Плотники
Огурец да горбушка. Умыться студёной водой.
Зычный крик пастухов, звон бичей, утром холод бодрящий.
Репняки вдоль плетней, конский щавель да хрен вековой,
Что ни редьки, ни пыли дорожной, ни жизни не слаще.
Обезлюдела даль. На холмах свечи белых церквей,
Лишь стада добирают к зиме остяки да солому.
Откурлыкал, отплакал последний косяк журавлей.
Что ж, и нам на крыло. Расстаёмся с построенным домом.
Час пришёл вбить последние гвозди под стрехами крыш,
И коньки отстругать, и крыльцо оторочить резьбою.
Над осенним прудом шелестит остролистый камыш,
Дерева осыпают листву под белёсой звездою.
А давно ль по весне волоокой вязали венцы,
Городили леса и катили могучие бревна?
Ритуал ежегодный вершили рабы и жрецы:
Топоры к голубым небесам вознося малословно,
Извергали щепу и небритыми шкурами щёк
Прижимались к сухому пахучему белому древу,
Заклиная его, чтоб удача пришла на порог…
Щебетали фуганки свои шебутные напевы,
В пересверках стамес проcтупали проёмы дверей,
Принимало буравы дрожащие хвойное тело,
На Казанскую балки легли - солнце бьёт из щелей,
Ходит юный настил под ногами земных корабелов.
По ночам мы, смывая усталость негрустных трудов,
Белозадыми рыбами прыгали в звёздное небо,
Отраженное в чёрных овалах бездонных прудов,
И сидели на пнях, и пугали русалочью небыль.
Эх, мужицкие цацки: топор да ночной костерок.
Лето шаром катит. И не раз под седыми косцами
Трын-трава полегла. Подошел незамеченным срок -
Мы шатры из стропил возвели, словно арки над нами.
И плывём в облаках, как скрипучий Корабль Чудаков,
В небе птицы летят, плещут радуги, блещут зарницы,
А по тропам бегут среди ив, по бархоткам лугов
Ребятишки и псы, задирая весёлые лица…
Затрещали сороки, морозу осеннему быть,
Урожай в погребах, небо снегом грозит серебристым,
Тянут баньки дымком… “Ну, прощай, Дом”. И дверь притворить,
Навсегда унося на губах этот запах смолистый
Эти стихи - из тех, к которым возвращаешься, когда душа изнемогает от пустоты и сомнений, когда в скороговорке суеты хочется чего-то вечного и настоящего. Это – сакральные стихи.
Уже название – Плотники – адресует не только к ремеслу, но и к Новому Завету. Хочешь, не хочешь, а вспомнишь плотника Иосифа. В Священных книгах нет ни одного слова, написанного впустую. И если над колыбелью Спасителя склонился плотник, то склонимся и мы с вами перед теми, кто преобразует живую плоть деревьев в материальную основу жизни человека – его Дом.
И оттолкнувшись от названия, мы входим в плотные, крепко сбитые стихи. Поначалу кажется, что неуклюже сбиты – не кружевная столярная работа.
«Огурец да горбушка. Умыться студёной водой.
Зычный крик пастухов, звон бичей, утром холод бодрящий.
Репняки вдоль плетней, конский щавель да хрен вековой,
И слышится хруст крепкого зеленого огурца, прямо с грядки, свежий бодрый хруст, звучащий по всей строфе, определяющий простоту и непритязательность деревенского быта: репняки, конский щавель, хрен…
Мне, например, сразу вспомнились стихи незнаемого мной автора, которые в детстве читала мама:
«Есть и овощ в огороде – хрен да луковица,
Есть и медная посуда – крест да пуговица»
И автор, словно тоже услышав те горькие строчки, добавляет:
Что ни редьки, ни пыли дорожной, ни жизни не слаще».
Строфа к строфе, словно бревнышко к бревнышку – от хруста и горечи, от пыли дорожной – к грядущему расставанию. Здесь каждую фразу хочется пережить опять и опять: «Обезлюдела даль», - значит, окончилось деловитое муравьиное движение на дальних полях, вот уже собрали урожай, скосили травы, ушли из-под осенних небес под крышу. Это не выписанная в любовных подробностях некрасовская деревня, здесь больше эха и простора, отстранения, о-странения. Уже пора в путь, вот и сквозит холодок, вот и церкви на холмах загорелись свечами. Последние штрихи, чтобы доделать, отойти и полюбоваться. Уже не своим. Уже принадлежащим миру, в котором
Над осенним прудом шелестит остролистый камыш,
Дерева осыпают листву под белёсой звездою.
И вот тут уже, когда мастера отошли в сторону, остыли от каждодневной работы, построенный дом вторично вырастает в уме – осознанностью сотворенного, неспешным ростом от фундамента до крыши. И словно дом, вырастает перед нами стихотворение.
Сознательно ли автор меняет самый строй своей речи: от обычной, земной, чуть грубоватой – к былинной, распевной, метафоричной и древней речи волхвов и сказителей. И весна волоока. И леса – не строят, не приколачивают – городят. И воздевают к небесам топоры рабы и жрецы. Потому что ритуал. Потому что – действо. И глаголы в этом действе обретают свое древнее содержание: щепа извергается из тела дерева, и щебечут фуганки, и проступают проемы дверей – вершится магия воплощения… И хвойное тело, материя, женская ипостась, принимает в себя формирующую силу мужского натиска. И вдруг оказывается, что строится не просто дом, а корабль. Оттого ли, что доски упруго ходят под ногами? Оттого ли, что поля волнуются зелено-золотым морем? Оттого ли, что мастера рыбами ныряют в звездные небеса темных прудов?… Оттого ли, что вдруг вынырнул из подсознания карнавальный Корабль Дураков Иеронима Босха?
Но населяют этот корабль не европейские дураки и уродцы эпохи карнавала, а чудаки-мастера. Они, словно арки небесного свода, возводят над собой шатры стропил. И метафора растет – от Дома к Кораблю, от Корабля к Миру, воплощенному заново вот этими темными мозолистыми руками.
А вот и кульминация стихотворения: вбирающая в себя и язык мастеров, и речь сказителя, складывающая их в авторскую, мирообразующую метафору:
И плывём в облаках, как скрипучий Корабль Чудаков,
В небе птицы летят, плещут радуги, блещут зарницы,
А по тропам бегут среди ив, по бархоткам лугов
Ребятишки и псы, задирая весёлые лица…
Это ведь не только Дом и Корабль плывут в облаках, это вся земля – иже с ним, и мы наклоняемся глядя в лица детей и зверей, и сами смотрим снизу вверх на самих себя, превзошедших и создающих!
И – отстранение в последней строфе. Словно сын прижался к плечу, а отец взял его за плечи, заглянул в лицо – ну, пойду! И легкая запинка:
«Ну, прощай, Дом». И дверь притворить,
Навсегда унося на губах этот запах смолистый»
Написано стихотворение анапестом, в античности почитаемом стремительным, у Н.А. Некрасова ставшим рассудительным и мерным..
Но в этих стихах анапест снова обретает свою вдохновенную стремительность, свою античную первозданность:
«птицы летят, плещут радуги, блещут зарницы».
Вообще в этом стихотворении все первозданно и даже искусная звукопись представляется не ухищрениями автора, а свойством речи, строфы, стиха:
«Щебетали фуганки свои шебутные напевы,
В пересверках стамес проcтупали проёмы дверей»
Если бы мне пришлось, как в «Хромой судьбе» у А.и Б. Стругацких, определить вероятное количество читателей этого стихотворения, я бы поставила высшую возможную цифру, потому что такие стихи надо читать и перечитывать во всех поколениях. В них основы нашего бытия, в них крылья наших душ, в них единение и осознания Человека и Мира….
|
|