Мой дневник
 Ольга Немежикова [04.07.2017 16:05] |
Дмитрий БЫКОВ Леонид БАХНОВ Наталья ИГРУНОВА Борис МИНАЕВ Михаил АЙЗЕНБЕРГ Литературная классика: диалог со временем Проект издательства «Время» Дружба народов 2017, 4 (продолжение) Леонид Бахнов «Я вновь повстречался с надеждой…» За плечами писателя были уже и «Оливер Твист», и «Давид Копперфильд», и «Николас Никльби» — масса больших романов. Казалось бы, что еще можно добавить к веренице образов несчастливых в детстве людей, каждый из которых, как несчастливые семьи у Толстого, был несчастлив по-своему? Суть, однако, в том, что «Большие надежды» — роман не столько о рано оставшемся сиротой мальчике из городка на болотах Пипе, на которого, как по мановению волшебной палочки, вдруг сваливается невероятная «пруха», сделавшая его джентльменом и открывшая путь в лондонский свет, — сколько именно о больших надеждах, ни одной из которых не суждено сбыться. О мире соблазнительных иллюзий, которые рано или поздно разбиваются о реальность. Роман, конечно же, «социальный», но питаемый метафизикой бытия. Собственно, эта метафизика не дает роману умереть и в наши дни. Задумывая «Большие надежды», Диккенс писал своему старинному другу Форстеру, что перечел «Копперфильда», чтобы не повторяться. Интересно, кстати, что пишет Оруэлл об этом самом счастье в представлении героев Диккенса: «Идеал, за который сражаются герои Диккенса, на поверку оказывается приблизительно таким: сто тысяч фунтов, старый дом причудливой конструкции, обросший плющом, красивая милая жена, куча деток и — праздность. Все надежно, приятно, спокойно и самое главное — уютно». Описав эту идеальную для Диккенса модель жизни, Оруэлл говорит, что в той или иной степени писателю удается ее осуществить почти во всех романах. И добавляет: исключения составляют «Тяжелые времена» и «Большие надежды». Пит оказывается в ситуации, когда от него ничего не зависит. Фатум. Рок. Человек перед метафизическим холодом бытия. …Читайте, читайте Диккенса, дамы и господа! |
| Ольга Немежикова [03.07.2017 09:12] |
Дмитрий БЫКОВ Леонид БАХНОВ Наталья ИГРУНОВА Борис МИНАЕВ Михаил АЙЗЕНБЕРГ Литературная классика: диалог со временем Проект издательства «Время» Дружба народов 2017, 4 Издательство «Время», прежде уделявшее основное внимание современной русской прозе и поэзии, изменило себе сразу дважды: во-первых, приступило к выпуску классических произведений прошлых веков, а во-вторых, половина этой классики — переводная. Классика — это то, что перечитывается. А перечитывается то, что важно здесь и сейчас, на что есть спрос. Статистика книжного прилавка свидетельствует: великие писатели прошлого все чаще приходят на помощь тем, кто ищет решения сегодняшних проблем, или — если взглянуть еще шире — тем, кто ищет смысла жизни. Гоголь и Данте, Рабле и Лермонтов, Гёте и Лесков, Достоевский и Кафка, Толстой и Мопассан, Чехов и Мольер — почти двести имен уже включены в план двух серий «Времени» — «Проверено временем» (в обложках) и «Сквозь время» (в переплетах)[i]. Дмитрий Быков Отцы и дети - извечный российский перпендикуляр [i]Форма романа в стихах взята Пушкиным у Байрона, Петербург Достоевского интонационно и атмосферно больше похож на Лондон Диккенса, чем на Петербург других современников, Некрасова, скажем. «Война и мир» придумана еще в 1856 году и называлась тогда «Декабристы», но как ее писать — Толстой понял в 1862-м, когда вышли «Отверженные», свободный роман-эпопея с суждениями обо всем на свете и с приложением военных карт. Лермонтов ориентируется на Гёте, Островский на Шекспира, чьи сюжеты и страсти словно шваркнуты у него на замоскворецкую перину и даже в замоскворецкую квашню. И лишь Тургенев — которого отчего-то считают в России самым западным из русских классиков — ни на кого не ориентируется, ибо современный западный роман придуман им.(...) Тургеневский роман обладает пятью устойчивыми чертами: он, во-первых, короткий. Лаконизм, гармония формы, принципиальный отказ от теоретических рассусоливаний и психологических копаний — все это у Тургенева от поэтической школы: романы он начал писать в середине пятидесятых, будучи опытным новеллистом и признанным поэтом.(...) Во-вторых, это роман политический, остроактуальный — что и делает его бессмертным, поскольку в России ни одна социальная проблема веками не снимается с повестки.(...) В-третьих, это роман практически бесфабульный (...)Двигателем читательского интереса становится не фабула, а герой — лицо новой эпохи, которое Тургенев с исключительной зоркостью выделяет из череды современников.(...) В-четвертых, это роман подлинно полифонический, свободный от диктата авторской воли, от назойливого авторского голоса — «люби то-то, то-то, не делай того-то», как пародировал эту назидательность язвительный Пушкин. (...) Тургенев все свои замечания произносит апарт и по второстепенным поводам, многое пряча в подтекст, ничего не говоря прямо; авторская позиция проясняется с помощью намеков, речевых характеристик, деталей, сплетающихся в тонкую и невидимую сеть; пейзажи — как например, в финале «Отцов» — довершают дело. Тургенев восхитительно свободен от назиданий — но кажущаяся амбивалентность авторской позиции никак не означает ее отсутствия. Он всегда твердо знает, что хочет сказать, но предоставляет читателю возможность дорыться до истины самостоятельно.(...) В-пятых, тургеневский роман почти всегда ироничен, насмешлив, и эта щепоть перца придает его прозе особую, едкую остроту. Без портрета губернатора в «Отцах», без монологов Потугина в «Дыме», без убийственного описания народнического опыта Нежданова в «Нови» (помните, где его напоили и чуть не повязали?) тургеневский роман непредставим. (...) И чем фельетоннее, актуальнее поводы к этой сатире, тем она оказывается бессмертнее; потому что мы как бы слышим, по-гриновски говоря, «страшный смех дряхлого прошлого», насмешку вечности над нашими страстями. Именно в силу всех этих особенностей, не столько проясняющих, сколько маскирующих авторскую мысль, роман Тургенева непрост для пересказа и понимания. Ценность его и намерения автора далеко не сводятся к изображению нового социального типа, и изображение этого типа не может быть для Тургенева самоцелью хотя бы уже потому, что в авторской системе ценностей это sine qua non. Без непременного писательского долга улавливать и портретировать новое явление Тургенев бы и за книгу не взялся; зафиксировать появление «новых людей» — задача очеркиста, романиста интересуют более тонкие материи. И конечно, «Отцы и дети» не только о Базарове, иначе роман назывался бы «Нигилист». (...) Мы любим друг друга не за взгляды, не за убеждения, идейные противники могут быть нежнейшими друзьями — а вот простые человеческие конвенции, обычная, инстинктивная человечность, деликатность души — все это оказывается совершенно необходимым; без этого обречен и самый сильный. (...) Ведь что, в сущности, является стартовой коллизией романа? В России в силу ее циклического развития каждые пятнадцать-двадцать лет сменяется идеологическая матрица, и каждое следующее поколение оказывается в идеологическом — да и нравственном — перпендикуляре к «отцам». Проблема отцов и детей в русской литературе традиционно остра, и не Тургенев ее первым поставил, а Грибоедов (...) Но Тургенев первым показал, что с ней делать. (...)Трещины в семейном быте надо всячески замазывать любовью, терпимостью, снисхождением — всем, чем в совершенстве обладает Николай Петрович. У Павла Петровича этого меньше, у Аркадия еще меньше, он стесняется этих сантиментов; у Базарова их нет вовсе. И поэтому Базаров — которому не о чем разговаривать с матерью, который отвечает бегством на недвусмысленный любовный призыв Одинцовой, которому так физически трудно с другими людьми — погибает. (...) реалисты, как они себя называли, не придают значения всем этим финтифлюшкам вроде поэзии, милосердия, нежности — а только благодаря этому и можно жить. «Отцы и дети» — роман о беспощадном устройстве России, в которой каждое следующее поколение оказывается врагом предыдущего и каждая новая эпоха отрицает следующую. В такие времена человеку не остается ничего, кроме истинно тургеневских душевных свойств: умения разговаривать подтекстами, договариваться, терпеть. Надо не читать «Stoff und Kraft» — эта книга годится для благополучных немцев, — а играть на виолончели. Кто играет на виолончели, у того будут любовь, скрипучий, но бессмертный дом и Фенечка с сыном, Фенечка, так похожая на княгиню Р., то есть Россию. А кто читает «Stoff und Kraft» и режет лягушек, из того, при всех его талантах и добродетелях, лопух будет расти, обычный русский лопух, говорящий о вечном примирении и о жизни бесконечной. Статья интереснейшая, настолько понравилась, что решила привести из неё довольно пространные цитаты - переосмысление классики благодатно само себе, поскольку веру в литературу питает по определению. Поскольку сама статья довольно большая, читать и "оставлять о ней след" у себя в Дневнике буду частями. |
| Ольга Немежикова [02.07.2017 17:42] |
Владимир АВЕРИН Непереводимая точность снов Октябрь 2017, 5 Многим знакома такая ситуация. Пытаешься пересказать кому-то свой сон, потрясающий, такой, что даже после пробуждения сохранилось возвышенное чувство откровения, будто там тебе открылось удивительное новое. Но уже в процессе пересказа с досадой замечаешь – не то. Все это совсем не то. И, главное, помнишь сюжет очень точно, и переживания еще не поблекли, но пересказ нисколько не передает ощущений сна. А в какой-то момент совсем замолкаешь, поняв, что не можешь восстановить логику. События, персонажи или просто картинки, которые только что казались очевидно связанными, распадаются при попытке перенести эту логику в «реальный» мир. Оказывается, что не в самом сюжете дело, и есть некоторая среда, в которую он погружен и которая обеспечивает цельность сновидческого мира. Осокин – исследователь, который ищет точки пересечения нашего мира с другим, заглядывает туда и пишет о том, что увидел, – отдельные живые и не очень существа, их приметы и особенности взаимоотношений. Еще одна важная черта языка снов – визуальность. Ведь в их основе образы, не слова. Начало было вдохновительным, даже заинтересовалась... Но когда пошли цитаты авторских текстов... Такое ощущение, что авторы озабочены лишь тем, чтобы словесными конструкциями худо-бедно прикрыть пустоту, ведь жить-то и как-то зарабатывать им тоже надо... Только я, читатель, хочу не белиберды, хотя сны - это мне очень и очень интересно и далеко не в формате сонников. |
| Ольга Немежикова [01.07.2017 19:46] |
Станислав Секретов Всё будет хорошо? (о книге Романа Сенчина) Роман Сенчин. Чего вы хотите? Повести. – М.: Эксмо, 2013. Homo Legens 2014, 1 Книга Романа Сенчина «Чего вы хотите?» тоской наполнена под завязку. В повести «Зима», открывающей сборник, уже само это слово весьма частотно. (...) Тоска отчетливо прослеживается и в жизни персонажей следующей повести «Чего вы хотите?», давшей название всему сборнику. (...) Критики уже успели отметить предельный документализм произведения. (...) Обиду и тоску мы также найдем в сердце Шулина – центрального персонажа повести «Полоса», завершающей сборник. (...) Действительно ли все так плохо? Этот вопрос не отпускает Сенчина с первой и до последней страницы книги. Среди пессимистичных и тяжелых размышлений автора все же иногда отыскиваются позитивные нотки. На каждую проблему можно отыскать свое «но». У героя-рассказчика «Зимы» пустая, серая жизнь. Но ведь эти полгода он живет на средства, заработанные летом, когда у туристов есть деньги, а летнего счастья хватает на всех. Даша из повести «Чего вы хотите?» слушает разговоры родителей и их друзей о том, что все плохо, но при этом видит, что «люди одеваются всё ярче, машины всё дороже, город всё чище, даже бомжей, нищих как-то стало меньше в последнее время». Шулин в «Полосе» задумывается, что в последние 10-15 лет жить стало не так уж и хуже: «еда и деньги у людей худо-бедно есть, кое-какая уверенность, что завтра не случится крах, как было в девяностые…». Однако именно эта мысль выливается в другую: «Но вот главное… Цели у людей никакой. Одна цель – охранять свою ограду, пополнять припасы в погребе и холодильнике, а то, что вокруг, – никого не волнует». (...) Центральные персонажи всех трех повестей – это герои-наблюдатели, герои-искатели. Они много размышляют, много переживают, пытаясь разобраться в себе, в окружающем мире и, наконец, понять, как жить дальше. (...) Вроде все живы-здоровы, есть какая-никакая работа, тепло и кров. Но все равно тоска. Все равно постоянно чего-то хочется. «Чего вам надо всем? Чего вы хотите? Чего-о?» – кричит Даша в толпу. Когда один человек успокаивает другого, всегда звучит избитая фраза «Все будет хорошо». И остается только верить. Верить и ждать. Будет. Обязательно будет. «Жаль только – жить в эту пору прекрасную…». Россия, чего вы хотите… И Сенчина не читала тоже. Есть сильное подозрение, что и не стоит: всё, что рассказал мне критик о книжке Сенчина, я и так знаю. Лучше бы автор попытался показать героя, который НЕВЗИРАЯ - ЖИВЁТ!!! Потому что никакой барин "не рассудит". А как жёны декабристов в Сибири устраивали салоны? Чехов обо всём том, что сегодня протоколирует Сенчин, написал сполна и, подозреваю, интереснее. Не хочется и книжку-то открывать - ничего нового. |
| Ольга Немежикова [30.06.2017 13:14] |
Сергей Оробий Консервированная утопия (о книге Владимира Сорокина) Владимир Сорокин. «Теллурия». М.: «АСТ», 2013. Homo Legens 2014, 1 «Теллурия» – текст живой, насколько это определение может быть применимо к писателю, лучше всего умеющему работать с расчленёнными, мутировавшими, заражёнными абсурдом образами. (...) в «Теллурии» рассказывается о том, как после распада постсоветской России на её просторах возникают полтора десятка отдельных республик, и в каждой законсервирован какой-либо социальный уклад – монархический, патриархальный, сталинский; эти утопии никуда не делись, сосуществуют одновременно и нисколько не мешают друг другу. (...) До «Теллурии» трудно было в нашей литературе отыскать роман о том, что и как будет происходить вот здесь, на одной шестой суши в ближайшие десять-пятнадцать лет. Для этого, как выяснилось, требуется писатель не с реалистическим, а с вивисекторским талантом, не «Тургенев» и даже не «Стругацкие», а «Салтыков-Щедрин», мастер гротеска и игры с художественными формами. Ну вот этот писатель и дал о себе знать: будущее, им изображённое, уже не такое зловещее, как в «Дне опричника», а вполне обжитое, карнавальное. Сорокина не читала. Тем интереснее будет сверить своё мнение с безудержными восторгами кого только не. Не факт, что оно совпадёт. Потому что пока этот отзыв о книге не вызвал во мне безудержного желания бросить всё, схватить "Теллурию" и, пока не прочту, ни есть, ни пить. |
Закрыть
