Продолжение иностранного сказочника Глебова

Никто во время вечеринки так и не заметил, что храп в соседней комнате прекратился. Белозерский утром умчал в командировку, так и не взяв те злосчастные воззвания, всученные ему Андрущенко. Бросил их в тумбочку возле кровати. Герасимов, разбуженный вечером воплями Андрущенко о «Земле и воле», утром, с раскалывающейся головой, полез в тумбочку к Белозерскому за опохмелкой. Вместо штофа он обнаружил там пакеты с воззваниями. Прочёл их и понял, что те ночные вопли о «Земле и воле» и о свержении самодержавия ему не приснились в пьяном сне, а были наяву. Герасимов схватил по экземпляру воззваний и стихов и помчал на квартиру к полковнику Шульговскому. Полковник как раз лечился после вчерашней попойки огуречным рассольчиком. Попросив и выпив жбан рассола, поручик протянул ему бумаги и стал рассказывать об услышанном вчера. Полковник ожил. Только вчера он заливал водкой чувство своей ненужности, боязнь сокращений. Теперь ни о каких сокращениях речь не пойдёт! Им открыт заговор против Императора! Им, Черниговским жандармским полковником раскрыта опаснейшая организация «Земля и воля»! Он сразу же сообщил о государственных преступниках губернатору и начальнику 111 отделения кн. Долгорукову. Долгоруков приказал немедленно произвести обыски у всех участников званого ужина у Белозерского. Разбуженный с похмелья Степан Нос, заехал в нос полицмейстеру Ляшенко. Его связали для надёжности и, продолжив обыск, нашли чемоданы, оставленные Андрущенко. В тех чемоданах оказалось 110 экземпляров брошюры Огарёва «Что нужно народу», 5 экземпляров воззвания «Свобода №1» с печатью «Земли и воли», 30 экземпляров воззвания к крестьянам, начинающегося словами «Долго давили Вас братцы», 214 экземпляров «Колокола» , 31 экземпляр воззвания «Под суд!» и книга Герцена «С того берега», а также рукописные воззвания « К молодому поколению» и отдельные номера революционного «Великоросса». Этого было вполне достаточно для ареста всех участников званого ужина и поиска их соучастников. Нужно сказать, что члены Черниговской громады, в которую входил Носов курень, в том числе и Глебовы в список тех разыскиваемых соучастников не попали. Дело в том, что губернатор, кн. Голицын дружил с одним из руководителей Черниговской громады Фёдором Рашевским и прекрасно знал, что громадовцы ни в какую политику не вмешиваются. Поэтому, несмотря на то, что в бумагах Андрущенко была и переписка со многими громадовцами – Рашевским, Вербицким, Глебовым, Марковичем, она только была подшита к делу, тем более что в письмах громадовцев не было ничего предосудительного. Разгром громады и опала Глебовых были вызваны иным.

Андрущенко, естественно, арестовали. На допросах он упорно молчал. Дело зашло в тупик. Прибегли к стандартной жандармской уловке, которая применяется и ныне. Андрущенко поселили не в камеру одиночку, а в камеру, где сидел, пойманный на мелкой краже, семинарист Григорий Альфонский. Он ничего не отрицал, покаялся в своём преступлении и уже через несколько дней должен был выходить на волю. Он только и говорил о том, что уже завтра будет на воле, будет в кругу своих друзей, будет бродить по Чернигову, а не торчать в этой тесной камере с молчаливым соседом. Андрущенко было всего 21 год. Он не имел никакого опыта подпольной деятельности. Да и в революцию его потянула романтика. Он не верил, что выйдет когда-нибудь из этой тюрьмы. Хотелось предупредить друзей об опасности и о том, что он ничего не сказал и не скажет. А тут сокамерник выходит на волю. Ну, как не воспользоваться случаем. Он пишет письма своим руководителям в Москву и Петербург, а чтобы они дошли по адресу, просит Альфонского передать их Леониду Глебову со следующей запиской:

«По старой памяти позвольте, Леонид Иванович, в последний, вероятно раз, обременить Вас просьбой: г. А...ский передаст Вам 2 письма, для меня весьма важных при теперешних обстоятельствах, которые не откажитесь переслать по адресам. Так вот как! Л.И. Жил это человек, жил – пел, мудрствовал, а теперь сидит.

Донесли! И донесли – то кажется на удачу; но удачливый, видно, человек. Что только получит он за это? Впрочем, должен ожидать поощрения, ибо такая безнравственность и низость, как доносы, всегда у нас поощрялась. Он офицер, товарищ Б-ского. Жалко мне то, что могут потревожить знакомых, ибо вся переписка моя арестована с вещами и всё это хранится за печатью губ. Тут же в замке. Но надеюсь, что как-нибудь обойду многих, а те, кого придётся указать, - не выдадут да и простят меня. Прошу прощения у П.Ф. В последний раз, когда я был у Вас, я заметил, что она сердится на меня, - если я и виноват, надеюсь, что можно простить меня, и грешно сердиться в такое время, когда я лишился всего и, кроме каторги, ничего не жду. Благодарю Вас, Леон. Ив., крепко благодарю за всё; за внимание Ваше, за дружбу, за привет, который я всегда в Вас встречал. Если стою, помяните иногда меня добрым словом своим – это много будет для меня значить.

Я здесь не могу жаловаться на особенную (cici); хотя числюсь в секретном отделе, но приобрёл знакомых и даже приятелей, конечно, не бескорыстных, которые позволяют мне разные разности. Народ всё отличный, способный удивительно. Напр., извольте с помощью одного гвоздя и кусочка стекла вырезать губ-скую печать; этот господин, приходящий ко мне беседовать каждое утро, содержится 8 месяцев за выпуск в Кишиневе более миллиона фальшивых кредитных бил. Есть и другие, не уступающие ему в искусстве и ловкости. « Каждому своё», -мовляв Гармата. Сколько мне известно С.Д.был болен воспалением легких, ставили пиявки. Теперь ничего, поёт, иногда слышу его голос через двор. Б.здоров, я тоже. Брат, если будет здесь (не в остроге, а в Чернигове) в сентябре или позже – он покончит все мои счёты с Вами. Ну, Леон. Ив., прощайте. И Вам, и всем Вашим искренне желаю блага и всякой удачи и счастья в жизни. Крепко обнимаю и целую Вас. И.А. 23 июля 1863 г.»

Эту записку вместе с двумя письмами к руководителям «Земли и воли», Андрущенко вручил Альфонскому, а тот тут же передал жандармам, получив за это отпущение всех прошлых и будущих грехов. Жандармы предъявили письма Андрущенко, сломав ими его волю к сопротивлению. Он даже «оказался слишком чистосердечным на допросах» (Логвин Пантелеев. Воспоминания. М. 1958. стр.335). После этих признаний стала понятной и причина, по которой он хотел поручить Глебову передачу писем в Москву и Петербург. Оказывается, Параска рассказала ему, как муж передавал ей, не читая, любовные письма и записки от Кулиша…

Всё же, из-за записки Андрущенко кн. Голицин приказал произвести обыск у Глебова, поручив это лично полковнику Шульговскому. Несчастный педантичный полковник доносил о результатах этого обыска: «При тщательном обыске огромной переписки и рукописей различных произведений большей частью малороссийским языком от многих особ, подозрительных бумаг и писем, а также запрещённых книг я не обнаружил, о чём при выезде из квартиры Глебова я имел честь доложить Вашему сиятельству. Огромная переписка Глебова почти вся касается издаваемого им листка; беспорядочность этой переписки и рукописных произведений, объявлений для печати, присланных разными особами, а также газеты, которые он получал, заняли мой обыск более 6 часов.»

Хотя компрометирующих бумаг не было найдено, но все знали излишнюю осторожность Глебова, поэтому губернатор справедливо считал, что всё компрометирующее Глебов сжигал сразу по прочтению. Глебов был всё же любимым преподавателем губернаторских детей, грудью вставших на его защиту. В угоду детям кн. Голицын не арестовал его, как остальных. Но тут в судьбу Глебова вмешалась жена губернатора кн. Апраксина, считавшая Параску« похотливой блудницей, подобной «европейской блуднице Маркович» и желающая оградить своих детей от её тлетворного влияния. Под давлением жены кн. Голицин пишет в 111 отделение кн. Долгорукову: «Глебов человек совершенно пустой, преподаватель весьма плохой, а между тем в кружке он пользуется незаслуженной славой умного человека. Прасковья Федоровна Глебова не без греха и собою недурна. В кружке здешних так называемых «свитников» играет довольно важную роль.…По свойственной женскому полу велеречивости она, так сказать, «Эмансипэ». Напитанная тем, что слышит в этом кружке, она без толку и весьма некстати повторяет слышанное и приводит мысли о каком-то резком отличии, будто существующем между «москалями» и «малороссами»… Я считал бы полезным уволить Глебова с должности, лишить его права издавать «Черниговский листок» и сурово указать ему.»

Потеряв место в гимназии, Глебов не смог найти никакой работы в Чернигове. Даже репетитором его не брали – рекомендовали вначале заняться воспитанием собственной жены, а затем уже браться воспитывать чужих детей.

От переживаний у Параски началась мастопатия. У Леонида Ивановича тоже возобновились страшные мигрени. Они решили временно покинуть Чернигов и переехать к Параскиному отцу. Ночами Параска не могла спать из-за болей в груди. Несмотря на то, что сан её отца священника не позволял общаться с ворожеями и знахарями, она стала искать спасение у знахарок. Как ни странно, они таки вылечили её от мастопатии, что не под силу и нашим онкологам. Потянулся к знахаркам и сам Леонид Иванович. Эти ворожки и травницы избавили его от вечных мигреней, вернули зрение. Он сам увлекся ворожбой и траволечением. Вообще-то он не имел никаких экстрасенсорных способностей, как, например, Гулак-Артемовский. Но он тщательно записывал рецепты и секреты травяных сборов, которые открывали ему, божьему страдальцу, неграмотные бабки-знахарки. Через год он уже имел огромный рукописный сборник заговоров и травяных сборов на все случаи жизни. К Глебовым потянулся ручеёк страждущих, ищущих и находящих у него излечение. Как настоящий знахарь, Глебов ни у кого ничего не брал – волшебный дар исчезает при малейшем мздоимстве. Зато Параска, втайне от Леонида Ивановича, всегда показывала излечившимся на кошель при выходе, куда они и складывали своё подаяние. Таким образом, Глебовы уже и без помощи отца-иерея ни в чём не терпели недостатка. Гляньте на фото Глебова этих лет. Разве он похож на преследуемого и нуждающегося?

 

Леонид Иванович даже хотел напечатать книгу «Ворожка». Увы, Черниговский митрополит Феодосий, поддержанный всем духовенством, наложил запрет на печатание. Православная церковь не признаёт ворожбы.

Досталось и протоирею Бурдоносу за поощрение занятий зятя. Глебову стало неуютно в Нежине. Он пишет прошение губернатору кн. Голицину предоставить ему любую работу в Чернигове. Что же, кн. Голицын никогда не был злопамятен, да и тот рапорт в 111 отделение, где он характеризовал Глебова как «человека совершенно пустого», дал возможность Глебову избежать ареста. Губернатор предоставил Глебову место в статуправлении, правда, здесь вместо зарплаты предоставляли возможность подработать, предоставляя клиентам нужные данные. Собственно говоря, предлагалось жить мздоимством. К сожалению, Леониду Ивановичу, как истому русскому интеллигенту, мздоимство было противно. Он пробует обратиться за помощью в трудоустройстве к коллеге по громаде Фёдору Рашевскому. Увы, тот, помня о позоре, вызванном соблазнением его сына Параской, отказывается иметь какие-либо дела с Глебовым . Очутился Леонид Иванович в изоляции. Его ближайшие друзья Нос, Белозерский, Тыщинский – осуждены и отбывают срок… Пишет грустные стихи, но их никто не печатает – валуевским указом запрещена печать произведений на украинском языке. Леонид Иванович даже разрешает Параске обратиться к Кулешу, ставшему попечителем Варшавского учебного округа, с просьбой о его трудоустройстве. Увы, Кулиш только обещает помощь, палец о палец не ударяя для её реализации. Наконец 25.05.67 он пишет «Цель моя относительно Вас приближалась ко мне с каждым полугодием, с каждым месяцем. Но когда она сделалась уже почти удободосягаемою, вдруг всё расстроилось.» Проще говоря, о просьбе он вспомнил только тогда, когда сам потерял место…

Наконец Леониду Ивановичу повезло. Весною 1867 года на заседании Земского собрания подняли вопрос о необходимости иметь свой собственный земский печатный орган. Дело решили начать с назначения заведующего типографией, который бы и занялся всею дальнейшей организационной работой. Друзья сообщили об этом Глебову, и он обратился за помощью к старому знакомцу, общественному деятелю и писателю-историку Александру Ивановичу Ханенко. Познакомились они в 1858 году, когда Глебов переехал в Чернигов из Чёрного Острова, а предводитель дворянства Сурожского уезда Ханенко вошёл в созданный царём Комитет для разработки Закона «Положение о крестьянах» и благодаря этому жил с 22.07.58 по 22.02.59 в Чернигове. Шишацкий – Ильич тогда печатал, чуть ли не в каждом выпуске «Черниговских губернских ведомостей» стихи и басни Глебова, а также серию статей Ханенко по истории и археологии. Вот в редакции они и познакомились. Ханенко не только был любителем поэзии и поклонником басен Глебова, но и сам писал стихи. Глебов как-то вспоминает в письме о стихе Ханенко 1859г, который оканчивался строками:

«Забвенье прошлому! Вперёд!

Позора сброшены оковы…

И пусть на Подвиг жизни новой

Всяк силы новые несёт.»

Со временем Ханенко выпустит несколько исторических романов, в том числе и роман об императоре Павле 1. В 1866 г. он был избран головой губернского земства. Голова земства, писатель-историк не отказал в помощи другу-поэту. Он предложил Черниговскому земству на пост заведующего типографией кандидатуру Глебова и отстоял её. Правда, всяческие согласования в те времена длились не меньше нынешних. Только с 1 октября Глебов был утверждён на пост заведующего типографией. Земство выкупило для него небольшой уютный домик в центре города, рядом располагалась типография. Мало того, положили более чем 600 рублёвый оклад. Жить бы да жить. Увы, у Параски мастопатия перешла в рак груди и 4.11.1867 она умерла. Глебов ставит ей роскошный мраморный памятник, на котором вырезана его эпитафия жене: «Сокрыто здесь так много чистых грёз,

Любви и светлых упований,

Неведомых для мира слёз,

Никем не понятых страданий».

Увы, со временем эта эпитафия перекочевала на многие памятники умерших Черниговчан, а само захоронение Параски Глебовой затерялось…

Смерть Глебовой стала немым укором совести кн. Голицыну. Он по собственному почину пишет в 111 отделение ходатайство: « Проступок Глебова был совершенно маловажен и наказание, понесенное им через лишение места, можно сказать, вполне его очистило». По этому ходатайству губернатора 25.05.1858 с Глебова был снят тайный надзор полиции.

Чтобы уйти от одиночества, Леонид Иванович с головою ушёл в работу. Даже нынче, со всей этой компьютерной техникой, создать из ничего типографию – огромная работа для многих людей. В те времена было ещё сложнее. Всю свою немалую зарплату Глебов тратил на рабочих и на непредусмотренные расходы. Создание типографии заняло целых три года, пока в ноябре 1870 не вышел первый номер ежемесячника «Земский сборник Черниговской губернии». Для того чтобы покрыть непредусмотренные расходы, связанные с изданием, приходилось печатать заказы со стороны. Со всем этим Леонид Иванович успешно справлялся.

С назначением заведующим типографией, для облегчения жизни Леонида Ивановича, сразу после смерти его жены, Ханенко нанял ему домоправительницу – красавицу Параскеву Васильевну Баранову. Увы, её соблазнил заезжий красавец-гусар. Когда же он укатил, женщина почувствовала, что она беременна. Хотела покончить с собой из-за такого позора. Леонид Иванович не дал. Он дал слово, что женится на ней и усыновит ребёнка, только кончится годичный траур по его жене. Слово он сдержал. Но ребёнок родился намного раньше этого срока, и мать отдала его в приют. Отказаться от ребенка было не труднее, чем нынче, но и забрать его обратно, было не легче. Только в начале 1869 они смогли усыновить мальчика, которого назвали Сашей, в честь того, бросившего её гусара…

В 1870 г кн. Голицын переехал в Петербург, а на его место губернатором был назначен Алексей Александрович Панчулидзев, не скрывающий своей любви к периодическим изданиям. При его поддержке стало выпускаться «Особое прибавление к Черниговским губернским ведомостям», редактором которого стал бывший узник Петропавловской крепости по делу Андрущенко Александр Тыщинский, нынче помощник управляющего канцелярией губернатора. В общественной жизни повеяло весной. Он снова создаёт кружок «любителей украинской литературы и искусства». Его добрый знакомый Михаил Шевелев вспоминает: «Для единения со своими приятелями Л.И.Глебов завёл у себя еженедельные собрания «четверги». Эти «четверги» собирали в квартиру Глебова его приятелей и поклонников. Они обычно заставали Глебова в его гостиной, где он восседал в фортеле и думал, - это был его послеобеденный отдых, который длился несколько минут. За длительным оживленным чаем, который продолжался далеко за полночь, гости беседовали о театре, обсуждали литературные новости, разговаривали на злободневные темы и т.д., и все эти разговоры оживлялись образными, оригинальными мыслями и сообщениями самого хозяина и так захватывали гостей, что последние часто даже не слышали боя настенных часов»

Именно на одном из таких четвергов и родилась идея напечатать в собственной типографии за свой счёт сборничек своих басен. Задумано – сделано! В 1872 году выходит второе дополненное издание басен Глебова на украинском языке. Книга раскупается мгновенно. Глебов обретает популярность. Теперь он стихи, статьи и фельетоны печатает не только в «Особом прибавлении к Черниговским губернским ведомостям» но и на страницах «Киевского телеграфа» и Московского «Будильника». Но ему и этого мало. Он хочет вернуть Чернигову «Черниговский листок». Панчулидзев подхватывает эту идею и шлёт в 111 отделение ходатайство о разрешении на издание «Черниговского листка» под редакцией А.Тищинского и М.Константиновича. В ответ на это ходатайство губернатор получил грозный окрик от Министра внутренних дел и нахлобучку за то, что дал пост редактора «Особого прибавления к Черниговским губернским ведомостям» опальному Тыщинскому. Ему было велено освободить Тыщинского от должности редактора и от должности помощника управляющего канцелярией. Не разрешили издание Черниговской газеты и другу Глебова, врачу Ивану Лагоде.

Хотя у Глебова и масса работы в типографии, он всё своё время отдаёт привитию черниговчанам любви к искусству. Недаром же его избрали почётным директором Черниговского театра. В 1973 году в этом театре ставят его украинскую пьесу «До мирового»…

В 1876 году «Эмским указом» было запрещено употребление украинского языка в художественной литературе и в театральных постановках. Пришлось Черниговчанам распрощаться и с «Наталкой Полтавкой» и с «До мирового». Правда, Глебов одинаково хорошо писал как по-украински, так и по-русски. Так что его русская «Хуторяночка» («Весёлые люди») - осталась. А 4 июня 1876 году Глебов впервые напечатал в « Киевском Телеграфе» начало своего сатирического цикла «Черниговский фельетон Капитана Бонвиван», а ещё через 2 месяца за собственный счёт выпустил книжечку - мотылёк «Красный мотылёк. Пигмей-альбомчик в стихах. Посвящается весельчакам. Капитан Бонвиван ». Мне с детства запомнился стишок из той бабушкиной книжечки-мотылька: «Мой друг, последнюю страничку пускать пустою жаль,

А потому вот на затычку простейшая мораль.

Я выпустил тебе «Удода»; Он дорог тем, что свой:

Своё зерно из огорода милей, чем перл чужой.

Пойми, что под небесным сводом приходится нам быть

Не только пёстреньким удодом, но даже волком выть…»

Капитан Бонвиван на целых 7 лет стал любимым героем черниговских фельетонов. Он не был ни на кого похож. Он стал прообразом блестящих героев Саши Чёрного. Да и нынче в модерных «Вованах » мы узнаём Глебовского Капитана Бонвивана…

К сожалению, для Глебова опять началась чёрная полоса. В Чернигове ему стало негде печататься. «Черниговским губернским ведомостям» запретили печатать литературные произведения, а редактор новой «Черниговской газеты» Лилеев не любит и не печатает стихи. Шлёт Глебов свои стихи и басни в «Киевский Телеграф» да Московский «Будильник». Только в тот «Будильник» шлют свои стихи все сатирики стомиллионной Российской империи и на каждый напечатанный стих Глебова приходится 3 ненапечатанных. Леонид Иванович надеется возобновить издание «Особого прибавления к Черниговским губернским ведомостям», замолкшее после увольнения Александра Тыщинского, или создать новую газету. Его друг, громадовец Александр Холмский подаёт документы на издание «Провинциальной газеты». Панчулидзев пишет ходатайство в 111 отделение и получает ответ: «…едва ли Александр Холмский может считаться личностью достаточно благонадёжною, так как до настоящего времени он вел жизнь разгульную, ничем не занимался и пользовался репутациею весьма легкомысленного молодого человека».

Пришлось Леониду Ивановичу от стихов перейти к театральным рецензиям, которые с удовольствием печатал ненавидящий стихи Михаил Лилеев. Вскоре Глебову всё же удалось найти общий язык с Лилеевым на почве общей деятельности в поддержку славянских народов – Лилеев был уполномоченным С-Петербургского отделения славянского благотворительного комитета. Он, с помощью своего покровителя, предводителя губернского дворянства Николая Неплюева, организовывает набор в Чернигове врачей-добровольцев на Балканскую войну. Отбывали они из Чернигова 29 августа 1876. Отъезжали они Киевским трактом, проходящим через село Количевку. Тут Неплюев организовал им прощальный обед, на котором Глебов зачитал свой стих:

«Друзья! В дорогу уезжая, примите пару тёплых слов.

В земле славянской кровь родная струится от меча врагов…

Врачи, голубчики родные! Вам предстоят труды иные:

Здесь Вы подчас пускали кровь,- там сберегать её придётся,

Затем, что много крови льётся за скорбь и братскую любовь…

А мы молиться будем Богу - смирить ужасную тревогу,

И всем вернуться Вам опять, чтоб с нами мир благословлять.

И будет радостна дорога к друзьям покоя и труда,

И я приду сказать тогда: Душа моя величит Бога!»

Это были, пожалуй, первые в жизни стихи, которые Лилеев дослушал до конца и даже аплодировал автору. С этого времени они стали друзьями и когда в 1878 г. Лилеев собрался перейти в Нежинский историко-филологический институт кн. Безбородко, все редакционные дела он оставил на Глебова. С августа 1878 почти в каждом номере «Черниговской газеты» стали печататься басни, стихи и фельетоны Глебова. Скажите, разве это не о нашей ВРУ:

«Произвели мы Думы (Рады) избранье

Года четыре назад.

И возложил на неё упованье

Град.

Но обманула она ожиданье

И недоволен никто…

Что же сказать нам в её оправданье?

ЧТО?»

А как Вам нравится отрывок из книжечки-мотылька Капитана Бонвиван:

«Бывают странности со мной: хоть у меня занятий бремя –

Хочу я городским главой быть выбранным, пускай на время.

Я б доказал, как дважды два, что голова у капитана

И городская голова – весьма удобны для кармана…»

Прошло два года. Вернулись с войны врачи-добровольцы. Как и обещал, Глебов приветствует их «Военными тостами капитана Бонвиван»:

«…и от Черниговской поляны, от берегов Десны родной

Орлы летели на Балканы, на берег дальний и чужой.

Одних не сокрушила битва, иным – увы!- возврата нет…

За павших –вечная молитва! Живым – привет на много лет!»

До переезда Лилеева в Нежин, пока всеми редакционными делами заправлял Глебов, в каждом номере печатались его стихи, фельетоны, басни, статьи. Ей-Богу, газета чуть не стала изданием одного автора. Но с переездом Лилеева в Нежин газета прекратила существование – 111 отделение не разрешило Лилееву передать другому права на издание. Пришёл новый 1879 год. Ознаменовался он рождением сына Сергея. В том же 1879 году, бывший сослуживец Глебова по гимназии, ныне профессор Киевского университета, Михаил Тулов в журнале «филологические записки» напечатал статью «О малороссийском правописании». Как образец нового правописания автор приводит 5 басен Глебова: „Деревце”, „Ведмідь-пасічник”, „Мишача Рада”, „Осел і Хазяїн”, ”Жаба і віл”.Так Глебов стал классиком украинской литературы. Увы, даже классику украинской литературы писать по - украински не разрешалось. Вот и писал он на русском свои пророческие стихи:

Позаботимся отменно по примеру прежних лет,

Чтобы избран непременно был особый комитет,

Для потребностей текущих он дабы измыслить мог

С граждан всех малоимущих основательный налог;

Пусть налог высокий вреден, но он вреден не для всех.

Без того ведь бедный беден: ободрать его не грех!

Неизвестно на что надеялся робкий и осторожный Глебов. Он не мог не знать, что такие стихи власть предержащие не прощают. Власть ему ничего не простила. Но времена правительственного террора прошли. Теперь власть действовала изощрённее. Глебова просто изолировали от общества, объявив его безбожником. Сила церкви была настолько сильна, что опустели его еженедельные «четверги». Бывшие друзья стремились незамеченными прошмыгнуть мимо. Громада давно распалась – кто в ссылке, кто выехал. Пасынок учится в Киевском университете, приезжает домой только на каникулы. Жена – прекрасная хозяйка и стряпуха, но вот говорить с ней не о чём. Сам Глебов пишет с юмором об этом времени:

« Я в болоте моём нигилистом слыву, я и злой радикал и безбожник,

Хотя, в сущности, я – безобидный артист, а в душе - превеликий художник».

Наступил чёрный 1882 год. После убийства царя-освободителя по Российской империи прокатилась волна репрессий. Только не царь был зачинателем тех репрессий. Убийство помазанника божьего всколыхнуло весь народ. В убийцах царя простые люди видели не революционеров-романтиков, а злодеев, нигилистов, антихристов. К Глебову как раз и приклеился ярлык нигилиста. Ни одна газета теперь не бралась печатать любые произведения Глебова. В конце февраля неожиданно умер маленький Сергей. Опять возобновились мучительные мигрени, перестал видеть левый глаз. Из-за болезней начались завалы в типографии- заказы перестали выполняться своевременно. Земцы стали требовать заменить Глебова. Больших трудов стоило Ханенко, чтобы Леонида Ивановича оставили в покое. Чудом смог Глебов в этом проклятом 1882 году за свой счёт напечатать третье расширенное издание своих басен. Последнее прижизненное издание. В 1883 он, опять же за свой счёт, начинает выпускать в типографии дешевые книжки для народа. В ответ в №6 «Киевской старины» её редактор Ф.Б.Лебединцев после краткой биографии Леонида Глебова, пишет:

« Басни Глебова могут служить весьма интересным и педагогическим чтением для крестьянских детей и даже для взрослых. То же самое следует сказать и относительно детей наших культурных классов, которые с каждым поколением всё более и более отделяются от родного места; для них чтение таких произведений, как разбираемая нами книжка, даже необходимо, ввиду настоятельной потребности развить чутьё языка в будущих культурных деятелях Украины».

На долгие 6 лет для Глебова наступила ночь молчания. Нет, он не прекратил писать стихи и басни. Просто их никто не печатал. Расходились они рукописными списками. Передавали их из рук в руки, зачитывали до дыр. Но до нас стихи тех лет почти не дошли. Ведь всё те рукописи, что собрал его пасынок Александр Глебов, исчезло вместе с ним в лихолетье гражданской войны. Больше не приходили к Глебову друзья на «Четверги». Зато каждый вечер в гости к «Дедушке Кенарю» собиралась детвора со всей округи и слушала его сказки. Были среди той детворы и мои бабушки, пронёсшие поклонение и любовь к дедушке Кенарю через всю свою жизнь и передавшие её и мне…

Но вот в 1889 году Громада командирует в Галычину Владимира Антоновича, для налаживания там издания украинской литературы для Восточной Украины. Благодаря Антоновичу Львовские газета «Зоря» и детский журнал «Дзвiночок» установили корреспондентскую связь с Леонидом Ивановичем и почти в каждом их номере стали появляться его новые украинские басни. Наконец то появилась возможность писать и печатать то, что хочешь и так, как хочешь. Благодаря этому за последние 3 года жизни Глебов написал и опубликовал больше, чем за все предыдущие годы.

Прошли года. В Глебове уже перестали видеть нигилиста. Весь город уже воспринимал его, как «Дедушку Кенаря», любимца детворы. В 1991 году Черниговская общественность отмечала полувековой юбилей литературной деятельности старого баснописца «Дедушки Кенаря». Городская дума организовала торжественный обед. Провозглашались многочисленные торжественные здравицы в его честь. Его бывший ученик, а теперь всемирно известный художник И. Рашевский нарисовал и преподнёс прекрасный портрет Глебова в венке из дубовых и лавровых листьев в окружении зверей в украинской национальной одежде. ( К сожалению, по личному приказу Адольфа Гитлера, все картины И. Рашевского, в том числе и портрет Глебова были вывезены в Германию и до сих пор не разысканы.)

Звучало много здравиц- тостов. И на каждую здравицу ослепший дедушка Кенарь отвечал стихом импровизацией. Все эти ответные тосты- тексты можно свести к одному из его ответов:

«Служа полжизни, господа, губернскому прогрессу,

Как орган честного труда, люблю я нашу прессу.

Поднимем же бокал к богам, прося чтоб эта пресса

Побольше проливала нам живой воды прогресса,

Чтоб благотворный луч небес блеснул с различных точек

И всероссийской прессы лес имел и наш листочек».

После этого торжественного юбилея он прожил ещё два года. Два года напряжённой плодотворной работы. Одновременно два года прогрессирующей болезни, страшных постоянных мигреней. Не давала дышать астма, совсем потерял зрение. Но до последних дней он продолжал работать. 29 октября 1893 года, он продиктовал своему другу Александру Тыщинскому свою последнюю басню - завещание «Огонь и гай», кончающуюся словами:

« Молодіж любая, надія наша, квіти!

Пригадуйте частіш Ви баєчку мою:

Цурайтеся брехні і бійтеся дружити

З таким приятелем, як той огонь в гаю”.

К сожалению, та молодёжь – Коцюбинские, Примаковы, Подвойские и тысячи и тысячи украинцев не послушали дедушку Кенаря и подружились с огнём революции, чтобы затем сгореть в пламени гражданской войны или угаснуть в болотах ГУЛага...

А дедушка Кенарь той же ночью отошёл в мир иной. Тихо умер во сне, как дано только Избранникам Божьим...

 

Земская управа выделила 300 рублей серебром на организацию похорон, которые состоялись в воскресенье 31 октября. В этот же день должно было состоятся собрание Черниговского Земства. Узнав о смерти „Дедушки Кенаря, земцы единогласно постановили собраться в похоронном почте и положить на могилу поэта венок от Земства. Похоронная процессия из центра города прошла к Троицкой церкви на Болдиной горе. На несколько кварталов растянулась жалобная процессия с венками от губернской управы, от земской типографи, от городской управы и банка, от писателей Украины, от земства, от купечества , от граждан Києва, от граждан Чернигова, от граждан уездных городов Черниговщины, от детей города. Нельзя было не расплакаться, когда в момент приближения процессии к Троицкому монастырю, её обступили братья-монахи в жалобних ризах, с крестами и хоругвьями в руках, и повели к свежевыкопанной могиле у стен церкви. Такой чести не удостаивались и первые лица губернии...

Говорили прекрасне слова об усопшем его друзья –Рашевский, Павленко, Тыщинский. Прочли свои стихи Самойленко, Гофштекер и Журавский...

В 1899 году над могилой поэта воздвигли прекрасный беломраморный памятник.