БАБЬЕ ЛЕТО
Осень почти на треть шагнула в свой привычный посезонный заступ. Устойчиво. Охватом безвозвратным. Как прибралась решимо в длинный, навеянный накопленной усталостью природы, долгожданный продох-выстой. Перебралась в иную ипостась. И все, из века в век привычное, опять при ней. Тянется придатком духа внеутробным. И ранниц зыбкий вздох, окунутый в прохладу. И в досыть облегченно-сладкой блажи первосонья обмерклые пораньше припадают вечера. Скупея вызвучью, с укладом в лунный сон туманов, плотнеет сырью под накидкой индиго пустая глухотемь ночей. Любой случайный звук, мгновенно озвончав в холодной чистоте, остекленевшим криком вспугнув ночь, бесследно пропадает, расплываясь в черной бездне. Прытью легчаво-беговой, почти неощутимой, несется вдаль остатком невесомым, как страх по преисподней. В пустых и овдовевших от пригляда далях, безропотно развеявшись, бессильно выпадает в тихость. В эфемерность. В ни во что. И сплошь шафранностью густой ресничками прозрачными лучей отяжелело на осенницу поглядывает солнце. И дочь Дианы, застыдясь чего-то, тихо сквозь приспанную ночь крадется к югу. Горит грузно уже опаловой, как перезревшею, красой. И ветерок вспеленут робким холодком. Весь завихрился. Рассвежел. Зажил, чаще вступая в силу… Иногда томным, сплошь свинцовым напуском, как гнетом, землю придавливает хмарь. Бесформенным, набухшим влагой наползает с высот телом. Следом с небес, будто прощаясь с летом, остуденелую вкосую полосует днями обнизь нудяще-надоедливая мокрядь. Обжижилась от мороси земля. Взмокрилась верхом пересытью в чернющей замеси саманной. К присосам с чавканьем любой готовит ход. В безмерной растолоке всем – одна морока. Прорываются упорно, без зазыва, налетевшие некстати сивера. Блуждают черные и пришлые, будто сама расшлявшаяся средь растительности ржаво буреющая смерть. Знобят ночами в глубь припираемую с их шумливых перебродов, как будто онемевшую от страха, забившуюся кротко по углам, затравленную умолчь. Безлико теребят по вымершей глуши чащоб умолкшую в иконной величавой недоступности печаль. Вуалью призрачно-белесой все чаще втуне стелются рекой туманы. С ангельской покорной кротостью лобзают берега. Перетекают плавно языками до низин. Обножинами леса у опушек-робкий, чуточку слышимый, катящийся с продува шелест. Как кто невидимый перетирает медленно песок между ладоней. И шелест тот - не то как благодарствие за столь короткий век листвы. Не то как извинение за растревоженную бережно шуршаньем вековую бренность обеззвученного леса. А может-это тихий акафист самой природе. В листве висящей зиждится покорно в порывах ветра не отпетый тлен. Как новый штрих к минорной гамме от возгоревших окружью уже приметных промельков спешащей походи обильного, сплошного листопада. В мир как ввилась отяжелевшею печатью чувств обыденно простая обреченность… Звучит наполненно аккордами осенняя симфония природы. Сонмом истомы, будто вязким сочивом созвучия взгрустнувших нот, льется устало с раззолоты вышних струн. То напрягает вдруг органной мощью леса. То с сиротливых далей, отходно прибиваясь к дрожи кисейной серебристых паутин, вскинутся высокотонной слабью щемяще колыхнувшиеся отзвуки альтов. То вдруг прокатятся надземьем плотные вспухи паголосков,как от духовых, доплыв от шума близкого жилья… И вот уже почти вся осень утопает в теплом колорите сердолика, опламенев точечной обсыпью рдяно печалящегося крапа. День ото дня припадом выжелти в природе крупнеет пятнами нацвет. Обнизь отходно-мерклая в фисташковых невзрачно вырядилась риззях. Буреет плотно стлань травы. Колышутся в немом прощании метелки. В гуще ее низов-раздолье склизкой, вымоченной прели с подстывшим, затхлым духом летних сеногноев.. Неприглядью холодной учащаются тона. И смурь захватисто ползет сквозь прориси в живых полотнах по безмерным, в частых переменах, подмалевкам. Не огрызаясь, не цепляясь временами, пропала незаметно, без исхода, привычная под конец лета пространственная, на покой баюкающая пастораль. По душам, от невзрачности прибившись, ужимно тлеет огонек кроткой надежды на пепелище теплых чувств.. А распогодица спешит обложно. Сразу. Неотступно. И со всех сторон. Обьемной налегает плотно силой. Накатно, выполосками прорывается в округу. Высасывает второпях остатки неги. И ненасытно выхолащивает даже крохотные промельки светлыни с притоками последнего тепла…
Но вдруг - сплошной переворот.. Что это?.. И зачем… Откуда… Как что-то запоздало прорвалось в навек означенный природой срок. Загулялым, буйным всплеском весело прошлось по устоявшимся канонам, не признавая никаких былых предначертаний. Вчистую развернуло на отходе лето, припав благоговейно к той отошедшей, нерастраченной, чуть тронутой прихватом тленным блажи. Закрой глаза - и ты воочию вплываешь в август! Живешь и дышишь им. С вечным его теплом, пропитанным духмяно-теплой обволокой травостоя. С высыпкой рясной звездного жемчужного мониста на мягком бархате глухого наднебесья. С прохладной красотой зари, умывшей на восходе солнце… Воспряли разом благостные мысли. Возносят к апогею чувств. Так одержимый верой тянется к святым мощам. Млеет рассудком от намоленных святынь… Небо-без туч. Во весь его бесплотный сферный заглубок пространно вплыл топазовый, чистейший голубец. Простыл бесследно ветер-гомоза. Пропал, сгинул в бестечье. Прежде прибитые, заметны стали по приросту зеленя. Как в праздник выбралось живое. Уронный редко выпадает звук. Ничто не налюбуется безмерной чудиной. Весь колорит застыл. Зацепенел. Звучней, сочнее стала проглядь. В новый прожиток благодарно разлетелась мошкара. Все мыслимые сроки в радости немой переживают мухи. Усердно расползлись букашки. Назойливо забилось над оземьем комарье. Заря невымокшей встает в доранье. Обметом рос не расцелует трав. И не уляжутся они до первого подстылого прихвата кристальным, хрупким бисером на сочноцветных стрелках стебельков. Плывет достатком по низам тепло, угревом покрывая на ночь едва отмучившуюся материнским всеохватным бремям грудь безмерную земли. В тончайшем ощущении - последний распрощальный трепет еще не налетавшихся стрекоз. Бьются крылато мощью невесомо-слюдяной в своей хрупчайшей, воздух одолевшей, силе. Ощущаемые только зрением и мыслью. Так несет бесшумно и воздушно легчайший шелк в полете. И пленность сетчатую распростертых паутин безвременью подстылому не скоро тронуть. От бьющих серебристых отблесков с сетей веет так крохотно простой, в наивности, прикаянностью к жизни. Чище и ярче потекли закаты, утечной обежью привычно выкругляя солнцу путь. Оплавно отгорают над каймистыми верхушками дальних лесов. Сошли, как вымытые нежно, в охватно облазуренной купели предельной чистоты небес. Дымы костров довольно резковато пестуют своей особинкой горчаво-едкой, не ладанной на дух, белесоватой сизины плывущие пахучие клубы. До распогодицы в прибаву не скоро уж нагонит туч. И странной теклиной в обход перебрались дожди. Природа как кричит немо мажором: «Я возвращаюсь к жизни! Воскрешаюсь… И беспредельностью чадолюбивой всемерно внемлю деточкам своим!» Как будто развесело катится вперед клубочек, опережая озорно вязальщицу саму. Когда уж доберется-то хозяйка, чтоб взмахом прохолоди потихоньку приструнить…
…«Вот-вот… Назавтра… Вскоре… Ну, уж точно… Но ведь пора же, наконец…» - вязнут в догадках мысли о подходе непогоды, как та жевачка на зубах… Ан нет! Тепло уже располовинило сезон. Перетекло все мыслимые сроки. И лето запоздало, пасынком желанным все также щедрует прелестницей-погодой с неведомых доселе закромов. Не стомленным прельстившись златогревом, дремой пленясь, листом осиновым не колыхнется гать. Холоднокровной мелюзги разлетной-тьмы. Но и леса даже в прогреве уже сильнее пламенеют желтоходом. Сыпь под ногами все тускнее. Нестойкой акварелью отгорает цветом. Мягко стелясь, растет ковер скрутившихся с отжива побуревших листьев. Сильней окоротали вечера. Как кто откраивает время. Луна теперь уже оглодом половинным спешит в ту же омраченную высь. И птиц чутье не подмывает к перелету. Не скоро разольется онемевшими, пустыми небесами вызвученный звонко медью листовой их распрощальный, тонкий плач. Когда уж упадет, путаясь в рыжих прядях рощ? И глухо пропадет бескрылым голошением в глухой заглот притихших до весны полей… Осень как чем напоминает выданную замуж молодуху, решившую вовсю устроить после свадьбы на отходины девичник. И что глядится он совсем не хуже свадьбы… В природе хрупко прилегла таинственная, такая неустойчиво-ранимая, как первый в жизни смех ребенка, пронзительная радость бытия. Приникла в тонком и волнительном предчувствии, как осязанием тревожным вот-вот порвущейся туго натянутой струны, совсем уж близких и теперь таких необратимых перемен…
|
|