окно.
Ну, как, Николай, стихи-то мои? Нравятся?
КЛЮЕВ. Хорошие стихи, Сереженька. Очень чувствительные стишки. Вот если бы их все собрать в одну книжечку, да на веленевой бумаге напечатать... с виньеточками... Амурчики, голубки, лиры... И в сафьян переплесть... Или в парчу... И чтоб с золотым обрезом... Она была бы настольной книжечкой у нежных юношей... у всех замоскворецких барышень. Они, небось, и сейчас по Ордынке да по Пятницкой прохаживают. Помнишь, как Надсона-то переплетали? И Апухтина... А потом Северянина Игоря... Короля поэтов... Вот бы, Сереженька, и твои стихи переплесть так же.
ЕСЕНИН (долго сидит молча, мрачно насупившись). Удивительное дело, я знаю тебя давно, Николай, знаю многие твои черты, которые как-то выродились, а вот эта твоя черта... подлость... Ей богу, я пырну тебя ножом!
КЛЮЕВ. А я кумекаю так. Ты у нас, Сереженька, голова... тебе и красный угол... А позволь тебя спросить: чего ты Изадору-то бросил? Хорошая баба... Богатая... Вот бы мне ее...
ЕСЕНИН. Ну, раз хорошая, то и замени меня... Христа ради...
КЛЮЕВ. А чем я для Изадоры хуже тебя. Поэт... тоже русский... тоже крестьянский за чем же дело стало? Плюшевую шляпу бы с ямкою и сюртук из поповского сукна себе бы справил.
ЕСЕНИН. Справим, Николай, мы тебе поповский сюртук. И будешь ты у нас дьячком!
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи, как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочел,
И в клетке сдохла канарейка.
КЛЮЕВ. Не узнаю я моего Сереженьки. Это все Изадора дьяволица проклятая. Это она, ангел мой, виновница многих твоих бед в жизни. Побреду я, касатик мой, Бог тебе судья! (Поднимается, идет к двери.)
ЕСЕНИН (догоняя его). Прости, Николай! Прошу тебя, не уходи!
КЛЮЕВ. Бог простит, Сереженька. Бог, он видит, кто кого обидит.
ЕСЕНИН. Послушай, я очень скучаю по тебе. Отсутствие твое для меня очень заметно. Главное то, что одиночество полное!
КЛЮЕВ. Пора мне. Не могу больше здесь оставаться.
ЕСЕНИН. Пообещай мне, что обязательно придешь вечером!
КЛЮЕВ. Обещаю, голубь мой! Мир и любовь тебе, милый, прощай!
ЕСЕНИН. Какой ты чудный, хороший! Родной мой, как я тебя люблю! Что бы между нами ни было – любовь останется, как ты меня ни ругай, как я тебя. Буду ждать тебя! Прости.
Обнимаются. Клюев уходит.
Какой он хороший... Хороший, но чужой... Ушел я от него. Нечем связаться. Не о чем говорить. Не тот я стал... Тетя Лиза, это мой учитель в поэзии... Был... А сейчас я его перерос... (пауза). А Клюева я, понимаешь ли, кацо, выгнал. Ну его к черту!
Темнота. Ночь. Есенин перед зеркалом читает «Черного человека».
ЕСЕНИН. «Счастье, говорил он,
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души.
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты».
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь в зеркале). В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым
Самое высшее в мире искусство».
ЕСЕНИН. «Черный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живешь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай».
Черный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой,
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Прекрасная поэма! Очень жаль, что ее не хотят печатать.
ЕСЕНИН. Понимаешь, по основному тону, по технической свежести, по интонации она ближе всего к Маяковскому. Он мне нравится не только как поэт, мне нравится его жизнь, его борьба, его приемы и способы своего становления. Я хотел бы еще раз повстречаться в ним.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Нет ничего проще. (Объявляя.) Поэт Маяковский просит слова!
МАЯКОВСКИЙ (входит). Товарищи! Я сейчас из камеры народного судьи. Разбиралось необычайное дело: дети убили свою мать. В свое оправдание убийцы сказали, что мамаша была большая дрянь! Распутная и продажная. Но дело в том, что мать была все-таки поэзия, а детки ее имажинисты.
ЕСЕНИН. Не мы, а вы убиваете поэзию! Вы пищите не стихи, а агитезы!
МАЯКОВСКИЙ. А вы кобылезы!
ЕСЕНИН. С имажинистами я давно разошелся. Вам же, Маяковский, говорю без всяких прикрас: сколько бы вы ни куражились близок час гибели ваших газетных стихов. Таков поэтический закон судьбы агитез.
МАЯКОВСКИЙ. А каков закон судьбы ваших кобылез?
ЕСЕНИН. Моя кобыла рязанская, русская. А у вас облако в штанах! Это что, русский образ? Это подражание Уитману, западным модернистам! (Запевает частушку.)
Ах, сыпь, ах жарь,
Маяковский бездарь.
Рожа краской питана,
Обокрал Уитмана.
МАЯКОВСКИЙ. А вы, Есенин, сейчас представляете собой не течение, а «истечение водкой». Зарабатываете себе славу скандалов лакированными туфлями и тростью! Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых! Что вы эту глину на ногах тащите?
ЕСЕНИН. Я глину, а вы – чугун и железо! Я пишу стихи для того, чтобы людям веселее жилось, поэтому я хочу обратить на себя внимание. А ваши стихи как будто из чугуна. Из глины человек создан, а что можно сделать из чугуна?
МАЯКОВСКИЙ. А из чугуна сделают нам памятники, Есенин!
ЕСЕНИН. Неужели для того, чтобы стать известным, надо превратиться в чугун! Даже если вы проживете до восьмидесяти лет, и вам памятник поставят, а я сдохну под забором, на котором ваши стихи расклеивают и то я с вами не поменяюсь. У вас в стихах нет ни одного образа. Это же не поэзия!
МАЯКОВСКИЙ. А вы послушайте. (Объявляет.) «Военно-морская любовь».
По морям, играя, носится
С миноносцем миноносица.
Льнет, как будто к меду осочка,
К миноносцу миноносочка.
И конца б не довелось ему,
Благодушью миноносьему.
Вдруг прожектор, вздев на нос очки,
Впился в спину миноносочки.
Как взревет медноголосина
«Р-р-р-астакая миноносина!»
Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,
А сбежала миноносица.
Но ударить удалось ему
По ребру по миноносьему.
Плач и вой морями носится:
Овдовела миноносица.
И чего это несносен нам
Мир в семействе миноносином?
Поняли, Есенин?
ЕСЕНИН. Понял, здорово, ловко! Вы поете о железе, а я очень люблю зверье всякое. Вот послушайте «Песнь о собаке».
МАЯКОВСКИЙ. Не надо! Слыхали! Знаем! Какие же это стихи. Рифма ребячья!
Чересчур страна моя поэтами нища.
Ну, Есенин,
Мужиковствующих свора.
Смех!
Коровою в перчатках лаечных.
Раз послушаешь...
Но это ведь из хора!
Балалаечник!
ЕСЕНИН. Между прочим, читал я это ваше «Юбилейное», там, где у вас кое-что про балалаечника. Простите, но я на себя это не принимаю, и обижаться не хочу... Дело вкуса. Вы вот говорите: смотрите на меня, какая я, поэтическая звезда, как рекламирую Моссельпром и прочую бакалею: «Нигде кроме как в Моссельпроме!». Но, может быть, вы послушаете и мое?
Мне мил стихов российский жар,
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поет о пробках в Моссельпроме.
От ваших стихов пахнет торговлей, а не поэзией!
МАЯКОВСКИЙ (тихо улыбаясь). Квиты, Есенин.
ЕСЕНИН. Да, что поделаешь, я действительно только на букву Е. Судьба!.. Никуда не денешься из алфавита! Зато вам, Маяковский, удивительно посчастливилось всего две буквы отделяют вас от Пушкина... Только две буквы! Но зато какие «Но»! «Н-н-но!»
МАЯКОВСКИЙ (вскакивает и целует Есенина). Вы думаете, я пишу пером?
ЕСЕНИН. А чем же?
МАЯКОВСКИЙ (хлопает себя между ног). Вот чем! Пока я влюблен, я пою. А в ваших стихах любви совсем нет. Одна бесполая духовность!
ЕСЕНИН. Н-ну? (Пытается вспомнить.) А вот!
Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь нагнувшись под метелью белой?
Или что увидел? Или что услышал?
Словно за деревню погулять ты вышел.
И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,
Утонул в сугробе, приморозил ногу.
Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,
Не дойду до дома с дружеской попойки.
Там вон встретил вербу, там сосну приметил,
Распевал им песни под метель о лете.
Сам себе казался я таким же кленом,
Только не опавшим, а вовсю зеленым.
И, утратив скромность, одуревши в доску,
Как жену чужую, обнимал березку.
МАЯКОВСКИЙ. Так какая же тут любовь! Это ж дерево! (Смеется.)
ЕСЕНИН. А все-таки я поэт! А вы Маяковский, так себе, непонятная профессия. Знаете почему? Моя лирика жива одной большой любовью к родине. У меня родина есть! У меня Рязань. Я вышел оттуда, и какой ни на есть, а приду туда же. У меня Россия! А у вас шиш! Россия моя! Ты понимаешь моя! А ты... Ты американец!
МАЯКОВСКИЙ (насмешливо). Ну и бери ее. Ешь с хлебом! (Уходит.)
ЕСЕНИН (чуть не плача). Моя Россия! (Протяжно и грустно.) Россия! Какое хорошее слово... И «роса», и «сила», и «синее» что-то. Эх! (Ударяет кулаком по столу.)
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (подойдя к нему). А счастья и здесь не найдешь! Нет ищи, не ищи.
ЕСЕНИН. Неужели для меня все это уже поздно?
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
КАРТИНА ПЕРВАЯ
26 декабря. Суббота. День. За столом сидят Есенин, Эрлих, Устинова.
ЕСЕНИН. Тетя Лиза, ну что ты меня кормишь? Я ведь лучше знаю, что мне есть! Ты меня гусем кормишь, а я хочу косточку от гуся сосать.
УСТИНОВА. Ну, разве косточкой будешь сыт?
ЕСЕНИН. Ничего ты не понимаешь. Только в гусиных костях и есть весь вкус. Не хочу я есть. (Эрлиху.) Давай лучше выпьем.
ЭРЛИХ. Чтобы потом устроить очередной скандал?
ЕСЕНИН. А ты знаешь, как Шекспир в молодости скандалил?
ЭРЛИХ. А ты что же, непременно желаешь быть Шекспиром?
ЕСЕНИН. Конечно.
ЭРЛИХ. Если Шекспир и стал великим поэтом, то не благодаря скандалам, а потому что много работал.
ЕСЕНИН (с обидой). А я не работаю? Если я за целый день не напишу четырех строк хороших стихов, я не могу спать (Наливает шампанское в бокалы.) За Шекспира, кацо! (Пьют.)
УСТИНОВА. Сергунька, почему ты пьешь?
ЕСЕНИН. Чтобы не думать, тетя Лиза. Я пью, стараясь допиться до той точки, после которой теряю всякую память и соображение: а до этой точки все помню, ничего не забываю.
УСТИНОВА. Но ведь раньше ты меньше пил?
ЕСЕНИН. Не могу я, ну как ты не понимаешь, не пить... Если бы не пил, разве мог бы я пережить все, что было. Ах, тетя Лиза, если бы ты знала, как я прожил эти годы! Мне теперь так скучно...
УСТИНОВА. Ну а твое творчество?
ЕСЕНИН. Скучное творчество!
УСТИНОВА. Ну что ты! Пишешь такие прекрасные стихи.
ЕСЕНИН. Но мне то что с того? Что мне остается? Вот вырву из себя, напишу, оно и ушло от меня, и я остался ни с чем. Не мое это, чужое уже, когда написано. Ведь при мне ничего не осталось. Ничего и никого...
ЭРЛИХ. А друзья?
ЕСЕНИН. Друзья поставят серый камень с веселой надписью в стихах. У меня нет друзей. Мне страшно, тетя Лиза. Я никого не люблю, ничего мне не надо не хочу! Ты просто не знаешь, сколько у меня врагов. Ну, скажи, откуда берется эта злоба? Разве я такой человек, которого надо ненавидеть? Почему все так ненавидят меня?
УСТИНОВА. Кто все, Сергунька?
ЕСЕНИН. Да хоть эти молодые поэты, что вертятся вокруг меня.
УСТИНОВА. Что ты? Все они очень тебя любят. Влюблены, как в какую-нибудь певицу. Мне на днях Володя говорил: Когда нет в союзе Есенина, все точно бы угасает и скучно становится. А он пришел, сел молча, вроде бы грустный, а все вокруг озарилось.
ЕСЕНИН. Да им, видишь ли, просто приятно выпить со мной! В Москве я не знал даже, как и отделаться от этих бездельников. А мне по кабакам ходить надоело, совестно и жалко так прожигать себя.
УСТИНОВА. Жалко? Вот и не пей!
ЕСЕНИН. Нет, пить я не брошу. Понимаешь, у меня остались одни лишь стихи. Иногда сам себе удивляюсь. Прет, черт знает как! Не могу остановиться. Как заведенная машина. Но не могу же я целый день писать стихи. Мне надо куда-то уйти от них, я должен забывать их, иначе я не могу писать. Я все им отдал, понимаешь, все. Вон церковь, село, даль, поля, лес... И все это отступилось от меня. Скучно, понимаешь, мне скучно, и я устал. Шампанское, вот веселит, бодрит. Всех тогда люблю и... себя! Жизнь штука дешевая, но необходимая. Я ведь «божья дудка!»
УСТИНОВА. Божья дудка? Что это значит?
ЕСЕНИН. Это когда человек тратит из своей сокровищницы и не пополняет. Пополнять ему нечем и неинтересно. И я такой же (Горько смеется.)
УСТИНОВА. Я пойду, мальчики. Должен вернуться с работы Георгий. (Уходит.)
ЕСЕНИН. А знаешь, кацо, я ведь я сухоруким буду!
ЭРЛИХ. С чего ты взял?
ЕСЕНИН (вытягивает левую руку, стараясь пошевелить пальцами). Видал. Еле-еле ходит.
ЭРЛИХ. Где это ты?
ЕСЕНИН. Порезался, когда пробил рукой подвальное окно.
ЭРЛИХ. Как же ты так умудрился?
ЕСЕНИН. Пьян был. Ночью ехал на извозчике домой. Ветром с головы сорвало шляпу и понесло к тротуару. Я остановил возницу и побежал за шляпой. А там, на тротуаре, все обледенело. Я поскользнулся и со всей силой ударился о стекло. Хорошо, что порезал только вены на руке, ведь мог поранить лицо. Испугался тогда.
ЭРЛИХ. Надо тебе обязательно доктору показаться.
ЕСЕНИН. Я уж у доктора был.
ЭРЛИХ. Ну и что он сказал?
ЕСЕНИН. Говорит, лет 5-6 прослужит рука, может больше, но рано или поздно высохнет. Сухожилия, говорит, перерезаны, потому и гроб (Помотал головой и грустно охнул.) И пропала моя бела рученька... А, впрочем, шут с ней! Снявши голову... Как люди-то говорят?
ЭРЛИХ. По волосам не плачут, так, кажется.
ЕСЕНИН. Вот-вот, кацо! А все-таки ты счастливый! Какой же ты счастливый, кацо!
ЭРЛИХ. Чем же это?
ЕСЕНИН. Будто не знаешь?
ЭРЛИХ. Не знаю...
ЕСЕНИН. Ну, вот тем и счастлив, что ничего не знаешь. Ты моложе меня. У тебя все впереди. А мне по возрасту пора редактировать журнал. Вот снимем квартиру вместе с Жоржем. Тетя Лиза будет хозяйкой. Через Ионова организую журнал «Москвитянин», открою издательство. Ты знаешь, мы только праздники побездельничаем, а там за работу. Буду работать как Некрасов. Я ведь занимаюсь просмотром новейшей литературы нужно быть в курсе. Вот в России почти все поэты умирали, не увидев полного издания своих сочинений. А я увижу свое собрание. Не веришь?
ЭРЛИХ. Почему же? Верю.
ЕСЕНИН. Я не могу. Ты понимаешь?.. Не могу!
ЭРЛИХ. О чем это ты?
ЕСЕНИН. Ты друг мне или нет?
ЭРЛИХ. Друг. Что случилось, Сергей?
ЕСЕНИН. Ради Господа, тише! Перейдем отсюда скорей. Здесь опасно, понимаешь? Мы здесь слишком на виду, у окна... (Отводит Эрлиха от окна.)
ЭРЛИХ. Ничего не понимаю.
ЕСЕНИН. Не понимаешь? Господи, слушай! Только никому ни слова! Я тебе правду скажу! Однажды я обозлился, хотел избавиться от нее, разбил зеркало, а она позвала полицию. С тех пор они меня преследуют. Я их боюсь! Понимаешь? Боюсь!..
ЭРЛИХ. Да о ком ты?
ЕСЕНИН. Тихо! Молчи. Они могут услышать (Шепчет.) Я боюсь милиции! Они следят за мной, понимаешь! Скоро они явятся за мной сюда. Ну да я тоже не промах, я их перехитрю. Я уже заготовил веревку, и когда они придут, я спущусь по веревке со второго этажа, и поминай как звали. Живым им в руки я не дамся!
ЭРЛИХ. Сергей, ты болен! Тебе нужно лечь.
ЕСЕНИН. А может быть и так: я, в самом деле, болен. Но я тебе в сотый раз говорю, что они меня хотят убить. Я как зверь, чувствую это! Мне одному оставаться нельзя ни минуты. Так вот! Я хочу, чтоб мы спали в одной комнате! Ну, говори! Согласен остаться у меня?
ЭРЛИХ. Согласен.
ЕСЕНИН. Ну, вот и ладно... Ты что, кацо? На самом деле думаешь, что я контрреволюционер? Если бы я был им, то держал бы себя совсем иначе, мне было бы легче. То, что я в России это не случайно. Я здесь, потому что я должен быть здесь. Просто я у себя дома. Понимаешь? Судьбу мою решаю не я, а моя кровь. Поэтому я не ропщу, а если мне что-то не нравится, я кричу. Это мое право. Но если бы я был белогвардейцем, я бы все понимал, да там и понимать то, в сущности говоря, нечего! Подлость вещь простая. А вот здесь... я ничего не понимаю, что делается в этом мире! Я лишен понимания. Но белогвардейцу я не позволю говорить о Советской России то, что говорю сам. Это моё, и этому я судья!
ЭРЛИХ. Сергей, давай спать!
ЕСЕНИН. Извини. Спи, спокойной ночи!
ЭРЛИХ. Приятного сна.
Темнота. Ночь. Есенин перед зеркалом читает «Черного человека».
ЕСЕНИН. Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Ночь морозная.
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.
Смотрите: я поэт! Как поприумоюсь, да поприоденусь, да попричешусь, так что твой барин стану. Люблю кривые зеркала, - как тобой кто залюбуется, ты и думаешь: «А что, взял?»
Появляется Бениславская.
БЕНИСЛАВСКАЯ. Сергей Александрович! До чего же у нас с вами сходный вкус. Я люблю Сергея Есенина и вы.
ЕСЕНИН. Галя, милая, и вы здесь? Может быть, в мире все мираж и мы только кажемся друг другу. Ради бога, не будьте миражом. Говорите, говорите, мне так радостно вас слушать.
БЕНИСЛАВСКАЯ. Еще бы! Ведь я говорю вам не только о моей любви о вас.
ЕСЕНИН. Говорят, я очень похорошел. Работается и пишется мне дьявольски хорошо. так много и легко в жизни пишется очень редко. Это просто потому, что я один и сосредоточен в себе.
БЕНИСЛАВСКАЯ. Вы безлюбый Нарцисс.
ЕСЕНИН. Вы правы, я с холодком. Полюбить бы по-настоящему!
БЕНИСЛАВСКАЯ. А как же Дункан?
ЕСЕНИН. Я расстался с ней. Окончательно. До сих пор не могу без дрожи вспоминать о ней. За границей она поместила меня в сумасшедший дом. Там ко мне никого не пускали, а она приходила на ночь. Дункан меня заездила до того, что я стал походить на изнасилованного. Этого я не могу ей забыть. Это ведь ужас, когда кругом сумасшедшие. Один все время что-то кричал, другой повторял одни и те же фразы. Я думал, что сам сойду с ума.
БЕНИСЛАВСКАЯ. Наверное, она сама растерялась, не знала, что делать. Возможно, вы сами довели ее до такого поступка. Быть может, вы сами себя обманываете, сами того не понимая, любите Дункан и оттого так мучаетесь. В таком случае вам не надо порывать с ней.
ЕСЕНИН. Нет, это вовсе не так. Да, была большая страсть. Целый год это продолжалось, а потом все прошло, и ничего не осталось. Когда страсть была, ничего не видел, а теперь... пусто, понимаете, совсем пусто. А у вас так не бывает? Пусто внутри? И вроде жить наскучило.
БЕНИСЛАВСКАЯ. Бывает. Мне это знакомо.
ЕСЕНИН. Боже мой, какой же я был слепой, где были мои глаза! Это верно, всегда так слепнут... Но я ей так и сказал: «Изадора, адьо. Ты меня озлобила. Люблю тебя, но жить с тобой не буду!».
БЕНИСЛАВСКАЯ. Сергей Александрович, когда разрывают отношения с женщиной, то о любви ей уже не говорят.
ЕСЕНИН. Галя, поймите же, что вам я верю и вам не стану лгать. Ничего там нет для меня. И спасать меня оттуда надо, а не толкать обратно. Ведь я почти год ничего не писал!
ДУНКАН (неожиданно появляясь на пороге комнаты). Эссенин!
ЕСЕНИН. Зачем ты преследуешь меня? Я говорил тебе еще в Париже, что уйду!
ДУНКАН. Я получай телеграмм. Должно быть, от твой прислуг Бениславская. Штоб письма и телеграмм тебе больше не посылай! Разве ты поменяй адресс? Прошу мне объясняй.
ЕСЕНИН. Хорошо. Сейчас я женат и счастлив, и тебе желаю того же.
ДУНКАН. Кто твой жена?
ЕСЕНИН. Вот, познакомься. Галя! Это большой человек, она настоящая! Галя, скажите ей!
БЕНИСЛАВСКАЯ. Он со мной, к вам не вернется никогда. Надо считаться.
ДУНКАН. Што есть щитаться? Ты отнимайт у меня мой душ! (Рассматривает ее.) Красиф? Нет, не отшень красиф. Нос красиф? У меня тоже нос красиф. Вы приходить ко мне на тшай, а я вам в тшашку яд положить. Когда Эссенин лежать в больниц, вы должны носить ему фрукт, цветы. Производить впетшатлень на Бениславская, Изадора теперь может бросайт. Фся Европ знайт, што Эссенин мой муш! Вы красиф? Нет, не отшень красиф!
БЕНИСЛАВСКАЯ. Может быть, выпьете чая?
ДУНКАН. Тшай? Твой прислуг предлагайт мне тшай? Што есть тшай? Там есть яд! Я лублу шампанское!
ЕСЕНИН. Я прошу тебя уйти!
ДУНКАН. Я не хотшу уйти. Мне некуда уйти! У меня никого нет! Я один!
ЕСЕНИН. Ты мне больше не нужна! Убирайся!
ДУНКАН (медленно подходит к двери, оборачивается). Я лублу Эссенин! (Исчезает.)
ЕСЕНИН (бросившись вслед за ней). Я тебя очень люблю Изадора... очень люблю (Приходит в себя.) Галя, милая, простите! Вы – это моя последняя ставка и самая глубокая.
БЕНИСЛАВСКАЯ. Сейчас во мне все опустошено. Здесь не на что надеяться. (Горько.) Я не по коню овес!
ЕСЕНИН. Галя, вы очень хорошая, вы самый близкий, самый лучший друг мне. Я очень люблю вас и очень дорожу вами. Только поймите, каждый сам за себя отвечает.
БЕНИСЛАВСКАЯ. Точно я позволю другому отвечать за себя.
ЕСЕНИН. Повторяю вам, что вы очень и очень мне дороги. Да вы и сами знаете, что без вашего участия в моей судьбе было бы очень много плачевного. Но я нисколько не люблю вас как женщину. Правда это гораздо лучше и больше, чем чувство к женщинам. Вам надо было родиться мужчиной. У вас мужской характер и мужское мышление.
БЕНИСЛАВСКАЯ (печально усмехнувшись). Сергей Александрович, вы ничем мне не обязаны. Помните, что вы свободны, и я никак и никогда не посягну на вашу свободу. Нечего вам и беспокоиться.
ЕСЕНИН. Ах, до чего скучно! До черта!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь из зеркала). А! Ну, как ты? Вижу, не один!
ЕСЕНИН. Та-а-к... Запомнишь, что я тебе скажу?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Запомню.
ЕСЕНИН. Ну, так вот! Галя мой друг! Больше, чем друг! Галя мой ангел-хранитель! Каждую услугу, оказанную Гале, ты оказываешь лично мне! Понял?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Понял (Подсаживается к Бениславской.) Галя, я вижу, вы полюбили Есенина? Забудьте, вырвите из души. Ведь ничего не выйдет.
БЕНИСЛАВСКАЯ. Поздно. Уже все вышло.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Эх вы, вообразили, что сможете его переделать! Он от вас все равно побежит к проститутке (Подмигивает ей.) Сережа, поедем к девочкам!
ЕСЕНИН. Нет, не могу.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Чего ж нет? Что, у тебя не стоит? Знаешь, у меня стоит, да как еще!
ЕСЕНИН (смущенно). Да, у меня тоже, все время...
БЕНИСЛАВСКАЯ (поднявшись из-за стола). Прощайте, Сергей Александрович.
ЕСЕНИН. Галя, голубушка!.. Подождите, приезжайте завтра на вокзал.
БЕНИСЛАВСКАЯ. Зачем?
ЕСЕНИН. Я уезжаю.
БЕНИСЛАВСКАЯ. Уезжаете? Куда?
ЕСЕНИН. Ну это... Ну... Только не поймите мой отъезд как что-нибудь направленное в сторону от друзей, от безразличия к вам. А я уж со скуки этой закачусь куда-нибудь. Пущу дым коромыслом. Приезжайте.
БЕНИСЛАВСКАЯ. Знаете, я не люблю таких проводов.
ЕСЕНИН. Мне нужно многое сказать вам.
БЕНИСЛАВСКАЯ. Можно было заехать ко мне.
ЕСЕНИН. Ах... Думаю, что не смогу поехать с вами. Ну тогда всего вам хорошего.
БЕНИСЛАВСКАЯ. Вы сердитесь? Не сердитесь, когда-нибудь вы поймете, что так я никого не буду любить.
ЕСЕНИН. Как так?
БЕНИСЛАВСКАЯ. Так беззаветно и безудержно, всем существом, ничего не оставляя для себя, все отдавая.
ЕСЕНИН. Ничего. Вы поймете тоже. Простите, что обманул. Всего хорошего.
БЕНИСЛАВСКАЯ. Всего хорошего. Ваша смерть была бы легче для меня. (Уходит.)
ЕСЕНИН. Она такая дурочка,
Как те и та...
Вот почему Снегурочка
Всегда мечта.
Выпьем водки!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Я не пью.
ЕСЕНИН. Напрасно. Тебе необходимо научиться. Водка помогает.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. От чего?
ЕСЕНИН. От тоски. От скуки. Если бы не водка и вино, я уже давно смылся бы с этого света! Еще женщины, конечно. Влюбишься, и море по колено! Зато потом, как после пьянки, даже еще хуже. До ужаса отвратительно. После них я так себя пусто чувствую, гадко. Обкрадывают меня, сволочи. А ведь у меня за всю жизнь женщин тысячи три было.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Не бреши.
ЕСЕНИН. Ну, триста-то у меня, поди, было.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну, уж и триста! Ого, загнул!
ЕСЕНИН. Ну, тридцать!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. И тридцати не было!
ЕСЕНИН. Ну... десять?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вот это дело. Десять, пожалуй, было!
ЕСЕНИН. Где-то плачет.
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук
Вот опять этот черный
На кресло мое садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.
«Слушай, слушай!»
Хрипит он, смотря мне в лицо,
Сам все ближе
И ближе клонится.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Я не видел, чтоб кто-нибудь
Из подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.
Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно еще
Напоенному дремой мирику?
Может с толстыми ляжками
Тайно придет «она»,
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую,
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.
ЕСЕНИН. А у меня была настоящая любовь. К простой женщине. В деревне. Я приезжал к ней. Приходил тайно. Все рассказывал ей. Об этом никто не знает. Я давно любил ее. Горько мне. Жалко. Она умерла. Никого я так не любил. Больше я никого не люблю. Увлечений нет. Один. Один. Не могу, ей-богу не могу! Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу!
Черный человек исчезает. Есенин один перед зеркалом.
ЕСЕНИН. Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый
С голубыми глазами...
МАТЬ (появляясь). Сережа!
ЕСЕНИН. Ма, ты здесь?
МАТЬ. Скучаю я по тебе, сынок. Ночей не сплю, все думаю, как ты? Хоть бы весточку какую о себе прислал матери. Ведь не чужая я тебе, чай?
ЕСЕНИН. После праздников, ма, напишу тебе и отцу письмо.
МАТЬ. А ты нынче ночью опять с барыней встречался?
ЕСЕНИН. Да.
МАТЬ. Чего ж вы с ней делаете?
ЕСЕНИН. Ма, какое тебе дело, где я бываю и что делаю!
МАТЬ. Мне, конечно, нет дела, а я вот что тебе скажу, брось ты эту барыню, не пара она тебе, она замужняя. Муж у нее очень важный человек.
ЕСЕНИН. Да она с ним не живет.
МАТЬ. Как это не живет?
ЕСЕНИН. Они давно разошлись.
МАТЬ. У нее дети, Сережа, нечего и ходить с ней.
ЕСЕНИН. Нет у нее детей. Погибли они в автомобильной катастрофе.
МАТЬ. Ну, все равно. Женился бы на Гале, как она убивается по тебе. А эта барыня, она ведь старше тебя? Ишь ты, нашла с кем играть.
ЕСЕНИН. Я люблю Изадору. Мы с ней уже обвенчались.
МАТЬ. Обвенчались? Да кто вас венчал? Черт три раза вокруг елки обвел, вот и все венчание. Смотри, Сережа, если ты женишься без нашего благословенья, не показывайся со своей женой в наш дом, я ее ни за что не приму. Задумаешь жениться, с отцом посоветуйся, он тебе зла не пожелает и зря перечить не будет.
ЕСЕНИН. Да что я ребенок? Мне уж самому тридцать лет.
МАТЬ. А ты мать-то слушай. Мать тебе худого не скажет. Эта твоя барыня, она ведь не наша, не русская, не нашей веры она, не православной. Колдунья, присушила она тебя, приворожила к себе. И имя-то у нее не бабье. Мужиков так зовут, Сидора! Смотри, дошастаешь по ночам. Вон наши константиновские бабы стали бояться ходить рано утром доить коров.
ЕСЕНИН. Все это бабьи страхи. Чего бояться?
МАТЬ. Не скажи. Не приведи тебя Бог в полнолуние оказаться на перекрестке дорог, в это время все колдуны и ведьмы там собираются и пляшут. И если попадешься им на пути защекочут насмерть. Поэтому, если ночью окажешься на перекрестке, читай молитву: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его». Тогда ни один колдун тебя не тронет. Боятся они этой молитвы.
ЕСЕНИН. Как интересно. Завтра же ночью пойду к перекрестку, и если кого поймаю, то намну ему бока!
МАТЬ. Что ты, в уме! Ты еще не пуганый! Разве можно связываться с нечистой силой. Избавь, Боже! Мне как-то довелось видеть раз, так спаси Господи еще раз встретить.
ЕСЕНИН. Где же ты ее видела? (Смеется.) Расскажи, ма!
МАТЬ. А ты не смейся! Я видела вместе с бабами, тоже к коровам шли. Только спустились с горы, а она, ведьма, тут и есть, во всем белом, с распущенными волосами, скачет на нас. Мы оторопели, стоим ни взад, ни вперед. Глядим с Мочалиной горы тоже бабы идут. Мы им кричать, они к нам бегут. Мы осмелели, бросили ведры, да за ней. Она от нас, а мы шестами за ней. Догнали ее до реки, а она там и скрылась в утреннем тумане, оборотилась в вихревой столб пыли. Старые люди говорили: надо бросить в него нож, а когда пронесется вихрь нож найдешь весь в крови. Вихрь это игра нечистой силы!
ЕСЕНИН. Все это сказки, ма! Нет никакой нечистой силы!
МАТЬ (протягивает ему большой нож). И все-таки возьми.
ЕСЕНИН. Что это?
МАТЬ. Нож
ЕСЕНИН. Зачем он мне?
МАТЬ. На всякий случай. Если к тебе в дом идет колдун, воткни нож под крышку стола, и он ни за что не войдет. Господи, спаси тебя, батюшка Николай Угодник! (Исчезает.)
ЕСЕНИН. К черту! Все к черту! (Отбрасывает нож в сторону.) Ведь я же не мальчик!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь в зеркале). И вот он стал взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою.
ЕСЕНИН. Нет, Дункан я любил, горячо любил. И сейчас еще искренне люблю ее. Вот этот шарф, ведь это ее подарок!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ее страсть к шарфам плохо кончится.
ЕСЕНИН. А как она меня любила! И любит. Ведь стоит мне только поманить ее, и она прилетит ко мне сюда, где бы она ни была, и сделает для меня все, что бы я ни захотел.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Все, кроме одного. Она не сможет сделать так, чтобы здесь напечатали твою последнюю поэму.
ЕСЕНИН. Ты прав. Жаль, что она не нравится редакторам. Лирику им от меня подавай, а ты думаешь легко всю эту ерунду писать? Я ведь знаю цену этим романсам. Никто тебя знать не будет, если не писать лирики. На фунт помолу нужен пуд навозу все, что нужно. А что у меня осталось в этой жизни? Слава? Да нет! И она от меня уходит. А без славы ничего не будет! Хоть ты пополам разорвись – тебя не услышат.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Так вот Пастернаком и проживешь!
ЕСЕНИН. Написать бы одно четверостишие, такое, как у Пушкина и умереть не страшно...
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А мы не одно, а два напишем, да еще таких, что все долго не успокоятся. Садись за стол.
ЕСЕНИН (садится). У меня еще хватит сил показать себя. Я умею писать, я не выдохся. Я еще постою! (Замолкает.)
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Что с тобой?
ЕСЕНИН. Не могу. Дар пропал.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ничего. Будем писать вместе. Строчку я, строчку ты. Готов?
ЕСЕНИН. Подожди, черт, пустая чернильница! В этой паршивой гостинице даже чернил нет.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ерунда. Когда нет под рукой чернил, то пишут кровью. Вот и нож, кстати. (Поднимает отброшенный Есениным нож и протягивает ему.)
ЕСЕНИН. Ты что, с ума сошел?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А что? Чего ты испугался? Тебе же не впервой? Ведь ты уже вскрывал себе вену.
ЕСЕНИН. Когда?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Год назад. Забыл?
ЕСЕНИН. Этого не было.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну не ври. А черная повязка на руке? Сам Эрлиху показывал.
ЕСЕНИН. Это я случайно. Стекло подвальное продавил.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну да, так я тебе и поверил! Нигде: ни на руке, ни на одном пальце ни царапины. Ясно же: аккуратненько вену перерезал.
ЕСЕНИН. От тебя не отвертишься (Вскрывает себе вену ножом.) А, была, не была! Не так страшен черт, как его малюют! Начинай! (Приготовился писать.)
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. До свиданья, друг мой, до свиданья!
ЕСЕНИН. Милый мой, ты у меня в груди.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Предназначенное расставанье...
ЕСЕНИН. Обещает встречу впереди.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. До свиданья, друг мой, без руки, без слова...
ЕСЕНИН. Не грусти и не печаль бровей.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. В этой жизни умирать не ново.
ЕСЕНИН. Но и жить конечно не новей (Закончил записывать.)
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Готово. Поэзия это тебе не пирожные, рублями за нее не расплатишься. Ну, мне пора, меня ждут.
ЕСЕНИН. Как? Уже? Жаль! Ну, все равно, со мной ведь всегда так. Только разоткровенничаешься, сейчас что-нибудь и заткнет глотку. И в жизни, и в стихах всегда. Скучно это. Завидуют мне многие, а чему завидовать, раз я так скучаю. И хулиганю, и пьянствую все от скуки. Правильно я как-то сам себе сказал:
Проплясал, проплакал день весенний,
Замерла гроза.
Скучно мне с тобой, Сергей Есенин,
Поднимать глаза.
КАРТИНА ВТОРАЯ
27 декабря. Воскресенье. Утро. Есенин и Эрлих бреют друг друга. Устинова накрывает на стол.
ЕСЕНИН. Погода дьявольская. У нас в комнате так холодно, что я даже перо был не в состоянии держать. Стихи пишу в голове... С утра хотел согреться, принять ванну. Сходил к портье, попросил подкинуть дров, а когда вернулся, посмотрел воды в колонке нет, а огня в топке много. Тетя Лиза, она ведь может взорваться!
УСТИНОВА. Сергунька! Ты с ума сошел! Почему ты решил, что колонка должна взорваться?
ЕСЕНИН. Тетя Лиза, ты пойми! Печку растопили, а воды нет: водопровод-то закрыт. Ясно, что колонка взорвется.
УСТИНОВА. Ты дурень, Сергунька! В худшем случае она может распаяться.
ЕСЕНИН. Тетя Лиза, ну что ты, в самом деле, говоришь глупости! Раз воды нет, она обязательно взорвется! И потом, что ты понимаешь в технике?
УСТИНОВА. А ты?
ЕСЕНИН. Я знаю!
УСТИНОВА. И кто здесь работает, тоже знают. Это лучшая гостиница в Ленинграде.
ЕСЕНИН. Да! Неужели? А вот, тетя Лиза, послушай! Это же безобразие, чтобы в номере не было чернил. Я искал, искал так и не нашел. Мне пришлось писать сегодня утром кровью. Смотри, что я сделал! (Засучил рукав, показал руку.)
УСТИНОВА. Я так и знала! Разрезал! Сергунька, говорю тебе в последний раз! Если повторится еще раз такая штука, мы больше не знакомы.
ЕСЕНИН. Тетя Лиза! Я тебе говорю, что если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку! Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!
УСТИНОВА. Чернила будут. Но если тебе еще раз взбредет в голову писать по ночам, а чернила к тому времени высохнут, можешь подождать до утра, ничего с тобой не случится.
ЭРЛИХ. Сергей, вот, держи! Это тебе от меня, карандаш, мягкий! (Протягивает ему карандаш.)
ЕСЕНИН. Спасибо, кацо! Люблю мягкие карандаши.
УСТИНОВА. Вот видишь, как кстати. И чернила не понадобятся!
ЕСЕНИН (подходит к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали Эрлиху.) Смотри, Вова!
ЭРЛИХ. Что это?
ЕСЕНИН. Стихи. (Складывает листок вчетверо и кладет ему в карман пиджака.) Это тебе. Я еще тебе не писал ведь? Правда... и ты мне тоже не писал...
УСТИНОВА. Сергунька, прочитай, что сочинил!
ЕСЕНИН. Нельзя. Это личное. (Эрлих хочет достать, чтобы прочитать.) Вова, нет, ты подожди! Останешься один прочитаешь.
ЭРЛИХ. Я про себя, никто не узнает, клянусь!
ЕСЕНИН. Потом прочтешь, не надо. Не к спеху ведь!
ЭРЛИХ. Не к спеху, так не к спеху, ладно.
ЕСЕНИН. А я твоим карандашом напишу тысячу строк. Напишу статью для журнала. Вот увидите! Непременно. Вот получу деньги, и начну работать. Слушай, кацо, у меня к тебе большая просьба: мне из Москвы переслали деньги, но я уже двое суток не могу их получить, так как в повестке указан твой адрес. Я напишу на тебя доверенность, и ты получишь деньги.
ЭРЛИХ. Конечно, Сергей, о чем разговор!
ЕСЕНИН. Тогда держи (Отдает ему доверенность.) Посмотри, все верно?
ЭРЛИХ (читает). Доверяю присланные мне из Москвы 640 рублей получить Эрлиху В. И.. Есенин С. А. 27 декабря 25-го года. Все правильно.
ЕСЕНИН. Только нужно заверить мою подпись у секретаря правления Ленинградского отдела Всероссийского Союза Поэтов. Заедешь к Фреману, он подпишет.
ЭРЛИХ. Хорошо, Сергей.
УСТИНОВА. Я пойду, скажу им, чтобы пустили воду в колонку. Когда все будет исправлено, Сергунька, тебя позовут (Уходит.)
ЭРЛИХ. Мне тоже надо идти. Завтра я принесу деньги.
ЕСЕНИН. Завтра? Разве ты не придешь сегодня ночевать ко мне?
ЭРЛИХ. Нет, друг, сегодня я останусь дома.
ЕСЕНИН. Почему?
ЭРЛИХ. Мне надо хорошо выспаться. Во-первых, рано утром нужно зайти на почту, чтобы получить деньги. А, во-вторых, с утра мне надо попасть на прием к врачу. Тем более, что и то, и другое рядом с моей квартирой.
ЕСЕНИН. Иди, Вова, выспись! Я тоже отосплюсь, а завтра за работу! Достань нам квартиру в семь комнат. Три я возьму себе, а четыре Устиновым.
ЭРЛИХ. Попытаюсь, Сергей! До завтра! (Уходит.)
ЕСЕНИН (читает перед зеркалом). Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И березы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
УСТИНОВ (входит). Привет, Серж! Ну, как тебе у нас, в Питере?
ЕСЕНИН. У вас хорошо в Питере, Жорж, а в деревне в миллион раз лучше. Деревня жизнь. Я теперь окончательно решил, что буду писать о деревенской Руси.
УСТИНОВ. А город?
ЕСЕНИН. Давит он меня. Кругом одна сволочь, не к кому голову склонить, а если и есть, то такие лица от меня всегда далеко, и их очень и очень мало. Я устал жить, вероятно, я уже не создам ничего значительного. Вот, послушай стихи, Жорж. Перед самым отъездом в Питер написал.
Помнишь, наши встречи, споры и мечты?
Был тогда я молод, молод был и ты,
Счастье было близко, жизнь была ясна,
В дни осенней хмури в нас цвела весна,
Мы теперь устали, нам бы как-нибудь
Поскорее выбрать ежедневный путь,
Нам бы поскорее завершить свой круг...
Разве я не правду говорю, мой друг?
УСТИНОВ. Серж, что с тобой?
ЕСЕНИН. Плохо пишется, Жорж. Чувство смерти преследует меня. Часто ночью во время бессонницы я ощущаю ее близость. Это очень страшно. Тогда я встаю с кровати, включаю свет и начинаю быстро ходить по комнате, читая книгу. Таким образом, рассеиваешься. Наверное, я скоро умру. Ты обязательно приходи меня хоронить, слышишь, Жорж! Ну а если ты умрешь раньше, то я обязательно приду.
УСТИНОВ. Сплюнь, Серж! И забудь об этом.
ПОРТЬЕ (входя). Сергей Александрович, ванна готова, можете идти. (Уходит.)
УСТИНОВ. Иди, Серж, прими ванну, расслабься. А я к себе соснуть часика два.
ЕСЕНИН. Жорж, давай найдем вместе квартиру и вместе будем работать, как тогда, в «Люксе», помнишь?
УСТИНОВ. Помню.
ЕСЕНИН. Я начну все сызнова... Ты, конечно, зайдешь ко мне вечером?
УСТИНОВ. Конечно зайду, Серж!
ЕСЕНИН. Обязательно заходи, только поскорее! И еще, Жорж, скажи им, чтобы меня пускали к тебе по утрам. Побеседовать!
УСТИНОВ. Хорошо. (Уходит.)
День. Есенин один в номере.
ЕСЕНИН (перед зеркалом). Ах, метель такая, просто черт возьми!
Забивает крышу белыми гвоздьми.
Только мне не страшно и в моей судьбе
Непутевым сердцем я прибит к тебе.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь в зеркале). А, давай, махнем к Клюеву!
ЕСЕНИН. Не могу. Ведь он сам обещал придти сюда. И не пришел. А я ждал. Значит, Николай меня не любит.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А мы сами явимся. Увидишь, как он обрадуется. Ты же сам говорил, что он оказал на тебя некоторое влияние.
ЕСЕНИН. Может быть, вначале, а теперь я далек от него. Он весь в прошлом!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но ведь ты все равно продолжаешь его любить?
ЕСЕНИН. Хорошо, едем! Я хочу еще раз встретиться с ним.
Задняя стена в номере раздвигается и Есенин оказывается в квартире Клюева.
Клюев стоит перед образом с горящей лампадкой.
ЕСЕНИН. Николай!
КЛЮЕВ (оборачивается). Ах, Сереженька, еретик, златокудрый вьюнош, пришел-таки, вот уж не думал, не гадал!
ЕСЕНИН. Захотел посмотреть на тебя в последний раз. Увидеть, как живешь.
КЛЮЕВ. Живу я, мой ангел крылатый, как у собаки в пасти. Рай мой осквернен и разрушен. Сирин мой не спасся и на шестке. От него осталось единое малое перышко. Все, все погибло. И сам я жду гибели неизвестной и беспесенной. Да что уж я дорогого гостя так принимаю. Проходи, садись, голубь белый. Чем угощать прикажешь? Разве коньячком тебя попотчевать?
ЕСЕНИН. Ты же знаешь, Николай, я его никогда в жизни в рот не брал. На коньяк у меня положено заклятье.
КЛЮЕВ. И правильно. А вот твоя проклятая дьяволица Изадора раз налила мне из самовара чаю стакан, крепкого-прекрепкого. Я хлебнул, и у меня глаза на лоб полезли. Оказался коньяк! Вот, думаю, ловко! Это она с утра-то натощак из самовара прямо! Что же, думаю, они за обедом делать будут?
ЕСЕНИН. Это ты врешь, Николай. У Дункан не было никогда никакого самовара.
КЛЮЕВ. Ну, самовара, может, и вправду не было, а коньячком-то она точно баловалась. Вот те истинный крест!
ЕСЕНИН. А чаем-то угостишь?
КЛЮЕВ. Я, Сереженька, давно уже и чаю не пью, и табаку не курю, и пряника медового не припас.
ЕСЕНИН. Не пьешь и не куришь, значит? Неужели? А я еще не забыл, Николай, как ты пытался заставить меня курить гашиш. Да ничего у тебя не вышло. Я один только знаю, какой ты подлец! Можно закурить? (Достает сигареты.)
КЛЮЕВ. Что ж, кури, кури, Сереженька. Я зла на тебя не держу.
ЕСЕНИН. А раз не держишь, то разреши от лампадки у тебя прикурить?
КЛЮЕВ. Что ты, Сереженька! Как можно! От божьего огонька! Я сейчас тебе спички вынесу (Выходит.)
ЕСЕНИН (Черному человеку). Ты ему не верь, он все притворяется, бестия! Небось, думаешь, мужичок из деревенской глуши. А он тонкая штучка. Так просто его не ухватишь. Хитрый, как лисица, и все это, знаешь, так: под себя, под себя. Слава Богу, что бодливой корове рога не даются. Он никого не любит, и ничто ему не дорого. Поползновения-то он в себе таит большие, а силенки-то мало. Ему плохо, не удалось и он никого не пожалеет. Очень похож на свои стихи, такой же корявый, неряшливый, простой по виду, а внутри черт. Хочешь знать, что он такое? Он Оскар Уайльд в лаптях!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Деревенский Оскар Уайльд! Чудесный поэтический образ!
ЕСЕНИН. Ты знаешь, какая стерва этот Коленька! Я один раз прилег у него на кровати, задремал, чувствую, что-то мокрое у меня на животе. Он, сукин сын, употребил меня. Ты еще мало его знаешь, ты не знаешь всего...
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Давай подшутим над ним.
ЕСЕНИН. Как?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Лампадку потушим. Он не заметит! Вот клянусь тебе.
ЕСЕНИН. Нехорошо. Ну, как обидится? Разозлится?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Пустяки! Мы ведь не со зла, а так, для смеха. Вот посмотришь, он и не заметит, что лампадка погашена.
ЕСЕНИН. Хорошо. Согласен. (Прикуривает от лампадки и гасит ее.)
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Только ты молчи!
КЛЮЕВ (входит). Вот тебе спички, Сереженька!
ЕСЕНИН. Спасибо, Николай, уже не нужно.
КЛЮЕВ (замечает горящую сигарету). Так ты все-таки прикурил! От божьего огня! Побойся Бога, Сереженька! Это же святотатство! Проделки дьявола!
ЕСЕНИН. Не задавайся, Николай! Изображаешь из себя святого! Ты же не Николай Угодник!
КЛЮЕВ (увидев погашенную лампадку). Да ты и лампадку погасил, богохульник! Ах, грех-то какой! Вижу, пропащий ты совсем! Нет, Сереженька, того Есенина уже нет, а есть бродяга, погибающий в толпе собутыльников тот, что изменил отчему дому, из которого пришел в литературу. Разве ж это человек? Одна шкура от человека осталась. Мне, старику, страшно смотреть на тебя. Ведь ты уже свой среди проституток, гуляк, всей накипи Ленинграда. Зазорно пройтись вместе с тобой по улице. Стихи Есенина сейчас никому не нужны!
ЕСЕНИН. Вот тут ты ошибаешься, Николай! Я лучший поэт России. Все остальные говно!
КЛЮЕВ. Пожалуй, для поэта важно вовремя умереть, Сереженька! Разговаривать нам уже не о чем.
ЕСЕНИН. Мы разошлись, Николай! Твое творчество становится бесплодным. В твоих стихах есть только отображение жизни, а нужно давать саму жизнь!
КЛЮЕВ. Уходи, уходи, Сереженька, я тебя боюсь!
ЕСЕНИН. Ты погубил свой голос. Ты должен был кончить этим. Теперь ты гроб!
Задняя стена в номере задвигается, закрывая Клюева.
ЕСЕНИН (Черному человеку). А знаешь, когда-то мне Клюев перстень подарил! Хороший перстень! Очень старинный. Царя Алексея Михайловича.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А ну, покажи!
ЕСЕНИН (показывает медный перстень на большом пальце правой руки). Как у Александра Сергеевича! Только знаешь что? Никому не говори! Они дурачье! Сами не заметят! А мне приятно!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ну и дите же ты!
ЕСЕНИН. Милый! Да я может только этим и жив! Я ведь тоже шел когда-то не той дорогой. Теперь же вижу, что Пушкин вот истинно русская душа, вот где вершины поэзии. Теперь это мой единственный учитель!
Вечер. Есенин один в номере перед зеркалом. Он в крылатке, широком цилиндре, лайковых перчатках, лакированных туфлях. В руке трость.
ЕСЕНИН. Сочинитель бедный, это ты ли
Сочиняешь песни о луне?
Уж давно глаза мои остыли
На любви, на картах и вине.
Ах, луна влезает через раму,
Свет такой, хоть выколи глаза...
Ставил я на пиковую даму,
А сыграл бубнового туза.
Стук в дверь. Входит Эрлих.
ЭРЛИХ. Сергей! Зачем ты все это надел?
ЕСЕНИН. А так! Мне хорошо в этом. Мне легче, кацо, лучше в этом. «Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек».
ЭРЛИХ. И что же все это означает? Зачем такой маскарад?
ЕСЕНИН. Скажи, кацо, только честно: это очень смешно?
ЭРЛИХ. Что?
ЕСЕНИН. Ну, цилиндр! Идет он мне?
ЭРЛИХ. А если скажу не обидишься?
ЕСЕНИН. Не обижусь, обещаю.
ЭРЛИХ. Идет. Как корове седло.
ЕСЕНИН. Так-с... Хочешь притчу послушать?
ЭРЛИХ. Сам сочинил?
ЕСЕНИН. Ума хватит. Так вот! Жили-были два друга. Один был талантливый, а другой нет. Один писал стихи, а другой дерьмо. Теперь скажи сам, можно их на одну доску ставить? Нет! Отсюда мораль: не гляди на цилиндр, а гляди под цилиндр (Закладывает левую руку за голову.)
Я хожу в цилиндре не для женщин.
В глупой страсти сердце жить не в силе.
В нем удобней, грусть свою уменьшив,
Золото овса давать кобыле.
Хотел бы я знать хорошие это стихи или плохие? Молчишь! Ну и молчи! Тебе нечему меня учить! На твоем лице я вижу больше, чем ты думаешь. И даже больше, чем скажешь. Понимаешь, мне так хотелось чем-нибудь быть похожим на Пушкина, лучшего поэта в мире! (Снимает цилиндр.) Вот и привез зачем-то из Москвы эту дрянь. Цилиндр надеть, конечно, легче, чем написать «Онегина». Ты прав, кацо. Очень мне скучно. Я очень рад, что ты вернулся.
ЭРЛИХ. Нет, ты не понял. Я оставил здесь портфель, а в нем твоя доверенность.
ЕСЕНИН. Значит, не останешься?
ЭРЛИХ. Извини, сегодня не могу (Берет портфель.) До свиданья, Сергей!
ЕСЕНИН. До свиданья, друг мой, до свиданья... (Пытаясь задержать Эрлиха.) Да, я забыл тебе сказать! А ведь я был прав!
ЭРЛИХ. Ты про что?
ЕСЕНИН. А насчет того, что меня убить хотели. И знаешь кто? Нынче, когда прощались, сам сказал: Я, говорит, Сергей Александрович, два раза к вашей комнате подбирался. Счастье ваше, что не один вы были, а то бы зарезал! Но если вы хоть слово пророните умрете! Известно как это делается. У нас повсюду шпионы.
ЭРЛИХ. Да за что он тебя?
ЕСЕНИН. А, так! Ерунда! (Подходит к окну, смотрит.) Синий свет, свет такой синий...
ЭРЛИХ. Сергей! Не смотри так долго! Нехорошо!
ЕСЕНИН. Ох, кацо!.. Какая тоска. Слушай, напиши обо мне некролог. Преданные мне люди устроят похороны. А я скроюсь на неделю, на две, чтобы в газетах и журналах успели напечатать обо мне статьи. Посмотрим, как они напишут обо мне! Увидим, кто друг, кто враг. А потом я явлюсь...
ЭРЛИХ. Нет, Сергей, с этим не шутят. Так ведь недалеко и до конца.
ЕСЕНИН. Да... Я ищу гибели. Я человек конченый. Я очень болен. Прежде всего малодушием... Я говорю это тебе, мальчику... Прежде я не сказал бы этого и человеку вдвое старше меня. Я очень несчастлив. У меня нет ничего в жизни. Все изменило мне. Понимаешь? Все! Меня все раздражает. У меня нет друзей. Друзья свора завистников, куча вредного дурачья. Я их ненавижу. У меня нет соперников, и поэтому я не могу работать. Напишу восемь строк, а дальше стой! Послушай, кацо! Я написал тысяч пятнадцать строк. Я, понимаешь, хочу так: отберу самое лучшее, тысяч десять. Этого довольно. Я обдумал: будет три тома. В первом томе лирика, во втором мелкие поэмы, в третьем крупные. А? Так будет неплохо. Тебе нравится?
ЭРЛИХ. Да, так будет хорошо.
ЕСЕНИН. Понимаешь, это первое мое собрание. Надо издать только хорошо, ведь на полку собираются ставить, по-видимому, уже все сказал, классиком становлюсь! Я прямо сейчас примусь за работу. Я все сделаю. И даты все проставлю я помню все стихи. Раз собрание, надо по-настоящему сделать. Иди, кацо! Мне надо остаться одному. Прощай.
ЭРЛИХ. До завтра, Сергей! (Уходит.)
Темнота. Ночь. Есенин в номере один.
ЕСЕНИН (читает перед зеркалом). И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (появляясь в зеркале). А вечер-то вовсе не зеленый, а синий! Посмотри в окно. «Синий свет, свет такой синий...» Откуда это?
ЕСЕНИН. Думаешь, не помню? «Исповедь хулигана».
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А как там дальше?
ЕСЕНИН. «В эту синь даже умереть не жаль».
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Эрлих, дурень, так и не понял, что ты говорил про синий свет именно из-за этой строчки. Никому до тебя нет дела. Друзья так и не вспомнили.
ЕСЕНИН. Ты прав! Значит, тут меня никто не любит. Значит, я не нужен никому!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Как-то ты сказал, что поэт не должен жить долго. Надо оставаться до конца человеком слова и дела. И все уже готово. Смотри.
В зеркале появляется мать поэта. Она кроит белое полотно.
ЕСЕНИН. Ма, что ты делаешь?
МАТЬ. Саван крою, Сережа.
ЕСЕНИН. Для кого, ма?
МАТЬ. Для тебя, сынок.
ЕСЕНИН. Смерти моей ждешь! Ввек тебе этого не забуду! До конца моих дней не прощу!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Не ждет, а готовится! Слезы-то ручьем... (Смеется.) Я ее сына убил!
Мать Есенина исчезает. В зеркале появляется Галина Бениславская.
Она сидит на могильном холмике, перебирает сухую глину.
ЕСЕНИН. Галя, где ты?
БЕНИСЛАВСКАЯ. На Ваганькове, Сергей Александрович.
ЕСЕНИН. Зачем ты пришла на кладбище?
БЕНИСЛАВСКАЯ. Самоубилась я здесь, на могилке. Лучше умереть, нежели горестная жизнь или постоянно продолжающаяся болезнь.
ЕСЕНИН. Кто в могиле?
БЕНИСЛАВСКАЯ. В этой могиле для меня все самое дорогое. Сергей, я тебя не люблю, а жаль! (Стреляет из пистолета в сердце, падает.)
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вот ей уже наплевать. (Смеется.) Я ее друга убил!
Бениславская исчезает. В зеркале появляется Айседора Дункан. У нее в руках красный длинный шарф.
ЕСЕНИН. Изадора!
ДУНКАН (смеется). Эссенин! Эссенин! Ай эм рэд! Я будет танцевать для русски революсс! (Начинает танцевать с шарфом.)
ЕСЕНИН. Стерва! Это она на костях моих пляшет!
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Только в костях есть вкус! (Смеется.) Я ее мужа убил! Ишь, расплясалась! Стой, хватит, Изадора! Шарф, ведь, штука опасная. Еще невзначай вокруг шеи обовьется, да и задушит.
Дункан исчезает.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. А нам с тобой и веревочка в дороге пригодится.
ЕСЕНИН. Ты о чем?
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК. О веревке, которую ты с собой сюда привез. Доставай ее из чемодана и адьо. А Эрлиха ты зря просил написать для тебя некролог. Другие напишут. Но обещаю, что будет красиво. Ты только послушай: «Сергей Есенин обернул вокруг своей шеи два раза веревку от чемодана, вывезенного из Европы, выбил из-под ног табуретку и повис лицом к синей ночи, смотря на Исаакиевскую площадь».
ЕСЕНИН. «Черный человек!
Ты прескверный гость.
Эта слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу...
Есенин швыряет трость в Черного человека, который стоит в зеркале. Тот исчезает.
Слышится звон разбитого стекла.
...Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И разбитое зеркало...
Один. Даже повеситься можно от такого одиночества! Все! Уходите. Мне нужно остаться одному!
---
Георг Хакен
МОРЕ УХОДИТ СПАТЬ...
(МАЯКОВСКИЙ)
Феерическая трагедия
РАБОТАЮТ:
Владимир Маяковский.
Лиля Брик.
Эльза Триоле – обе роли может исполнять одна актриса.
Осип Брик.
Луи Арагон – обе роли может исполнять один актёр.
Вероника Полонская.
Татьяна Яковлева – обе роли может исполнять одна актриса.
Валентин Катаев.
Яков Агранов.
Соседка.
Жёлтый.
Зелёный.
Красный.
Белый – чекисты.
Следователь.
Старуха-домработница.
В ЛУБЯНСКОМ. 14 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА.
Квартира в Лубянском проезде заполнена чекистами. В коридоре стоит заплаканная квартирная хозяйка, которая безуспешно пытается войти в комнату Маяковского.
АГРАНОВ. Он ночевал сегодня дома?
СОСЕДКА. Нет. Он вообще здесь последнее время не ночует.
АГРАНОВ. А утром вы его видели?
СОСЕДКА. Да, я видела, как он приехал на такси вместе с какой-то молодой особой. И они быстро прошли в его комнату.
АГРАНОВ. В какое время он приехал?
СОСЕДКА. В начале десятого.
АГРАНОВ. А кто-нибудь еще к нему приходил?
СОСЕДКА. Приходил. Книгоноша из Госиздата.
АГРАНОВ. В какое время он пришёл?
СОСЕДКА. Буквально через несколько минут, как он прошел к себе в комнату.
АГРАНОВ. Зачем?
СОСЕДКА. За очередным взносом. Принес Большую Энциклопедию. Когда книгоноша постучал к нему в дверь, то он разозлился: «Не до вас сейчас, товарищ!», но, кажется, все-таки отдал ему деньги и книгоноша ушёл.
АГРАНОВ. Что же было потом?
СОСЕДКА. Через очень короткий срок раздался выстрел, и эта молодая особа выбежала из его комнаты и стала кричать. Я подумала, что он пытался её изнасиловать, и вышла в коридор. И тут она мне сказала, что там он застрелился, а ей нужно на репетицию. И ушла. Могу я взглянуть на него?
АГРАНОВ. Обождите, гражданочка. Там сейчас занято.
СОСЕДКА. Как это занято? Там же покойник.
АГРАНОВ. Не покойник, а тело пролетарского поэта. И не до вас нам сейчас. Подозреваемую в убийстве допрашивают. Подождите, придет и ваша очередь.
СОСЕДКА. Подозреваемую в убийстве... Уж не ту ли молодую красавицу, которую Маяковский этим утром привез к себе? Так, кроме нее, у него сегодня вроде никого и не было... Значит, эта змеюка и застрелила жильца. Хорошо еще, что сбежать не успела. Ну ничего, следователи ее выведут на чистую воду. От правосудия она не отвертится...
В комнате Маяковского. Перед следователем сидит совсем молоденькая, белокурая, с ямочками на розовых щеках, в тесной вязаной кофточке с короткими рукавами женщина...
СЛЕДОВАТЕЛЬ. От правосудия вы не отвертитесь. В ваших же интересах рассказать нам всю правду.
ПОЛОНСКАЯ. Правду о чем?
СЛЕДОВАТЕЛЬ. О том, как вы... В общем, начните с самого начала. Как вы оказались в комнате Владимира Владимировича?
Следователь и Полонская одновременно посмотрели на кровать, на которой лежал мертвый Маяковский. Голова с чуть растрепанными волосами повернута к стене, на кремовой рубашке с левой стороны небольшое кровавое пятнышко…
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Не отвлекайтесь, гражданка. Отвечайте на поставленный вопрос.
ПОЛОНСКАЯ. Сегодня утром Владимир Владимирович в половине девятого заехал за мной на такси на Каланчевскую, как мы договорились. Выглядел он очень плохо. Я пыталась как-то развеселить его.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Гражданка Полонская, давайте без сантиментов! Так как вы оказались в этой комнате?
ПОЛОНСКАЯ. Владимир Владимирович сам привез меня к себе. Времени у меня было в обрез – и я попросила таксиста подождать. Он сказал, что нам надо серьезно поговорить. Когда я предупредила его, что у меня очень важная репетиция в театре, на которую я не могу опаздывать, то он стал нервничать и во всем винить театр, умоляя бросить его к чертям. Потом вдруг стал грозить, что не пустит меня на репетицию и вообще не выпустит из своей комнаты. Маяковский запер дверь, спрятал ключ в карман и принялся убеждать, что своим отношением заставит меня забыть театр.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. А вы?
ПОЛОНСКАЯ. Я ответила, что люблю его, буду с ним, но не могу остаться, ничего не сказав мужу. И театра я не брошу и никогда не смогла бы бросить. Вот и на репетицию я должна, обязана пойти. И я пойду на репетицию, потом домой, скажу все и вечером приеду к нему совсем.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. А как он на это отреагировал?
ПОЛОНСКАЯ. Маяковский был не согласен с этим. Он продолжал настаивать на том, чтобы все было немедленно или совсем ничего не надо.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. А вы?
ПОЛОНСКАЯ. Я еще раз ответила, что не могу так больше. И что я опаздываю на репетицию. Владимир Владимирович неожиданно успокоился, пожелал мне ни пуха, ни пера, открыл дверь и сказал, чтобы я немедленно уходила. На мою просьбу хотя бы проводить меня он подошел ко мне, поцеловал, потом засмеялся чему-то, дал мне деньги на такси и закрыл за мной дверь. Я ушла.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Значит, вы убежали, и он застрелился?
ПОЛОНСКАЯ. Я и не подозревала что он застрелится. Я... села в такси, приехала в театр, стала готовиться к репетиции. И вдруг раздается телефонный звонок администратору о том, что Маяковский застрелился и что следователь вызывает меня для дачи показаний. Когда я узнала о... самоубийстве Владимира Владимировича... то была в ужасном состоянии. У меня подкашивались ноги... я плакала!
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Еще бы не заплакать? Но как вы могли не вернуться на выстрел?..
ПОЛОНСКАЯ. Поймите, я не слышала никакого выстрела! И не могла услышать. Видимо, выстрел раздался, когда я уже сидела в такси. В том самом, на котором приехала сюда. Таксист дожидался меня на улице.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Гражданка Полонская, если вы действительно не слышали выстрела, то откуда вы знаете, что он прозвучал, когда вы садились в такси? Некоторая неувязочка получается.
ПОЛОНСКАЯ. Когда я садилась в такси, то посмотрела на часы, так как боялась опоздать на репетицию: было 10 часов 15 минут. А Владимир Владимирович застрелился, как вы сами мне сказали в 10.17.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Значит, вы продолжаете утверждать, что в комнату не возвратились, а уехали на репетицию.
ПОЛОНСКАЯ. Да.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. У меня нет оснований вам не верить. Но подумайте о себе и своем будущем. Он уже мертв, ему все равно, а вот вам еще жить да жить. Будет очень печально, если ваша творческая карьера актрисы прервётся в самом начале. Поэтому в интересах следствия вы должны говорить правду и только правду. Хочу вам напомнить, что за дачу ложных показаний... Не упорствуйте.
ПОЛОНСКАЯ. Хорошо. Чего вы хотите от меня?
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Помочь вам не совершить ошибку. Уехать от умирающего могла бы только редкостная тварь, а вы всего лишь обыкновенная женщина. Поэтому вы успели дойти до парадной двери, когда услышали выстрел. Тогда вы вернулись, вызвали «скорую помощь», Маяковский еще дышал, а потом уехали в театр. Вам всё ясно?
ПОЛОНСКАЯ. Да.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ну что ж, проверим Вашу профессиональную пригодность. Итак, вы первая вошли в эту комнату? Сколько минут прошло между выстрелом и тем, как вы увидели тело?
ПОЛОНСКАЯ. Я вышла и прошла несколько шагов до парадной двери. Раздался выстрел. У меня подкосились ноги. Я закричала и заметалась по коридору, не могла заставить себя войти. Боялась вернуться. Мне казалось, что прошло очень много времени, пока я решилась войти, но очевидно я вошла через мгновение. В комнате еще стояло облачко дыма.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Прекрасно. Значит, вы не только не отрицаете факт своего присутствия в комнате, когда произошел выстрел, но и то, что возвращались туда после?
ПОЛОНСКАЯ. Да. Когда я вернулась, Владимир Владимирович лежал на полу, раскинув руки. На груди было крохотное кровавое пятнышко. Глаза у него были открыты. Он смотрел прямо на меня, и все силился приподнять голову. Казалось, он хотел что-то сказать, но глаза были уже неживые... Лицо и шея были красные. Я помню, что бросилась к нему и только повторяла бесконечно: «Что вы сделали? Что вы сделали?» Потом голова упала, и он постепенно стал бледнеть... Так страшно бледнеть, бледнеть...
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Замечательно, продолжайте.
ПОЛОНСКАЯ. Появились какие-то люди, сказали мне: «Бегите, встречайте карету "Скорой помощи"». Я побежала, вернулась, а мне говорят: «Поздно, он умер…»
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Превосходно! Гражданка Полонская, что с вами? Гражд... Врача, скорее врача!
Следователь испуганно глядит, как Полонская медленно сползает со стула на ковер.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ваше задание выполнено. Гражданка Полонская со всем согласна и готова дать необходимые показания.
АГРАНОВ. Она не отрицала, что Маяковский ее отказом соединить с ним судьбу – был огорчен?
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Не отрицала.
АГРАНОВ. Ну, тогда дадим в ТАСС: «Самоубийство вызвано причинами чисто личного порядка, не имеющими ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта». Как только запишете показания Вероники Витольдовны, сразу передадите их лично мне. Можете идти.
Следователь уходит. За спиной Агранова возникают четверо молодцов. Костюмы на них неброско элегантные, скроены одним портным, лица сфабрикованы на один манер, галстуки разные: желтый, белый, зеленый, красный.
АГРАНОВ. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить...
МОЛОДЦЫ. И его?..
АГРАНОВ. В расход! А нам нужно решить, как быть дальше. Как сообщить Брикам. Где сейчас Лиля?
МОЛОДЦЫ. Должна быть на пути из Амстердама в Берлин.
АГРАНОВ. Срочно телеграфируйте Брикам: «Сегодня утром Володя покончил с собой». Володю надо перевезти отсюда в Гендриков, на квартиру к Брикам. Здесь ему нельзя оставаться. А предсмертное письмо я сам лично отвезу в ЦК.
ЖЁЛТЫЙ. Ясно.
ЗЕЛЁНЫЙ. Понятно.
КРАСНЫЙ. Хорошо.
БЕЛЫЙ. Будет сделано.
В КВАРТИРЕ БРИКОВ НА ГЕНДРИКОВОМ. 17 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА.
Комната Лили Брик. Открывается дверь. На пороге – Лиля Брик и Вероника Полонская.
ЛИЛЯ. Заходите сюда, Вероника Витольдовна. (Обращается к кому-то в коридоре.) А вы, Михаил Михайлович, пройдите в столовую, все мужчины там. Извините, но нам нужно остаться вдвоем. (Закрывает дверь в комнату.) Я же вас просила!
ПОЛОНСКАЯ. Лиля Юрьевна, я не понимаю, о чем вы говорите. Вы вызвали меня к себе, и вот я здесь, как вы и хотели.
ЛИЛЯ. Да, но вы должны были прийти одна. Я очень недовольна присутствием здесь вашего мужа.
ПОЛОНСКАЯ. Но я пришла с Яншиным, так как ни на минуту не могу оставаться одна, после всего того, что произошло.
ЛИЛЯ. К сожалению уже ничего не изменить. А вы бы чувствовали себя свободнее, зная о том, что вашего мужа нет рядом. Нора, мне бы очень хотелось, чтобы мы были предельно откровенны в нашем разговоре.
ПОЛОНСКАЯ. Да, да, я постараюсь.
ЛИЛЯ. Если бы я или Ося были в Москве, Володя был бы жив. Я проклинаю нашу поездку. Но последнее время Володя был скучен и неинтересен, а порою становился просто невыносим. Он совершенно израсходовал себя и от каждого пустяка впадал в истерику. И мы с Осей решили съездить в Лондон к маме. Только Володя знал, как хотелось Осе повидаться с моей мамой!
ПОЛОНСКАЯ. Ваша мама живет в Лондоне?
ЛИЛЯ. Да. Но мы до Лондона и не добрались. Телеграмма о смерти Володи вернула нас из Берлина в Москву.
ПОЛОНСКАЯ. Ваша мама – эмигрантка?
ЛИЛЯ. Нет... Она служит в Советском посольстве. Переводчицей. Английский знает блестяще! И откровенно – узнав о самоубийстве, я не удивилась. Получив телеграмму, я подумала: «Володя ушел из жизни вовремя». Нам немедленно раздобыли все нужные визы, и мы в тот же вечер выехали в Москву. Конечно, если б я в это время была рядом, может быть, и в этот раз смерть отодвинулась на какое-то время, и все сложилось бы по-другому. Я знаю совершенно точно, как это случилось, но для того, чтобы понять это, надо знать Володю так, как знала его я. Мысль о самоубийстве была хронической болезнью Маяковского. Вы, Нора, единственный близкий человек, кто был с Володей в эти последние трагические дни.
ПОЛОНСКАЯ. Да, я – последняя, кто видел Владимира Владимировича, говорил с ним. И я несу эту горькую ношу. Это мучительно...
ЛИЛЯ. Мне нужно знать, как это произошло.
ПОЛОНСКАЯ. Как это произошло?.. Накануне самоубийства мы поссорились, очень серьёзно. Это произошло 12 апреля, за два дня до его смерти. В тот день мы встретились у Катаевых.
ЛИЛЯ. Катаевы – это болото. Это люди, которые сами не стреляются, но от которых стреляются другие.
У КАТАЕВА. 12 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА.
Прихожая в доме Катаевых. Слышно, как в большой гостиной развлекаются и веселятся гости. Раздается резкий звонок в дверь. Видимо, из-за шума его никто не слышит. Звонок повторяется все чаще и настойчивей. Наконец, из комнаты в прихожую выходит сам хозяин – Валентин Петрович Катаев. Он открывает входную дверь. На пороге немного пошатываясь стоит Владимир Владимирович Маяковский.
МАЯКОВСКИЙ. Добрый вечер, Валентин!
КАТАЕВ. Какие люди! Володя! Маяковский! Вот уж никак не думал, не гадал! Здорово!
МАЯКОВСКИЙ. Я на минуту. Скажи: Яншин у вас?
КАТАЕВ. У нас, все у нас: и Яншин, и Ливанов, и Олеша. Да ты проходи, раздевайся!
МАЯКОВСКИЙ. И Вероника Витольдовна с ним?
КАТАЕВ. Конечно с ним. Где же ей быть как не с мужем? Вот только тебя и не хватает.
МАЯКОВСКИЙ. Валя, пожалуйста, вызови ее сюда. Мне необходимо ее увидеть. Только чтобы никто ничего не заметил.
КАТАЕВ. Ну, хорошо. Сейчас позову.
Катаев выходит.
МАЯКОВСКИЙ. Если любит – то разговор приятен. Расстаться сию же секунду, или знать, что делать.
В прихожей появляется Вероника Витольдовна Полонская.
ПОЛОНСКАЯ. Владимир Владимирович, зачем вы пришли сюда?
МАЯКОВСКИЙ. Ах, вы не догадываетесь, Вероника Витольдовна? Я хотел бы спросить вас о том же самом! Что вы говорили мне сегодня утром?
ПОЛОНСКАЯ. Что я вместе с мужем приглашена к Катаевым.
МАЯКОВСКИЙ. Но…
ПОЛОНСКАЯ. Что но?
МАЯКОВСКИЙ. Вы сказали, что не пойдете к ним. А я был уверен, что вы здесь будете!
ПОЛОНСКАЯ. Я действительно не собиралась идти сюда. Но меня уговорили.
МАЯКОВСКИЙ (грустно). Уговорили! Когда я позвонил вам и предложил сегодня утром ехать на бега, вы отказались.
ПОЛОНСКАЯ. Я отказалась, потому что мы уже сговорились ехать на бега с Яншиным и мхатовцами. Почему я должна постоянно оправдываться перед вами?
МАЯКОВСКИЙ. Потому что вы обманули меня. А я не выношу лжи и никогда не прощу вам этого. Знайте, между нами все кончено!
ПОЛОНСКАЯ. Зачем же, в таком случае, вы приехали сюда? Для того чтобы меня выслеживать? Я же просила вас не видеть меня и не приезжать.
МАЯКОВСКИЙ. Я не могу жить без вас!
ПОЛОНСКАЯ. Ну и не живите.
МАЯКОВСКИЙ. Я не кончу жизни, не доставлю такого удовольствия Художественному театру. Я никогда не мог найти женщину по себе, хотя знал очень много женщин.
ПОЛОНСКАЯ. Владимир Владимирович, вы не в себе. Вы очень плохо выглядите. Что с вами?
МАЯКОВСКИЙ. Со мной? Ничего особенного. Просто я пьян.
ПОЛОНСКАЯ. Вы – пьяны? Никогда не видела вас в таком невменяемом состоянии. Вам нужно обязательно обратиться к доктору. Или еще лучше, уехать куда-нибудь хотя бы дня на два, отдохнуть.
МАЯКОВСКИЙ. Прошу вас, едемте со мной в Ленинград.
ПОЛОНСКАЯ. Вы забыли, что я замужем? Что обо мне будет думать Миша и его родственники? Поймите, я устала от постоянной лжи и той двойной жизни, которую я вынуждена вести. Мне приходится лгать мужу, его семье, вполне добропорядочной и интеллигентной.
МАЯКОВСКИЙ. Хотите, я разом все кончу. Я сейчас при всех гостях объявлю Яншину о наших отношениях.
ПОЛОНСКАЯ. Прошу вас, не делайте глупостей. У Катаевых довольно много народу, у всех это вызовет нездоровое любопытство. Это будет выглядеть просто смешно в глазах этого случайного для вас общества.
МАЯКОВСКИЙ. Нет, я не смешон, при условии наших отношений. Мне нельзя быть смешным. Я боюсь за вас.
ПОЛОНСКАЯ. Можете не тревожиться за меня. Даю вам твердое слово, что буду вашей женой, надо только обдумать, как сказать об этом Яншину, как тактичнее поступить с ним. Я непременно разведусь с мужем, но не теперь.
МАЯКОВСКИЙ. Но все же это будет? Я могу верить? Могу думать и делать все, что для этого нужно?
ПОЛОНСКАЯ. Да, думать и делать!
МАЯКОВСКИЙ. Я уже записался на квартиру в писательском доме против Художественного театра и сделал первый взнос, скоро мы туда переедем. Да, Нора, я упомянул вас в письме к правительству, так как считаю вас своей семьей. Вы не будете протестовать против этого?
ПОЛОНСКАЯ. Боже мой, Владимир Владимирович, я ничего не понимаю из того, о чем вы говорите! Упоминайте, где хотите!
МАЯКОВСКИЙ. О господи!
ПОЛОНСКАЯ. Невероятно, мир перевернулся! Маяковский призывает господа!.. Вы разве верующий?!
МАЯКОВСКИЙ. Ах, я сам ничего не понимаю теперь, во что я верю!.. И вам не верю ни минуты после вашей лжи!
ПОЛОНСКАЯ. Прошу вас, не начинайте все сначала! Будьте благоразумным!
МАЯКОВСКИЙ. Надеюсь, верую, вовеки не придет ко мне позорное благоразумье. (Вынимает из кармана револьвер.) Я застрелюсь! А потом убью вас!
ПОЛОНСКАЯ. Вы действительно не в себе! Умоляю вас, успокойтесь!
МАЯКОВСКИЙ. Уберите ваши паршивые руки!
ПОЛОНСКАЯ. Нам необходимо ненадолго расстаться, хотя бы на два дня, отдохнуть друг от друга и тогда решить нашу дальнейшую жизнь.
МАЯКОВСКИЙ. Ну, хорошо. Даю вам слово, что не буду вас видеть два дня. Но звонить вам все же можно?
ПОЛОНСКАЯ. Как хотите, а лучше не надо.
МАЯКОВСКИЙ. Хорошо. Вы будете отдыхать от меня. И мы не будем видеться.
Полонская уходит к гостям. Входит Катаев.
МАЯКОВСКИЙ. Я ухожу. Закройтесь.
КАТАЕВ. Володя, вы куда?
МАЯКОВСКИЙ. Домой.
КАТАЕВ. Вы совсем больны.
МАЯКОВСКИЙ. Не понимаю, что делается с моим горлом.
КАТАЕВ. У вас жар! Останьтесь, умоляю. Гости сейчас уже начнут расходиться. Я устрою вас на диване.
МАЯКОВСКИЙ. Не помещусь.
КАТАЕВ (пытаясь сострить). Отрублю вам ноги.
МАЯКОВСКИЙ. И укроете меня энциклопедическим словарем «Просвещение», а под голову положите юбилейный прибор вашего дяди?.. Нет! Пойду лучше домой. На Гендриков.
КАТАЕВ. Кланяйтесь Брикам. Попросите, чтобы Лиля Юрьевна заварила вам малины.
МАЯКОВСКИЙ. Бриков нет в Москве. Они в Лондоне. Боюсь, что Брики вовсе не вернутся из-за границы.
КАТАЕВ. Что же вы один будете там делать?
МАЯКОВСКИЙ. Искать котлеты. Пошарю в кухне. Мне там всегда оставляет котлеты наша рабыня.
КАТАЕВ. У вас есть своя рабыня?
МАЯКОВСКИЙ. Я так называю нашу домработницу Мотю. Люблю ночью холодные котлеты. Ну, я пошел. Не грусти. До свидания, старик. Море уходит спать…
НОЧНОЙ ЗВОНОК. 13 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА.
ПОЛОНСКАЯ. Он звонил мне и 13-го ночью. И опять объяснение...
МАЯКОВСКИЙ. Говорит Маяковский.
ПОЛОНСКАЯ. Владимир Владимирович – вы? Мы же договорились.
МАЯКОВСКИЙ. Ты посмотри какая в мире тишь
Ночь обложила небо звездной данью
в такие вот часы встаешь и говоришь
векам истории и мирозданию.
Норкочка, мне очень плохо!
ПОЛОНСКАЯ. С вами что-то случилось?
МАЯКОВСКИЙ. Нет... А впрочем, да. И даже не сию минуту плохо, а вообще плохо в жизни... Только вы можете мне помочь! Вот сейчас я сижу за своим столом, меня окружают предметы – чернильница, лампа, карандаши, книги. Вы рядом – нужна чернильница, нужна лампа, нужны книги... Вас нет – и все исчезает, все становится ненужным. Только с вами мне светло и хорошо. Помните, как-то я подарил вам шейный платок. Тогда я разрезал его на два треугольника. Один остался с вами, а другой я набросил в своей комнате на лампу. И когда я остаюсь дома один, то смотрю на лампу и мне становится легче: кажется, что часть вас – со мной.
ПОЛОНСКАЯ. Я тоже скучаю по вас и уже не мыслю без вас своей жизни.
МАЯКОВСКИЙ. Норкочка, ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я хотел тебе написать стихи об этом, но я так много писал о любви – уже все сказалось.
ПОЛОНСКАЯ. Не понимаю, как может быть сказано раз и навсегда все и всем. По-моему, к каждому человеку должно быть новое отношение, если это любовь. И другие слова.
МАЯКОВСКИЙ. Тогда слушай: это написано о Нỏркище.
Любит? не любит? Я руки ломаю
и пальцы
разбрасываю разломавши
так рвут загадав и пускают
по маю
венчики встречных ромашек.
Скажите мне: вы любите меня.
ПОЛОНСКАЯ. Да, я люблю вас.
МАЯКОВСКИЙ. Тогда я желаю видеть вас завтра утром.
ПОЛОНСКАЯ. Я не могу. Завтра утром у меня показ пьесы Немировичу-Данченко.
МАЯКОВСКИЙ. Во сколько?
ПОЛОНСКАЯ. В половине одиннадцатого.
МАЯКОВСКИЙ. Я заеду за вами к восьми утра.
САМОУБИЙСТВО. 14 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА.
ПОЛОНСКАЯ. Утром 14 апреля Маяковский заехал за мной на такси, так как у его шофера был выходной день, и повёз к себе...
Комната Маяковского в Лубянском проезде. Входит Полонская, за ней Маяковский с букетом роз.
МАЯКОВСКИЙ. Вот, держите, это вам, Норкочка. Я хотел бы подарить вам большой букет роз, но с большим букетом я был бы похож на влюбленного гимназиста. А это смешно выглядит при моей огромной фигуре. Поэтому, я решил приобрести только три розы. Можете нюхать их без боязни. Я нарочно долго выбирал и купил их у самого здорового продавца.
ПОЛОНСКАЯ. Спасибо. Какой прекрасный букет! Какой чудесный запах! Жаль, что такая красота не вечна. Как бы мне хотелось сохранить все это как можно дольше.
МАЯКОВСКИЙ. Запомните, Норкочка, если хотят засушить цветок, нужно это делать тогда, когда цветок еще пахнет. Как только он начал подгнивать – на помойку его!
ПОЛОНСКАЯ. О чем это вы, Владимир Владимирович?
МАЯКОВСКИЙ. Мне очень плохо, Норкочка. Только ты мне можешь помочь.
ПОЛОНСКАЯ. Неужели сегодня у тебя опять глупые вчерашние мысли? Ты и позавчера о самоубийстве говорил. Давай забудем об этом? Давай бросим все это, забудем... Даешь слово?
МАЯКОВСКИЙ. Я понимаю – то, что было в тот вечер, – отвратительно. Я был безобразно груб и сегодня сам себе мерзок за это. Тогда мы оба вели себя глупо, пошло, недостойно. Но не будем об этом вспоминать. Вот так, как будто ничего не было. Больше это не повторится никогда.
ПОЛОНСКАЯ. Вот и прекрасно! Посмотри, как хорошо за окном! Какой замечательный апрельский день! Совсем весна. Смотри, Володя, какое солнышко сегодня.
МАЯКОВСКИЙ. Мне не до солнца сейчас. А глупости я бросил. Понял, что не смогу этого сделать из-за матери. А больше до меня никому дела нет.
ПОЛОНСКАЯ. Это совсем не так! Я скучаю по тебе, когда мы долго не видимся. Сегодня я обязательно заеду к тебе после спектакля.
МАЯКОВСКИЙ. И останешься у меня ночевать.
ПОЛОНСКАЯ. Нет, я не могу.
МАЯКОВСКИЙ. Нет?! Не можешь?.. Отказываешься? Значит, нет?..
ПОЛОНСКАЯ. Нет.
МАЯКОВСКИЙ. Нет? Все мне говорят «нет»!.. Только нет! Везде нет... Почему?
ПОЛОНСКАЯ. Что, почему? А если завтра утром приедет Лиля Юрьевна? Что она скажет, если увидит меня здесь?
МАЯКОВСКИЙ. Она скажет: «Живешь с Норочкой? Ну что ж, одобряю».
ПОЛОНСКАЯ. Нет. Ты сказал, что вступил в жилищный кооператив, вот когда получишь отдельную квартиру, тогда я и перееду к тебе, а пока…
МАЯКОВСКИЙ. Ждать квартиры – нелепость! Я требую ясно и определенно ответить на все мои вопросы, чтобы решить все раз и навсегда.
ПОЛОНСКАЯ. Сейчас я не готова. У меня в половине одиннадцатого очень важная репетиция с Немировичем-Данченко, я не могу опоздать ни на минуту.
МАЯКОВСКИЙ. Так! Опять торопишься! Опять этот театр! Я ненавижу его, брось его к чертям! Я не могу так больше, я не пущу тебя на репетицию и вообще не выпущу из этой комнаты! (Закрывает дверь и кладет ключ в карман.)
ПОЛОНСКАЯ. Я должна и обязана пойти на репетицию, меня будут ждать в театре. И я пойду на репетицию, чего бы мне это ни стоило!
МАЯКОВСКИЙ. Слышишь, я требую, чтобы ты с этой же минуты осталась со мной здесь, в этой комнате. Ты должна бросить театр немедленно же! Тебе не нужно идти сегодня на репетицию. Я сам зайду в театр и скажу всем, что ты больше не придешь. Театр не погибнет от твоего отсутствия.
ПОЛОНСКАЯ. Театр я не брошу, и никогда не смогла бы бросить. Неужели ты сам не понимаешь, что если я уйду из театра, откажусь от работы, в моей жизни образуется такая пустота, которую невозможно будет заполнить.
МАЯКОВСКИЙ. Ты не должна пугаться ухода из театра. Я своим отношением заставлю тебя забыть театр!
ПОЛОНСКАЯ. Но это принесет большие трудности, в первую очередь, тебе же!
МАЯКОВСКИЙ. Норкочка, я куплю все, что тебе нужно для жизни здесь. Ты будешь иметь решительно все, что имела дома. Вся твоя жизнь от самых серьезных сторон до складки на чулке будет для меня предметом неустанного внимания.
ПОЛОНСКАЯ. Неужели так сложно понять, что, познав в жизни такую интересную работу, как в Художественном театре, невозможно сделаться только женой своего мужа, даже такого большого поэта и человека, как ты!
МАЯКОВСКИЙ. Значит, ты меня не любишь?
ПОЛОНСКАЯ. Я люблю тебя, буду с тобой рядом, но не могу остаться здесь сейчас, ничего не сказав мужу. Я знаю, что Яншин меня любит и не перенесет моего ухода из семьи в такой форме. Я тоже по-человечески достаточно люблю и уважаю мужа и не могу поступить с ним так подло: уйти, ничего не сказав, и остаться у другого.
МАЯКОВСКИЙ. Хорошо. Ты останешься в этой комнате, а я отправлюсь в театр и сам объяснюсь с Яншиным, раз уж без этого не обойтись, а тебя я к нему больше не пущу.
ПОЛОНСКАЯ. Я должна сама во всем признаться мужу. Я пойду на репетицию, потом домой, скажу все Яншину и вечером перееду к тебе совсем.
МАЯКОВСКИЙ. Муж, муж – объелся груш! Сколько ему лет?
ПОЛОНСКАЯ. Двадцать семь.
МАЯКОВСКИЙ. Еще ¬– двадцать семь! А мне уже – тридцать... с хвостиком!
ПОЛОНСКАЯ. Но при чем здесь возраст?
МАЯКОВСКИЙ. А при том, что когда мужчина не старше тридцати лет, его любят все женщины. А когда старше тридцати, то тоже все женщины, за исключением одной, той которую любит он и которая его не любит.
ПОЛОНСКАЯ. Это неправда.
МАЯКОВСКИЙ. Правда. Он уговорит тебя остаться с ним. Норкочка, пусть тебя не пугает разница лет: ведь могу же я быть молодым, веселым. Только все должно решиться сейчас, немедленно. Или совсем ничего не надо.
ПОЛОНСКАЯ. Я не могу так.
МАЯКОВСКИЙ. Значит, пойдешь на репетицию?
ПОЛОНСКАЯ. Да, пойду.
МАЯКОВСКИЙ. И с Яншиным увидишься?
ПОЛОНСКАЯ. Да.
МАЯКОВСКИЙ. Ах, так! Ну, тогда уходи, уходи немедленно, сию же минуту!
ПОЛОНСКАЯ. Мне еще рано на репетицию. Я пойду через 20 минут.
МАЯКОВСКИЙ. Нет, нет, уходи сейчас же.
ПОЛОНСКАЯ. Но я увижу тебя сегодня?
МАЯКОВСКИЙ. Не знаю.
ПОЛОНСКАЯ. Но ты хотя бы позвонишь мне сегодня в пять?
МАЯКОВСКИЙ. Да, да, да. (Быстро подбегает к письменному столу, что-то вынимает из ящика.)
ПОЛОНСКАЯ. Что же, ты не проводишь меня даже?
МАЯКОВСКИЙ (подходит к ней и целует, совершенно спокойно и очень ласково). Нет, девочка, иди одна... Будь за меня спокойна... (Улыбаясь.) А вечером я тебе позвоню. У тебя есть деньги на такси? Нет?
ПОЛОНСКАЯ. Нет.
МАЯКОВСКИЙ (протягивает ей деньги). Ну так возьми двадцать рублей.
ПОЛОНСКАЯ. Так ты позвонишь?
МАЯКОВСКИЙ. Да. Да. Иди, невесточка. Море уходит вспять, море уходит спать…
Полонская выходит. В темноте раздается выстрел.
ЛИЛЯ. Ушёл. Глупо ушёл, по-молодому. Зачем же он это сделал? Я постоянно об этом думаю. Этой ночью мне снился Володя. Будто бы я рассердилась на него, что он застрелился. Тогда он заплакал, просить у меня прощения, долго не хотел со мной расставаться, словно не хотел уходить из моего сна. А потом он вдруг неожиданно рассмеялся и стал уверять меня, что я тоже покончу жизнь самоубийством. Он ласково вложил мне в руку крошечный пистолет и сказал: «Все равно ты сделаешь то же самое». Хорошо, что он застрелился из револьвера. А то некрасиво бы получилось: такой большой поэт – и стреляется из маленького браунинга. Сегодня вечером похороны, и ваше присутствие на них нежелательно.
ПОЛОНСКАЯ. Но я хотела бы попрощаться с дорогим мне человеком...
ЛИЛЯ. Тем самым вы привлечете к себе внимание обывателей, пойдут всякие ненужные толки. А кроме того, Нора, не отравляйте своим присутствием последние минуты прощания с Володей его родным. Ведь сестра и мать Володи считают вас причиной его гибели, хотя вас можно винить как апельсинную корку, о которую он поскользнулся, упал и разбился насмерть. Я не обвиняю вас, так как сама поступала так же, но на будущее этот ужасный факт с Володей должен показать вам, как чутко и бережно нужно относиться к людям. А мы обязательно должны встретиться с вами, Норочка, завтра, чтобы обговорить один очень важный для нас обеих момент. Буду ждать. Простите.
ПОСЛЕ ПОХОРОН В ГЕНДРИКОВОМ. 18 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА.
Квартира в Гендриковом полна гостей. Входит Лиля.
ЛИЛЯ (весело). Доб-вечер!
Пышноволосый красавец Агранов – три ромба в петлице, над карманом гимнастерки ¬– знак «почетного чекиста», подходит к Лиле, склоняясь, целует ей руку, выпрямляется и с улыбкой разглядывает вошедших.
ЛИЛЯ (радостно). Яня? Аграныч как всегда в своем репертуаре – улыбается и молчит!
Из-за спины Агранова выглядывают четверо молодцов.
Ужасная невоспитанность! Да! Ужасная! Вошла дама – мужчины сидят! И никто не предлагает мне стула!
ЖЕЛТЫЙ. Извините... Присаживайтесь!..
ЗЕЛЕНЫЙ (вскакивает). Лиля Юрьевна! Разрешите предложить вам стул?
КРАСНЫЙ. Рядом со мной есть место!
БЕЛЫЙ. Почему рядом с тобой, со мной рядом гораздо лучше!
ЛИЛЯ. Не подеритесь, мальчики! (Танцующей походкой пересекает комнату.) Ваши приятели... такие симпатичные, скромные... но я все время позабываю... как кого зовут?
ЖЕЛТЫЙ. Желтый!
ЗЕЛЕНЫЙ. Зеленый!
КРАСНЫЙ. Красный!
БЕЛЫЙ. Белый! (Кланяются Лиле в пояс.)
ЛИЛЯ. Да... да... По цвету ваших галстуков! Вас так Сеня Кирсанов окрестил...
БЕЛЫЙ. Нам понравилось!
ЖЕЛТЫЙ. Отличные краски...
ЗЕЛЕНЫЙ. Хоть груздем назови!..
КРАСНЫЙ. Только дай воздухом поэзии дышать! (Поочередно прикладываются к ручке Лили.)
ЛИЛЯ. Где приобретали эту петушиную расцветку?
ВМЕСТЕ (шутейно). «Нигде, кроме как в МОССЕЛЬПРОМЕ!»
БРИК. Это было лучшее Володино создание для торговой рекламы. Пойду готовить крюшон.
Осип Брик выходит. Лиля танцующей походкой отходит к другим гостям.
ЖЕЛТЫЙ. «Пошла веселая и стала в стойло, и все ей казалось, что она жеребенок!»
ЛИЛЯ. «И стоило жить и работать, стоило!» (Села, положив ногу на ногу.) Знаете, почему лошади никогда не кончают с собой?
МОЛОДЦЫ. Почему?
ЛИЛЯ. Потому что они не выясняют отношений.
АГРАНОВ. Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?..
ЗЕЛЕНЫЙ (тихо). Какие ножки!..
КРАСНЫЙ. А ручки?!
БЕЛЫЙ. Поглядите на ее глаза!
ЖЕЛТЫЙ. А волосы? Какие волосы!
ЛИЛЯ. Яня, а ты помнишь, как веселились мы на юбилее Володи? Тогда он читал нам это свое «Доброе отношение к лошадям». За месяц до открытия выставки «20 лет работы» – мы собрались в Гендриковом. Володя догадывался, но точно не знал, какой сюрприз мы ему готовим. Он вошел в столовую – все встали и запели «Оду Маяковскому». Сенька Кирсанов написал, помните?
АГРАНОВ. Владимир Маяковский, –
Тебя воспеть пора!
От всех друзей московских...
МОЛОДЦЫ (хором). Ура! Ура! Ура!
ЛИЛЯ. Сложно представить, что Володи уже с нами нет. Вчера, когда его сжигали в Донском крематории, и гроб с телом Володи уже опускался в печь, я позвала Осю: «Пойдём поглядеть!»
КРАСНЫЙ. Осип Максимович отказался, и тогда Лиля Юрьевна стала уговаривать меня пойти посмотреть на процесс в окошечко. Она сказала: «Товарищ Красный, а вы не пойдёте?»
ЖЕЛТЫЙ. И что же ты?
КРАСНЫЙ. Я согласился. А что? Любопытно.
БЕЛЫЙ. Смотреть, как горит любимый мужчина Лили Юрьевны?..
ЛИЛЯ. Когда застрелился Маяковский – умер великий поэт. Но я нашла в себе силы не рвать нить жизни. Если б это случилось с Осей – я бы не перенесла, не стала бы жить... отказалась бы от всего, что было в моей жизни, только бы не потерять Осю.
БЕЛЫЙ. Отказались бы и от Маяковского?
ЛИЛЯ. Да, отказалась бы и от Маяковского, мне надо было быть только с Осей.
БРИК (входя, всем). Кофейник вскипел. Крюшон поспел... Лиля Юрьевна, угощайте гостей! И те, кто могут... пусть пьют кофе, вино и закусывают!
ЛИЛЯ (разливает кофе). Со сливками или без?
ЗЕЛЕНЫЙ. Мне – черный!
ЛИЛЯ. Кофе должен быть черным, как ночь, горячим, как любовь, сладким, как поцелуй!
КРАСНЫЙ. Мне послаще!
БЕЛЫЙ. А мне без сахара!
ЖЕЛТЫЙ. Мне с молоком!
АГРАНОВ. Я заправлюсь томатным... Кофе – противопоказан!
ЛИЛЯ (очень довольная). Совсем как при Володе: я – на хозяйском месте, вокруг – милые люди, только вместо чая – кофе!
АГРАНОВ. Ребятки, что надо! (Брику). А вам не показалось?
БРИК. Вражды к приятелям Якова Сауловича я не испытываю...
АГРАНОВ. Маяковский любил чекистов, и Лилечка тоже...
ЗЕЛЕНЫЙ. А Осип Максимович?
АГРАНОВ (смеется). Осип Максимович сам был чекист!
ЛИЛЯ. В первые годы советской власти...
ЗЕЛЕНЫЙ. В какой должности?
АГРАНОВ. Следователя. Вы ведь не один раз, Осип Максимович, срывали с двери вашей квартиры бумажку, на которой было написано: «Здесь живет Брик – не исследователь стиха. Здесь живет Брик – следователь ЧК».
БРИК. Откуда вы знаете?
АГРАНОВ. Должность обязывает.
БРИК. Тогда вы, должно быть, знаете автора этого гнусного пасквиля?
АГРАНОВ. Серёжка Есенин, этот «звонкий забулдыга-подмастерье» был способен на такие мерзкие вещички.
ЗЕЛЕНЫЙ. Одного не могу понять: как у Маяковского, который осуждал самоубийство Есенина, уход из жизни оказался, увы, таким же.
КРАСНЫЙ. Все они такие!
БЕЛЫЙ. Что Маяковский, что Есенин!..
БРИК. Перечитайте его стихи и вы убедитесь, как часто он говорит о своем неизбежном самоубийстве.
ЛИЛЯ. Володя был неврастеником. Едва я его узнала, он уже думал о самоубийстве. И предсмертные прощальные письма он писал не один раз.
АГРАНОВ. А я гордился дружбой с Володей. Мы даже начали сочинять сценарий на пару... О чекистах. Закончить не удалось... Но Володя мне как собрату по перу... презентовал авторучку! (Вытащил из нагрудного кармана пиджака продолговатый желтый снарядик с золотыми нарезками). Заграничный шик-блеск! Он мне авторучку, а я ему – револьвер системы «Баярд» – мелкокалиберная игрушечка с полным зарядом барабана семью боевыми пулями.
ЗЕЛЕНЫЙ. Из которого Маяковский застрелился?
АГРАНОВ. Ну кто же мог предполагать? К весне тридцатого в барабане осталась одна пуля... (Загадочно улыбаясь.) Всего одна!.. Запасных патронов у Володи не имелось.
ЛИЛЯ. Никто не предполагал самоубийства... Но Яня... зная, что Володя подвержен приступам... тоски... депрессии, на всякий случай решил обезвредить «игрушечку»! Летом двадцать девятого на даче затеял стрельбу в цель... И Володя расстрелял шесть патронов... в «яблочко» – ни одно не попало! Володя покрутил... этот самый... барабан и сказал... Точно не помню... Смысл – надо хоть одну пулю оставить!
ЗЕЛЕНЫЙ. Зачем?
АГРАНОВ (загадочно улыбаясь). На случай нападения. Мнительность!
БРИК. Не останься пули в «Баярде», Володя бы себя – бритвой полоснул!.. Он возглашал: надо рваться вперед так, «чтобы брюки трещали в ходу». А последний год жизни дышал пылью от сапог, идущих в арьергарде! Ну а сейчас от кофе переходим к крюшону.
ЛИЛЯ. У нас – самообслуживание! Кому не достало чашки, загляните за спинку буфета – чашки висят ручками на крюках! Буфет мал – не помещаются. Стакан в серебряном подстаканнике, поставьте обратно на полку! И ложечку не хватайте! На ней инициалы: «В.М.». Володя пил только из своего стакана! Пользовался только своей ложечкой. Другим – брать его ложечку и его стакан – запрещал категорически!
АГРАНОВ. Дорогие гости! Мы часто собирались за этим столом, и вам всем здесь было бодро-весело. Пусть и сегодня будет... как было! (поднимает бокал). За встречу!
БРИК (молодцам). У вас не налито?!
МОЛОДЦЫ (хором). Мы не пьем!
БРИК. Не пьете и... не кушаете?
МОЛОДЦЫ (хором). Мы не кушаем – мы слушаем!
Общий смех.
БРИК (мрачно). Ясненько!..
МОЛОДЦЫ (садятся на край тахты, вынимают из кармана сигареты, Агранову). Закурим! Просим!
АГРАНОВ. Бросил... по настоянию жены!
МОЛОДЦЫ. Мы тоже бросили... но!
АГРАНОВ (взял со стола пачку папирос). За компанию Володиной «Герцеговиной флор» побалуюсь.
МОЛОДЦЫ. Спичек нет?
АГРАНОВ. Зажигалка. (Протягивает ее молодцам по очереди). Володя из Парижа привез... (Выбивает огонек, молодцы закуривают.) Сам он ею не пользовался, берег, но любил, чтобы, когда он работает, зажигалка лежала перед ним на столе. На своем месте. Под лампой.
МОЛОДЦЫ. Аккуратист!
ЛИЛЯ. В последние годы Володя был излишне аккуратен и брезглив... Даже у себя дома он пил чай только из своего стакана.
ЖЕЛТЫЙ. На гастролях при выступлениях вынимал из кармана плоский стаканчик, специально для этого приобретенный, и пил воду только из него – обязательно кипяченую!
ЗЕЛЕНЫЙ. В карманах носил маленькую мыльницу с мылом и салфеточку. Руки в общественных местах мыл только своим мылом, которого не касались чужие руки и вытирал своей салфеточкой.
КРАСНЫЙ. В парикмахерской требовал полной, генеральной дезинфекции всего инвентаря и лишь тогда усаживался в кресло.
БЕЛЫЙ. В самых комфортабельных гостиницах – мылся только в своей надувной резиновой ванне, приобретенной в Берлине.
ЖЕЛТЫЙ. Боясь заразиться от захватанных дверных ручек, Маяковский толкал дверь тростью, а если дверь открывалась на себя – прихватив полу пиджака, пристраивал ее между пальцами, голой ладонью за дверную ручку не брался.
КРАСНЫЙ. Страх заражения крови вызывала каждая царапина!
БЕЛЫЙ. Каждый порез он смазывал йодом и внимательно следил за процессом заживления...
АГРАНОВ. Да!.. (Но, закурив, положил «Герцеговину Флор» рядом с зажигалкой, протягивая пепельницу молодцам.) Володя папиросы изо рта не вынимал, но не выносил неряшливости! Иосиф Виссарионович, когда не курил трубку, тоже «Герцеговину» потягивал... Самые дорогие папиросы наших дней. А знаете, какая разница между Сталиным и пророком Моисеем?
ЛИЛЯ. И какая же?
АГРАНОВ. Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин – из Политбюро.
Общий смех.
БРИК. Сталин – деспот, но деспотия при построении социализма – неизбежна.
МОЛОДЦЫ. Хотите свежий еврейский анекдот?
ВСЕ. Хотим, хотим!
ЗЕЛЕНЫЙ. Едут в купе поезда дальнего следования четыре человека:
КРАСНЫЙ. Водка выпита, курица съедена, руки помыты.
БЕЛЫЙ. Делать нечего, вот и решили они поиграть в шарады, да заодно и познакомиться.
ЖЕЛТЫЙ. «Моя фамилия, – говорит один, – происходит от большого животного, которое любит мед и малину, а зимой спит в берлоге».
ЗЕЛЕНЫЙ. «Моя фамилия, – вторит ему другой, – происходит от животного поменьше. Меда он не ест, зато он любит мясо, держится стаями, а по ночам воет на луну».
КРАСНЫЙ. «Первая часть моей фамилии, – вступает в разговор третий, – обозначает то, что обещали нам большевики до революции, а вторая часть – то, что мы получили после нее».
БЕЛЫЙ. «Ну, с товарищами Медведевым и Волковым, – спрыгивает с верхней полки четвертый, – все ясно, а вас, гражданин Райхер, я попрошу пройти со мной».
Общий смех.
БРИК. Кровь – смазка колес локомотива прогресса, без смазки далеко не уедешь! Сталину Маяковский надоел! Его надо было устранить.
ЖЕЛТЫЙ. Хотя наш великий вождь относился к Маяковскому без всякого интереса и почтения, все-таки «отцу всех народов» – живой поэт был полезнее мертвого.
ЗЕЛЕНЫЙ. Он бы еще для него поэмку «Иосиф Сталин» накатал...
КРАСНЫЙ. К сожалению, Володя стал плохо вести себя за границей...
БЕЛЫЙ. Он не всегда одобрительно отзывался о порядках в СССР, и это очень не нравилось «наверху».
ЖЕЛТЫЙ. А, кроме того, было похоже, что он действительно хочет жениться на этой белоэмигрантке Яковлевой и собирается остаться в Париже, по другую сторону баррикад.
ЗЕЛЕНЫЙ. Да. Маяковский – застрелился вовремя.
КРАСНЫЙ. Застрелился или застрелили?
БЕЛЫЙ. К самоубийству его подталкивали, но... не убивали!
АГРАНОВ (улыбается.) Его могли застрелить из дома напротив... Не из того дома на Лубянке, о котором вы сейчас подумали, а из жилого дома, что против окна... Расстояние – не более тридцати-сорока метров, окно глядит в окно...
ЖЕЛТЫЙ. Но в комнате Маяковского ставни были закрыты, постоянная боязнь простуды, и стекла остались целехоньки?..
КРАСНЫЙ. Но убийца мог проникнуть в комнату поэта и обычным способом, через входную дверь.
АГРАНОВ. Исключено. Они были вдвоем, Полонская вышла из комнаты – тут же раздался выстрел, значит, поэт убил сам себя... Не в камине же убийца прятался? Это бы напоминало дешевый детектив, тут все гораздо сложнее...
ЗЕЛЕНЫЙ. Показания Полонской о выстреле подтверждают невозможность появления в комнате третьего лица.
ЛИЛЯ (вскочила). Дрянь! Негодяйка! Я не допустила ее к гробу Володи и... ничего о ней слышать не хочу! Нора стала для меня «дрянью» после гибели Володи: услышать выстрел и не вернуться может только подлая дрянь! А пока этого не случилось, я любовалась ее красотой и не мешала Володе за ней ухаживать. Нора обещала мне присматривать за Володей...
БЕЛЫЙ. Поведение Норы Полонской странно, она убежала от Маяковского и, услышав выстрел, не вернулась!
АГРАНОВ. Все дело в том, что она все-таки вернулась.
КРАСНЫЙ. Как?
АГРАНОВ. И даже вызвала карету скорой помощи.
ЖЕЛТЫЙ. Неужели?
АГРАНОВ. Ее первоначальные показания можно объяснить стрессом. Она испугалась, что ее будут считать убийцей. Но под нашим давлением она все-таки призналась, что, услышав выстрел, вернулась к уже мертвому поэту. Вчера она уже подписала все необходимые для ведения следствия бумаги. Вы помните строки из его предсмертного письма?
Как говорят –
«инцидент исперчен»,
любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете
и не к чему перечень
взаимных болей,
бед
и обид.
ЖЕЛТЫЙ. «Любовная лодка»?
КРАСНЫЙ. О какой «быт» она разбилась?
БЕЛЫЙ. Кто в этой лодке сидел с Владимиром Владимировичем?
ЛИЛЯ. Красотка Полонская! Его влекла к себе эта бездушная фарфоровая кукла, актриса вспомогательного состава, жена – этого хлюпика Лариосика – Яншина!
АГРАНОВ. Маяковского убило не равнодушие Полонской, а дворянское происхождение!
БРИК. Факт, факт! Борясь с буржуазно-дворянской слащавостью, Маяковский сам к ней тяготел!
ЛИЛЯ. Его восхищала эмигрантка Яковлева, которая через год замуж выскочила!
ЖЕЛТЫЙ. Гулливера Маяковского – лилипутки чурались!
КРАСНЫЙ. Володю не любили женщины!
БЕЛЫЙ. А женщины знают – кого любить!
АГРАНОВ. Строка «любовная лодка разбилась о быт»... ясно говорит: не ищите виновных – я застрелился... (Усмехнулся.) по личным мотивам!
ЗЕЛЕНЫЙ. Пожалуй, слишком «ясно»!
Раздаётся звонок в прихожей.
ЛИЛЯ. Это она. Прошу вас оставить нас вдвоём.
Все мгновенно исчезают. Перед зрителем только Лиля Брик и Вероника Полонская. Где-то на заднем плане к их диалогу прислушивается Осип Брик.
Вас не было на похоронах, Нора.
ПОЛОНСКАЯ. Я не пришла, не смогла – в это время меня как раз вызвали к следователю...
ЛИЛЯ. Как говорят, все, что ни делается – все к лучшему. Сейчас Ося должен написать для последнего тома биографию Володи. Это страшно трудно. У Володи не было биографии. Сегодня одна любовная история, завтра другая – это его биография. Вчера после похорон я просматривала бумаги Володи, и обнаружила, что в его записной книжке сохранилась страничка: «В случае моей смерти прошу сообщить об этом Элли Джонс в Нью-Йорк». А следом, на отдельной странице, было написано лишь одно слово: «Дочка»... И вложена фотография маленькой девочки, его дочери... Вот, посмотрите. (Протягивает ей маленькую фотографию.) Знали ли вы, что в Америке у Маяковского растет дочь?
ПОЛОНСКАЯ. Да. Он показывал мне ее и говорил мне о ней: «У меня есть будущее в этом ребенке».
ЛИЛЯ. Значит, вам было известно о его сексуальных отношениях с некоей американкой русского происхождения Элли Джонс?
ПОЛОНСКАЯ. Владимир Владимирович с гордостью показывал мне паркеровскую ручку, которую в Ницце подарила ему она.
ЛИЛЯ. Володя всегда был очень неразборчив в сексуальных связях с женщинами. Постоянные романы и романчики. Мы с Осей как могли, оберегали его от этого. Хорошо, что мы всегда были в курсе всех его амурных дел. Когда он только что вернулся из Америки, то я себе сказала: «Если опять начнутся какие-то претензии по отношению ко мне, то мне придётся уйти.
В КВАРТИРЕ БРИКОВ. 22 НОЯБРЯ 1925 ГОДА.
Маяковский из темноты подходит к Лиле.
МАЯКОВСКИЙ. Я дал себе слово к тебе больше не лезть. Я понял, что если я к тебе еще пристану, то ты меня бросишь.
ЛИЛЯ. Ты мне сегодня всю ночь снился: что ты живешь с другой женщиной и она тебя ужасно ревнует, а ты боишься мне про неё рассказать. Как тебе не стыдно Володенька?
МАЯКОВСКИЙ. В Нью-Йорке у меня случился роман с русской эмигранткой Элли Джонс, и теперь она ждет от меня ребенка!
ЛИЛЯ. Но ведь ты совершенно равнодушен к детям, Володечка!
МАЯКОВСКИЙ (вскочил, яростно отшвырнул бокал, оскорбленный ее равнодушием). Любить – это значит иметь детей.
ЛИЛЯ (спокойно). Знаешь, Володя, пока тебя не было, я решила, что наши отношения пора прервать! По-моему, хватит!
МАЯКОВСКИЙ. Это что – месть за Элли и ребенка или продуманное решение?
ЛИЛЯ. Мне кажется, Володя, что и ты любишь меня много меньше и очень мучаться не будешь.
МАЯКОВСКИЙ. Может, и правда любовь давно ушла, остался лишь поединок самолюбий? Понимаешь, любовь это жизнь, это главное. Любовь это сердце всего. Если оно прекратит работу все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Результат любви – дети! Что касается ребенка, то, я, конечно, приму на себя все расходы...
ЛИЛЯ. О каких расходах может идти речь? И где гарантия, что этот ребенок твой? А если даже он и от тебя, то ведь это была не любовь, а слепая страсть. Подумать только, у самого известного советского поэта – ребенок на стороне! Да еще от случайной связи с какой-то американкой!
МАЯКОВСКИЙ. От случайных связей незаконнорожденных детей не бывает. Они рождаются – только от любви. Любовь «незаконной» быть не может.
БРИК. Лиличка, кажется, наш Володя хочет семью, гнездо и выводок.
ЛИЛЯ. Захотел стать мещанским мужем, да? И нарожать детей? И перестать писать? И отрастить брюхо? И меня бросить, да? А ведь я ужасно крепко тебя люблю.
МАЯКОВСКИЙ. Любишь ли ты так, чтобы это мной постоянно чувствовалось? У тебя любовь не ко мне, у тебя – вообще ко всему любовь. Может быть занимаю в ней место и я, но если я кончаюсь, то я вынимаюсь, как камень из речки.
ЛИЛЯ. Разве это плохо?
МАЯКОВСКИЙ. Нет, тебе это хорошо, я б хотел так любить. Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе.
ЛИЛЯ. Пойми, нарожай я тебе детей, на этом бы поэт Маяковский и закончился. Разве мы можем обрекать нашего ребенка на те мучения, которые сами постоянно испытываем? Володя, пожалуйста, не женись всерьез, а то меня все уверяют, что ты страшно влюблен и обязательно женишься! Не делай этого. Не изменяй! Я ужасно боюсь этого. Я верна тебе абсолютно. Зачем же осложнять жизнь глупым романом на стороне, когда можно замечательно жить втроем?
БРИК. К чему, в самом деле, все эти нелепые буржуазные предрассудки?
ЛИЛЯ. Привязанность Оси к тебе проверена временем, а нас и так уже давно связывают близкие отношения...
БРИК. Совсем не дело рушить брак, когда люди так глубоко понимают друг друга.
МАЯКОВСКИЙ. А ты стала еще красивее, Лиличка.
ЛИЛЯ. Так ведь от этого не мне весело. От этого другим весело.
МАЯКОВСКИЙ. Конечно, ты меня не любишь, но ты мне скажи об этом ласково...
ЛИЛЯ. Глупенький... Неужели ты не хочешь пожить по-человечески и со мной. Мне без тебя будет очень плохо...
МАЯКОВСКИЙ. Как любил я тебя тогда, так люблю и сию секунду. Жизни без тебя нет. Что бы ты ни захотела, что б ты ни велела, я сделаю сейчас же, сделаю с восторгом.
ЛИЛЯ. Давай, я сделаю по отношению к тебе вид, что я ни о чём не знаю, но я требую, чтобы всё, что мне может не понравиться было ликвидировано. Если всё это не будет исполнено до самой мелкой мелочи – мне придётся расстаться с тобой. А этого мне совсем не хочется, потому что я тебя люблю.
МАЯКОВСКИЙ. И я любил, люблю, и буду любить тебя, несмотря ни на что и благодаря всему, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Никого, кроме тебя я не любил и никогда полюбить не смогу. Без тебя (не без тебя «в отъезде», а внутренне без тебя) я прекращаюсь. Это было всегда, это и сейчас. Все равно люблю. Аминь. (Выходит.)
БРИК. Вдруг останется там? А если женится на Джонс и сбежит в Америку?
ЛИЛЯ (кокетливо). Время, Ося, боится пирамид и отступает перед женским обаянием. (примиряюще). Я любила Володю...
ПОЛОНСКАЯ. Вы любили Маяковского? Почему же вы не родили от него сына или дочь? (В голосе ее – негодование.)
ЛИЛЯ (разглядывая себя в зеркальной поверхности кофейника). Что? (показывает язык своему кривому отражению). Смешно...
ПОЛОНСКАЯ. Неужели вам не хотелось иметь детей от гения?
ЛИЛЯ (улыбается). Хотелось...
ПОЛОНСКАЯ. Так почему же вы не родили? Боялись испортить фигуру?
ЛИЛЯ. Вам надо от меня услышать: «Я боялась испортить фигуру», – вы услышали.
ПОЛОНСКАЯ. Вы распоряжались им, как вещью!
ЛИЛЯ. Распоряжалась? Я всегда желала ему только добра!
ПОЛОНСКАЯ. Почему же вы не отдали его Наталии Брюханенко?!
ЛИЛЯ. Так он рассказал вам и о своем романе с Наталочкой? Не отдала, потому что пожалела...
ПОЛОНСКАЯ. Кого?
ЛИЛЯ. Наташку!
ПОЛОНСКАЯ. Владимир Владимирович хотел на ней жениться! Вы «не позволили»! (Кричит.) Почему?!
ЛИЛЯ. Потому что здоровая красота комсомолок-ударниц его не привлекала! Ему самому это было не нужно.
ПОЛОНСКАЯ. «Не нужно»!? Нет! Ему Наташа была нужна! Но вместе с ним из вашего дома ушла бы слава! И вы с вашим Осей – четырьмя руками вцепились в Маяковского!
ЛИЛЯ (спокойно и как бы в раздумье). Мне не хотелось, чтобы из дома ушла слава? Да! Наверное! И все-таки это не главное! Главное: я это знала твердо, без меня и без Осика – слава Володи погаснет! (Тряхнула головой). Он всегда находился под чьим-нибудь влиянием! Талант у него был свой, мысли – всегда чужие!.. Ося подбрасывал идеи – Володя развивал. «Хорошо!» – Осина идея, выполнение – Володино! И так было всегда и во всем! А какие идеи могла дать Маяковскому сотрудница ГИЗа – «Товарищ-девушка» Брюханенко? «Брюха растить и зобы»? Вы знали о его парижской любви, о его романе с Татьяной Яковлевой?
ПОЛОНСКАЯ. Нет. Однажды в феврале 1930 года он впал в тяжёлую хандру и объяснил мне, что это из-за какого-то письма, которое пришло из Парижа. Я ни о чём не расспрашивала.
ЛИЛЯ. Володю с Татьяной познакомила моя сестра Эльза. Эльзочка окончила Архитектурный и стала... французской писательницей! Дебютировала, конечно, на русском, но в девятнадцатом Эльзу похищает Андре Триоле! Увозит в Париж! Бешеная страсть! И разрыв. Эльза знакомится со своим вторым мужем!.. Луи Арагон, известный французский поэт. Но Эльзочка любила первого. Потому-то и с Арагоном она осталась Эльзой Триоле. Эльза была для Володи, как Розалинда для Ромео... Первая – Эльза! Вторая и единственная – я!
На заднем плане возникает Эльза Триоле. Она похожа на свою сестру, только у нее не огненно рыжий цвет волос как у Лили Брик, она белокура.
ЭЛЬЗА. Я не могу забыть тот вечер, когда я притащила Володю, своего давнего кавалера, в вашу петроградскую квартиру. Тогда он только что закончил свою поэму «Облако в штанах» и, был готов читать свои произведения когда и где угодно. Я до сих пор помню, как Володя самоуверенно расположился в проеме двери и раскрыл тетрадь... А вы подняли головы, и до конца вечера не спускали глаз с невиданного чуда. Его гениальность была для меня очевидна. И я торжествовала: моего друга приняли всерьез! Жаль, лишь, что не обратила внимания, какими глазами Маяковский смотрел на тебя, Лилик. А дальше произошло нечто совсем уж странное. Володя закончил чтение, словно сомнамбула, приблизился к тебе и, раскрыв на первой странице тетрадь с текстом, спросил: «Можно я посвящу это вам?», и он вывел над заглавием поэмы: «Лиле Юрьевне Брик». На всю жизнь я запомнила твой торжествующе-восхищенный взгляд. Я была в недоумении. Однако сильнее недоумения было острое чувство горечи: я все еще любила этого долговязого трубогласного Маяковского. А меня уже никто не любил! И я без боя уступила тебе Володю. Я, действительно, была тогда серой мышкой, по сравнению с тобой, кошкой, захватывающей своими острыми коготками, всё, что плохо лежит. Я все еще храню открытку от него, которую получила 5 февраля 1917 года. Сердце, пронзенное стрелой, и рядом стихи:
Там дом в проулке, весь
в окошках,
Он Пятницкой направо от.
И гадость там на курьих
ножках
Живет и писем мне не шлет.
...А ты мне еще напишешь, Володя? Очень бы это было хорошо! Я себя чувствую одинокой, и никто мне не мил, не забывай хоть ты, родной, я тебя всегда помню и люблю.
Рядом с Эльзой возникает Маяковский.
МАЯКОВСКИЙ. Эльза!
ЭЛЬЗА. Володя! Ты здесь! В Париже!
МАЯКОВСКИЙ. Уже в шестой раз.
ЭЛЬЗА. Как тебе здесь, у нас?
МАЯКОВСКИЙ. Скучно мне здесь в вашем Париже. Париж уже успел надоесть до бесчувствия, тошноты и отвращения. Когда я вижу здешнюю нищету, мне хочется всё отдать, а когда я вижу здешних миллиардеров, мне хочется, чтобы у меня было больше, чем у них.
ЭЛЬЗА. Как ты поживаешь?
МАЯКОВСКИЙ. Спасибо. За последние десять лет у меня был как-то насморк. А ты? Рассталась с Андре?
ЭЛЬЗА. Андре, как полагается французскому мужу, меня шпынял, что я ему носки не штопаю, бифштексы не жарю и что беспорядок. Пришлось превратиться в примерную хозяйку... Но долго не вынесла. Зато теперь абсолютно во всех делах – у меня свобода полная... Пойдем, я представлю тебя своему второму мужу.
В ГОСТИНИЦЕ «ИСТРИА» НА МОНПАРНАСЕ В ПАРИЖЕ. 25 ОКТЯБРЯ 1928 ГОДА.
Недорогой, обитый темно-красными обоями, тесный номер Эльзы Триоле в гостинице «Истриа» на Монпарнасе. Здесь вместе с ней живет Луи Арагон, которого она и представляет Маяковскому.
ЭЛЬЗА. Познакомься, мой муж.
АРАГОН. Луи Арагон.
ЭЛЬЗА. Известный во Франции поэт. Представляешь, к сожалению, Арагоша не говорит по-русски, ты не говоришь по-французски, а то вы смогли бы найти общий язык. (Подойдя к телефонному аппарату.) Вокруг тебя всегда столько женщин... Влюбился в кого-нибудь? А меня не разлюбил?
МАЯКОВСКИЙ. Ты же знаешь, я люблю только Лилю. (Гневно и резко.) Я никогда Лилечке не изменял. Так и запомни, никогда! Ко всем остальным я могу относиться только хорошо или очень хорошо, но любить я уж могу на втором месте.
ЭЛЬЗА. Ну, что ж, Лилик, как это говорят по-русски: отольются кошке мышкины слезки. (Звонит по телефону.) Танечка, это ты? А мне хотелось бы пригласить тебя к нам на чашечку чая. Мы живем в гостинице «Истриа» на Монпарнасе. Что? Не можешь? Почему? Скверно себя чувствуешь? Жаль. А что случилось? Мучает сухой кашель? Уже запланирован визит к врачу? Танечка, милая, хотя бы ненадолго? Я и Арагоша были бы очень рады тебя видеть. Прошу тебя. Заедешь на минутку? Ну вот и хорошо. Будем ждать. До встречи. (Маяковскому.) Ты просто и представить себе не можешь, Володя, какая это красивая, высокая, длинноногая девушка с выразительными глазами.
МАЯКОВСКИЙ. Вот такая красивая и большая мне очень нужна.
В номер входит Татьяна Яковлева. Внешне она похожа на Полонскую, только выше ростом.
ЭЛЬЗА. А у нас для тебя сюрприз – гость из России.
МАЯКОВСКИЙ. Разрешите представиться: Владимир Маяковский.
ЭЛЬЗА. Самый известный из современных русских поэтов. С Володей из России сюда, в Париж, приехали моя юность, моя Родина, мой язык.
ЯКОВЛЕВА. Татьяна Яковлева. Я никак не предполагала, что мне тоже придется кому-то представляться.
ЭЛЬЗА. Фотомодель. О красоте ее ног ходят легенды. Когда однажды у знаменитой Марлен Дитрих американский корреспондент спросил, правда ли, что ее ноги считаются самыми прекрасными в мире, то Марлен ответила: «Так говорят. Но у Татьяны лучше». (Яковлевой.) Мы вспомнили про тебя с Арагошей, подумали, что можно познакомить Володю с тобою и ему будет не так скучно, здесь он просто задыхается – сколько можно было разговаривать со мной? Я вынуждена в Париже его всюду сопровождать. Эта обязанность для меня очень обременительна. Мне хотелось бы снять с себя тягостное ярмо переводчицы. Думаю, что в вас Володя найдет достойную замену.
ЯКОВЛЕВА. А я предполагала, что вы хорошо владеете языками.
МАЯКОВСКИЙ. Почему вы так думаете?
ЯКОВЛЕВА. А как же – гимназическое образование плюс заграничные поездки...
МАЯКОВСКИЙ. К сожалению, нет, заграничные поездки минус гимназическое образование. За границей болтаю исключительно на «триоле»... по-триолетски, а разговаривать по-французски я так и не выучился, разве что несколько слов по-грузински... Зато выработал выразительность лица, поэтому объясняюсь мимикой.
ЭЛЬЗА (Яковлевой). А вы – замечательная пара. Володя очень красивый, большой. И вы, Таня тоже красавица – высокая, стройная под стать ему. Да, да, вы под рост Маяковскому.
МАЯКОВСКИЙ. Вы не парижанка, вы русская парижанка.
ЯКОВЛЕВА. Да, я же из России. Я выросла в очень консервативной интеллигентной семье. Мой дядя Александр Яковлев был известный художник. Тетя пела в Мариинском театре Графиню из «Пиковой дамы». Во мне течет кровь Чингисхана, Тамерлана и Великого Могула, правителя Бабура. А от его любимой киргизской жены и произошла моя бабушка.
МАЯКОВСКИЙ. А вы знаете мои стихи?
ЯКОВЛЕВА. Конечно, знаю. У меня замечательная память на стихи. Уже к двенадцати годам я целыми страницами знала наизусть русскую поэзию. Пушкина, Тютчева, Блока и очень хорошо Маяковского. Я любила ваши стихи. Особенно эти – «В этой теме, и личной и мелкой, перепетой не раз и не пять…» Я запомнила голод революции на всю жизнь, тот голод, который гнал меня на улицы за хлеб читать Пушкина и Лермонтова, Блока и Гумилева, Есенина, Ахматову и Цветаеву... В обносках с чужого плеча я стояла на Невском и тонким девчачьим голосом декламировала бессмертные стихи, за что красноармейцы иной раз отламывали мне кусок плохо пропеченного пайкового хлеба. Я и сама одно время баловалась стихами, но вскоре оборвала эти попытки.
МАЯКОВСКИЙ. Почему?
ЯКОВЛЕВА. После Ахматовой и Цветаевой женщинам в поэзии делать нечего. Простите, я тороплюсь. У меня назначен визит к врачу. Ещё дают знать о себе легкие, которые я застудила еще в России, мотаясь по пензенским ухабистым дорогам в поисках гнилой, мороженой картошки.
МАЯКОВСКИЙ. Дайте слово – обязательно увидеться завтра.
ЯКОВЛЕВА. Хорошо. До встречи.
МАЯКОВСКИЙ. Впрочем, нет! Позвольте, я провожу вас...
АРАГОН. У Татиана будет флирт!
ЭЛЬЗА. Думаю, ничего серьезного у них не будет, сходят несколько раз в синема, пообедают...
ЛИЛЯ. Узнав, что Элик познакомила Володю с какой-то двадцатилетней моднячкой, признаюсь, забеспокоилась. Вдруг он отважится – повалит Яковлеву на постель. Тогда, конечно, – трагедия. Вернее, траги-фарс! К счастью, подходящей постели во всем Париже не нашлось, и дело ограничилось корзинами цветов и письмом: «Товарищу Кострову о сущности любви»!
ПОЛОНСКАЯ (сдерживая ярость). Вы по-прежнему хотите уверить меня, что любил Маяковский вас одну?
ЛИЛЯ. Как хотите, так и понимайте! (Вытягивает пальчики). Я любила подарки, а он любил их дарить. Однажды Володя мне подарил серебряное кольцо, гладкое, но... выдумщик! Внутри него гравировка: по кругу буквы – Л.Ю.Б. – мои инициалы, а получалось бесконечное: ЛЮБЛЮ... На огромном перстне-печатке Маяковского в ответ я заказала сделать его инициалы по-латыни: W M. И даже одну из стихотворных записочек, вложенных в корзину с цветами для Татьяны Яковлевой, он подписал именно так: маркиз W.M. Он знал, что ей хотелось выйти замуж за титулованного аристократа. Это вообще отличало русских эмигрантов.
В КВАРТИРЕ БРИКОВ В ГЕНДРИКОВОМ. КОНЕЦ ЯНВАРЯ 1929 ГОДА.
Агранов с огромным букетом роз появляется в дверях квартиры в Гендриковом.
АГРАНОВ. Не помешаю?
ЛИЛЯ (радостно). Яня? (Бросается к нему.) Ну зачем такая роскошь? (Взяла букет из его рук.) И поставить некуда? (Кричит.) Бабуля!
Входит старуха-домработница.
Ведро с водой! Мигом!
Старуха уходит и вносит ведро.
ЛИЛЯ. Спасибо, вы свободны!
Старуха уходит. Лиля опускает букет в ведро, расправляет цветы.
Мои любимые белые розы!.. (Обнимает Агранова.) И ты мой самый-самый! (Целует его.) Володя! Ося! Представляешь, Ося, поскольку я утром на тебя рассердилась, пошла гулять. Ко мне привязался один офицер, позвал в ресторан, я согласилась. Отдельный кабинет, я ему отдалась. Что мне теперь делать?
БРИК. Прежде всего, принять ванну или холодный душ.
Лиля выходит, следом за ней Агранов. Только что вошедший Маяковский смотрит им вслед.
МАЯКОВСКИЙ (забеспокоясь). Куда она?
БРИК. Удалилась с Аграновым!
Слышится шум воды. Маяковский вскакивает, большими шагами начинает ходить по комнате взад-вперед.
ЛИЛЯ (за сценой). Сию минуту!.. В порядок себя приведу... Я в ванной!
МАЯКОВСКИЙ. А где Агранов?
БРИК. Яков, ты где?
ЛИЛЯ (смеется). Он со мной!
БРИК. Лиля – стихия, с этим надо считаться. Нельзя остановить дождь или снег по своему желанию.
Шум воды стихает. Лиля входит в купальном халате, за ней – Агранов, на ходу застегивая китель.
МАЯКОВСКИЙ (вытаращив глаза). Вы... купались?
ЛИЛЯ. Я плакала... У меня руки тряслись, и я не могла расстегнуть пуговички... Яня помог...
БРИК (продолжая ее фразу). ...снять платье?
ЛИЛЯ (вскинув голову). Да! А потом Яша включил душ... И я попросила его потереть мне спину!
МАЯКОВСКИЙ (покраснев). Ты шутишь?..
ЛИЛЯ (улыбаясь, Маяковскому). Чем ты недоволен? Я приняла душ, успокоилась. (Пожала плечами.) Мальчишество!
МАЯКОВСКИЙ. Как ты могла?
ЛИЛЯ. А что особенного? (Тоном лектора.) Кроме полигамии, то есть многоженства, существует и полиандрия, то есть – обычай, когда несколько мужчин делят одну женщину. Полиандрия – многомужество, до сих пор имеет место среди народностей Непала, живущих высоко в горах. Только не делай мне сцен и не устраивай истерик, пожалуйста! Разве мы не договаривались, Володечка, что днем каждый из нас делает, что ему заблагорассудится? По какому праву ты вмешиваешься в мою дневную жизнь?! Наши судьбы сплетены. Твоим стихам, твоей душе – не изменю никогда! Но я хочу быть женщиной!
БРИК. Ревность – буржуазный предрассудок! Жены, дружите с возлюбленными своих мужей! Долой стыд!
ЛИЛЯ. Да! Мне так стыдно как никогда в жизни. Только не за себя, Володечка, а за тебя.
МАЯКОВСКИЙ. Стыдно?.. Неужели это единственное что мешает быть со мной. Не верю! Делай как хочешь, ничто никогда и никак моей любви к тебе не изменит.
ЛИЛЯ. Не изменит?!! А это ты узнаёшь? Первый номер «Молодой гвардии» за этот год! Там напечатано твое стихотворение «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви». Я думаю, тебе хорошо известно, кому оно посвящено! Ты нанес мне оскорбление!
В истерике бьет посуду. За окнами легкое позванивание, переходящее в звуки автомобильного рожка.
АГРАНОВ. За мной машина.
БРИК. Ваша – персональная!
АГРАНОВ. Ни одного вечера без срочного вызова! (Открывает дверь в столовую и останавливается на пороге.) Вот ты там в «Флейте-позвоночнике» говоришь: «Не поставить ли точку пули в своём конце». Посмотрим какой ты храбрый, хватит ли у тебя смелости. Но ведь вы, поэты, любите похвастаться словцом, а на деле вы трусы. (Протягивает Маяковскому пистолет.) Дарю. Если ты настоящий мужчина, то знаешь, как с ним поступить. (Выходит.)
ЛИЛЯ (недовольно). Исчез и не обернулся... (Маяковскому.) Я не прощу тебе этого, Володенька, до самой смерти. Ты приехал из-за границы и стал в обществе читать новые стихи, посвящённые не мне, даже не предупредив меня. Вспомни, сначала каждое твое стихотворение читалось мне, потом мне и Осе и наконец всем остальным. Так было со всем всю жизнь, что ты писал! Ты в первый раз меня предал! Слушай, если ты её так ужасно любишь, то бросай все и поезжай, потому что мне надоело твоё нытьё! Так не может больше продолжаться! Мы расстаемся!
МАЯКОВСКИЙ. Все, Лиличка. Я твердо решил – женюсь на Татьяне и перевожу ее в Москву. Так жить не смогу, сама знаешь. Прости. Ведь мы давно ничего друг от друга не скрываем. (Выходит.)
ЛИЛЯ. Волосит влюбился. И кажется серьезно.
БРИК. Похоже, что новый роман с французской фотомоделью грозит закончиться эмиграцией.
ЛИЛЯ. Умная жена сама подбирает мужу любовниц. Знакомство с красивой женщиной может отвлечь его от парижской любви. Молодая, ничем особенным, кроме внешности, не примечательная женщина, могла бы развлечь Маяковского и успокоить его на время. Вероника Полонская! Актриса вспомогательного состава МХАТа, она необыкновенно хороша собой. А еще внешне удивительно похожа на Татьяну, только пониже ростом.
БРИК. А как же ее муж? Молодой актер МХАТа Михаил Яншин?
ЛИЛЯ. Тем лучше. А что там может произойти? В самом худшем случае пустенький адюльтерчик.
ВТОРАЯ ВСТРЕЧА И ПРОЩАНИЕ С ЯКОВЛЕВОЙ. МАРТ 1929 ГОДА.
Маяковский и Яковлева одни.
ЯКОВЛЕВА. Наша вторая парижская встреча пронеслась еще быстрее, чем первая, но у меня такое ощущение словно мы совершенно не расставались.
МАЯКОВСКИЙ. Мой родной и любимый Таник. Я с первого взгляда в тебя жестоко влюбился. Сразу и сильно. Влюбился в твою память на стихи, в твой «абсолютный» слух. Если записать все мои со мной же разговоры о тебе, ненаписанные письма, невыговоренные ласкости, то мои собрания сочинений сразу бы вспухли втрое и все сплошной лирикой.
В поцелуе рук ли,
губ ли,
в дрожи тела
близких мне
красный
цвет
моих республик
тоже
должен
пламенеть.
ЯКОВЛЕВА. Вы – политический поэт по надобности, но лирический поэт по призванию. Вы тоже произвели впечатление сразу: больше похожий на американца, со следами южного загара, в шикарных английских ботинках и отлично скроенном европейском костюме. Элегантный, обаятельный, неотразимый. Помню, когда вы вызвались меня проводить, то в такси неожиданно сползли с сиденья, как бы опустились на колени, и стали с жаром объясняться в любви. Эта ваша выходка тогда меня страшно развеселила. Такой огромный, с пудовыми кулачищами и ползает на коленях, как обезумевший гимназист. Жаль, смеяться я не могла, боясь раскашляться. Вы всколыхнули во мне тоску по России и по всем, кто там остался. И сейчас здесь мне все кажется мелким и пресным. Главное, люди, с которыми я встречаюсь, большей частью «светские», без всякого желания шевелить мозгами или же с какими-то мухами засиженными мыслями и чувствами. Вы же меня подхлестнули, заставили умственно подтянуться. Я ужасно боялась рядом с Вами казаться глупой. А главное, остро вспомнить Россию.
МАЯКОВСКИЙ. Я рад, что тебе удалось уехать из России.
ЯКОВЛЕВА. В России сейчас такая обстановка, что я не смогу там жить и работать. Ведь вы – красный, а мы – белые. Меня по-настоящему страшит мое возвращение на круги своя, новый альянс с большевиками. Я боюсь хаоса и анархии, от которых бежала из России. Я боюсь вернуться навсегда в ту смятенную, страшную, полуголодную страну, в которой я испытала столько унижений, из которой с таким трудом вырвалась «неумытая, но великолепная дикарка».
МАЯКОВСКИЙ. Я тоже не могу там работать. То, что я пишу, давно не стихи.
Хорошо у нас в Стране Советов!
Можно жить, работать можно дружно.
Только вот поэтов, к сожаленью, нету –
Впрочем, может, это и не нужно.
Хорошая любовь может меня спасти.
Ты одна мне
ростом вровень,
стань же рядом
с бровью брови...
Давай делать жизнь вместе.
Ты не думай,
щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
иди на перекресток
моих больших
и неуклюжих рук.
Когда же ты сможешь вернуться на родину?
ЯКОВЛЕВА. Поймите, не так просто бросить налаженный и роскошный быт и уехать в большевистскую Россию. Я перестала об этом думать, так как хочу сделать карьеру манекенщицы.
МАЯКОВСКИЙ (внезапно помрачнел, охрипшим голосом). А я – возвращаюсь, так как я уже перестал быть поэтом. Теперь я... чиновник... (Разрыдался.)
ЯКОВЛЕВА. Что с вами?
МАЯКОВСКИЙ. Ничего, ничего. Просто...
Я хочу быть понят
моей страной,
А не буду понят –
что ж.
По родной стране
пройду стороной,
Как проходит косой дождь.
ЯКОВЛЕВА. Для меня большая драма уезжать отсюда, по крайней мере, на полгода. Не могу же я сказать родным, которые недавно приложили столько усилий, чтобы вывезти меня из Пензы – «Хоп!» Я возвращаюсь обратно. О моем отъезде в Россию мы решим, когда вы приедете сюда в третий раз. Попрощаемся до осени, чтобы в октябре встретиться вновь и навсегда.
МАЯКОВСКИЙ. С сентября начну себе приделывать крылышки для налета на тебя. Подумай и собирай мысли, а потом и вещи и примерься к моей надежде взять тебя на лапы и привезти к нам, к себе в Москву.
ЯКОВЛЕВА. Привезти к вам? К Лиле и Осе? Представляю, как Лиля была бы рада. Ты думаешь, что я буду в восторге от них, и мы будем жить вчетвером? Ведь Москва – это Лиля, в Париже вы все время говорили мне о ней, мы вместе покупали для нее подарки в парижских магазинах. Находясь рядом со мной, вы все время думали о другой женщине. Ваша старая любовь не прошла. А я не претендую на роль роковой женщины в вашей жизни. Вообще все стихи до моих были посвящены только ей?
МАЯКОВСКИЙ. Я живу вместе с Бриками в Геидриковом переулке, но у меня есть еще комната, вернее рабочий кабинет, в Лубянском проезде. Мы поселимся там. Не может быть такого, чтобы мы с тобой не оказались во все времена вместе. Давай жить друг для друга. Оставим это время для себя, это никого не касается. Только ты и я. Давай об этом думать, а потом говорить. Сделаем нашу разлуку проверкой.
ЯКОВЛЕВА. Вы – первый и единственный мужчина в моей жизни, сумевший оставить в моей душе след... после вас – буквально пустыня...
ЛИЛЯ. Эта очередная игра в любовь – Володе вреда не принесла, биографию его не испакостила, а напротив, помогла ему создать несколько прекрасных строф:
Уже второй
должно быть ты легла
А может быть
и у тебя такое
Я не спешу
И молниями телеграмм
мне незачем
тебя
будить и беспокоить
Единственное из того, что не мне – прекрасное!
ПОЛОНСКАЯ (еще во власти строк, тихо и мечтательно). Татьяна была прекрасна. Зачем вы помешали их счастью?
ЛИЛЯ (удивлённо). Я помешала? Да как же я могла, сидя в Москве, помешать их счастью в Париже?
В ПАРИЖЕ. 6 ОКТЯБРЯ 1929 ГОДА.
Татьяна Яковлева и Эльза Триоле.
ЯКОВЛЕВА. Эльза, послушайте! Я только что получила от Маяковского телеграмму, что он не получает моих писем. Мне это совершенно непонятно. Может быть, он не хочет брать на себя ответственность и сажать себе на шею девушку? А может быть, он просто испугался и раздумал?
ЭЛЬЗА. Спешу заверить тебя Танечка, что Маяковский к тебе в Париж точно не приедет, так как ему отказано в визе. Володе не дали загранпаспорт на выезд.
ЯКОВЛЕВА. Я сразу чувствовала, что больше мы с Володей не увидимся.
ЭЛЬЗА. Может быть, это и к лучшему. Ты просто не представляешь, какой же он трудный, тяжелый человек... Всем женщинам, кто был рядом с ним, трудно дышалось на его высоте, им было страшно... Женщины всегда занимали в жизни Володи много места. Он умел быть с женщиной нежным, внимательным. Лиля мне сообщила, что Володя в Москве сильно увлекся молодой и красивой актрисой Вероникой Полонской, которую нежно любит, называет «невесточкой» и строит с ней планы на будущее.
ЯКОВЛЕВА. Ну что ж, Маяковскому я напишу только в день свадьбы. (Уходит.)
ЭЛЬЗА (вслед). Чьей? Его или своей?
ЛИЛЯ. В то время, когда Володя писал Яковлевой в Париж: «По тебе регулярно тоскую, а в последние дни даже не регулярно, а чаще», – в это же время регулярно, и даже чаще, он встречался с вами, Норочка. 11 октября 29-го года мы мирно сидели в столовой Гендрикова переулка. В это время принесли письмо от Эльзы...
В КВАРТИРЕ У БРИКОВ В ГЕНДРИКОВОМ. 11 ОКТЯБРЯ 1929 ГОДА.
Лиля достает откуда-то, как фокусник, письмо и вскрывает конверт.
ЛИЛЯ (читает письмо). Дорогой Лилик! Спешу сообщить тебе новость: оказывается, Татьяна Яковлева с которой Володя познакомился в Париже и в которую был еще по инерции влюблен, была помолвлена с неким виконтом. И она, конечно, вскоре выходит замуж за этого французского аристократа, молодого дипломата и красавца Бертрана дю Плесси. Их свадьба уже назначена на 23 декабря 1929 года, венчание пройдет в церкви, как полагается, в белом платье, с флердоранжем... Когда при встрече я спросила ее: «А как же отношения с Володей?», то она ответила, что никогда и не думала всерьез о возвращении с ним или без него в этот Советский Союз, который она всей душой ненавидит. Несмотря на чувства к Маяковскому, она ничего не собиралась, по большому счету, менять в своей жизни. Она чувствовала, что он страдал маниакальной депрессией. Сегодня был возбужден, завтра подавлен. Очень тяжелый человек. И сейчас она вне себя от беспокойства, как бы Володя не узнал об этом и не устроил скандала, который может ей повредить и даже расстроить брак. Я представляю себе Володину ярость и как ему стыдно. Всю жизнь я боялась, что Володя покончит с собой, поэтому предусмотрительно прошу обо всем этом ничего не говорить Володе.
Лиля, смущенно прочитав последнее предложение вслух, запинается.
МАЯКОВСКИЙ. Теперь я чувствую, что меня совсем отодрали от жизни.
ЛИЛЯ. Ах, что я наделала! Ведь Эля не просила показывать это письмо Володе!
МАЯКОВСКИЙ. Что ж, я пойду.
ЛИЛЯ. Куда ты? Рано, машина еще не пришла.
МАЯКОВСКИЙ. Остается последняя возможность все поправить – съездить во Францию и лично увидеться с Яковлевой.
ЛИЛЯ. В какой роли ты предстал бы на чужой свадьбе? Видишь, какая она дрянь? Твоя Таня и не ждет тебя, а крутит романы в Париже.
МАЯКОВСКИЙ. Не хочешь?
Оставайся и зимуй,
и это
оскорбление
на общий счет нанижем.
Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму –
одну
или вдвоем с Парижем.
Я теперь свободен от любви... Вы зря беспокоитесь. «Эта лошадь кончилась». Идите вы обе к чёрту – ты и твоя сестра! Простите, не сердитесь... У меня сердце болит.
Маяковский поднимается из-за стола и выходит из комнаты.
ЛИЛЯ. Ничего, страдать Володе полезно. Он помучается и напишет хорошие стихи.
БРИК. Женитьба крупного советского поэта на белоэмигрантке вредна для интересов страны.
ЛИЛЯ. Что скажут на Западе? Есть опасность, что он возьмет да и останется в Париже.
БРИК. Девять заграничных поездок более чем достаточно для Маяковского.
ЛИЛЯ. Надеюсь, вы понимаете, в чем заключается первейший долг ОГПУ?
БРИК. Необходимо соблюсти имидж советского поэта.
АГРАНОВ. Понял. Выдачу визы затормозим. Разрешения на поездку Маяковский не получит... Отказ в визе будет выглядеть как простое недоразумение, нечеткая работа советских чиновников.
ЛИЛЯ. От поездки в Париж Володя отказался по собственной воле – из гордости. Просто он передумал ехать. Зачем? Чтобы снова быть отвергнутым? Он и не начинал хлопотать о визе. Когда нас самих не хотели пускать в Лондон, к моей больной матери, то за визой для нас Маяковский ходил в Кремль. Разве это было бы возможно, если бы ему самому только что отказали в визе?
ПОЛОНСКАЯ. Если бы у него была настоящая семья, настоящая жена, он бы не застрелился! А вы никогда не любили Маяковского, а держали его на поводке!
ЛИЛЯ. Не талмудьте мне мозги!.. Я влюбилась в Володю сразу и навсегда. И он в меня тоже, но у него и любовь, и вообще, что бы он ни делал, было мощным, огромным, шумным. И чувства были огромными. Иначе он не умел. Поэтому со стороны, кажется, что он любил меня больше, чем я его. Но как это измерить – больше, меньше? На каких весах? На какой счётной линейке? Я не любила никого другого, только Володю, всегда, всегда, и когда мы были вместе, и когда наши отношения изменились, и когда он ушел из жизни. Всегда. Я любила только его одного. Мне не нужен был никто другой. Я любила Володю, но я ему не давалась. Я все время увиливала от него. А если бы я вышла за него замуж, нарожала бы детей, то ему стало бы неинтересно, и он перестал бы писать стихи. А это в нем было главное. Я ведь все это знала. Я говорила ему, что буду так же любить его и в старости, которой он очень боялся. Как часто я слышала от Маяковского слова «застрелюсь, покончу с собой, 35 лет – старость! До 30 лет доживу – дальше не стану». Сколько раз я мучительно старалась его убедить в том, что ему старость не страшна, что он не балерина. Он упрямо твердил, что не хочет дожить ни до своей, ни до моей старости. Я знала, что он ни за что не будет старым, обязательно застрелится. Первый раз это произошло в 1916 году в Питере. Тогда рано утром меня разбудил телефонный звонок. Глухой, тихий голос Маяковского: «Я стреляюсь. Прощай, Лилик». Я крикнула: «Подожди меня!», что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика кулаками в спину. Маяковский открыл дверь. Он сказал: «Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя». Тогда спас случай, единственный патрон не сработал. Сейчас он во второй раз испытывал судьбу. Я знала, что, в конце концов, пуля попадёт. Разве мог он, не любя меня, требовать моей любви в посмертном письме: «Лиля – люби меня!»? Это значит: прости, не забывай, защищай, не бросай меня и после моей смерти. И после моей смерти я хочу быть первым в твоём сознании, как этого хотел при жизни. Знаете ли вы, что Маяковский упомянул вас, Нора, в составе своей семьи?
ПОЛОНСКАЯ. В разговоре Владимир Владимирович упомянул о каком-то письме в правительство, о том, что он считает меня «своей семьёй». Я, признаться, тогда ничего не поняла, не думала, что он идёт к смерти.
ЛИЛЯ. Включение вас в члены семьи... При живом муже... Володя по отношению к Вам поступил дурно, упомянув о вас. Письмо на другой день напечатали в газете, и все узнали о ваших отношениях. Конечно, он сделал это с благой целью, чтобы обеспечить вас материально, но получилось всё трагично. Он назначил вас наследницей. Как вы к этому относитесь?
ПОЛОНСКАЯ. Не знаю. Прошу Вас, помогите мне. Я сама не могу ничего решить. Трудно очень...
ЛИЛЯ. Советую отказаться от ваших прав на наследство Маяковского. Вы подумайте, Нора, как это было бы тяжело для матери и сестер Володи. Ведь они же считают вас единственной причиной его смерти и не могут слышать равнодушно даже вашего имени.
ПОЛОНСКАЯ. Мне кажется, что, отказываясь от прав на наследство, я нарушаю последнюю волю дорогого мне человека.
ЛИЛЯ. Как же вы можете получать наследство, если Вы для всех отказались от Володи тем, что не были на его похоронах. Поймите, Володя, как порядочный человек, просто хотел после своей смерти хотел устроить вам сносную жизнь, надеялся дать вам независимость. Но меня неофициально попросили посоветовать вам отказаться от ваших прав. А, может быть, вы хотите путевку куда-нибудь? Ося поспособствует. Только откажитесь от наследства.
ПОЛОНСКАЯ. Хорошо, я сделаю, как вы хотите. Но знайте: я любила Маяковского. Он любил меня. Этот год был самым несчастным и самым счастливым в моей жизни. И от этого я никогда не откажусь.
ЛИЛЯ. Имя Вероники Полонской, упомянутое в предсмертном письме, забудется как случайное, а в истории рядом с именем великого поэта останусь только я, его вечная любовь. «Лиля – люби меня». И я люблю его. Он каждый день говорит со мной своими стихами.
Занавес
В некоторых случаях в пьесе использованы отдельные реплики и фрагменты диалогов из сценария М. Волиной «Спираль жизни».
|
|